Иван Толстой: Мандельштам. Но не Осип Эмильевич, а Надежда Яковлевна. И опять, Андрей, тот случай, когда достаточно имени и отчества, чтобы все поняли, о чем идет речь. В большинстве случаев – Александр Сергеевич, Михаил Юрьевич, Михаил Афанасьевич, Корней Иванович – все это относится к писателям-мужчинам, а вот женщины, узнаваемые только по имени и отчеству, очень немногочисленны. Анна Андреевна. И вот – Надежда Яковлевна.
Андрей Гаврилов: Марина Ивановна.
Иван Толстой: Совершенно верно. Надежда Яковлевна Мандельштам. А когда вы впервые услышали о ней или открыли ее книги?
Андрей Гаврилов: Это получилось очень неожиданно. Я никогда не видел воспоминаний Надежды Яковлевны в самиздате, до меня дошли ее книги или сразу в тамиздате, в книжном виде, или в таком виде, который мы теперь называем ксероксом, а тогда это называлось ротапринтом. Это были не машинописные копии. Но о том, что есть мемуары вдовы Мандельштама, я узнал в разговорах. "Ты читал?" – "А что это?" – "Ну, там где…" – и дальше приводились несколько фраз, которые больше всего запомнились рассказчику, как правило, из первых страниц. Потому что там довольно хлестко, если помните, фраза Горького: "Мы покажем ему, как бить русских писателей…" И вот это у людей засело в памяти. И я даже не представлял себе, как это выглядит, что это такое – мемуары вдовы Мандельштама.
Для меня Мандельштам это был настолько далекий Серебряный век, что представить себе, что что-то из мемуаров кого-то из его родственников может иметь отношение к сегодняшнему дню (это 60–70-е годы) для меня было немыслимо. Это то же самое, что переписка Блока и Белого. Очень интересно, но, простите, это было так давно! Для меня был шок, когда много лет спустя я узнал, что Надежда Яковлевна жива, более того, что она живет не очень далеко от меня, я еще не понял, что в чем-то невольно она для меня стала связующей нитью между свободомыслием того времени, Серебряного века – Блок, Мандельштам, Цветаева, Пастернак. Для меня не очень важны были годы жизни, это понимание пришло позже.
Споров вокруг книг Надежды Яковлевны, особенно вокруг "Второй книги", было масса
Иван Толстой: Споров вокруг книг Надежды Яковлевны, особенно вокруг "Второй книги", была масса, но, прежде чем мы дадим слово мемуаристам, современникам, читателям, давайте скажем несколько слов о биографии Надежды Яковлевны, хотя бы самое главное, чтобы не сбиться с пути.
Надежда Яковлевна Мандельштам родилась в 1899 году. Ее девичья фамилия – Хазина. Ее отец, кандидат юридических и математических наук, был присяжным поверенным. В 1902 году семья переехала в Киев, где Надежда Яковлевна поступила в частную женскую гимназию. Вместе с родителями ездила в Европу – в Германию, Францию и Швейцарию. Потом поступила на юридический факультет Университета Святого Владимира в Киеве, однако учение бросила. В годы революции училась в мастерской известной художницы Александры Экстер. В 1919-м в киевском кафе "Х.Л.А.М" знакомится с Осипом Мандельштамом. В 1922 году они поженились.
16 мая 1934 года Осип Мандельштам был арестован за написание и чтение стихов и помещен во внутреннюю тюрьму на Лубянскую площадь. Надежда Яковлевна была вызвана на совместный с мужем допрос, на котором ей было предложено сопровождать мужа в ссылку. Вскоре после прибытия в Чердынь первоначальное решение было пересмотрено и они выбрали Воронеж.
После второго ареста, произошедшего в ночь с 1 на 2 мая 1938 года, Мандельштам был отправлен в пересыльный лагерь под Владивостоком, где и умер.
Вот что писал Иосиф Бродский в некрологе Надежде Яковлевне:
"Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал её второй натурой. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съеживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства. Также не имела она никакого имущества. Книги, даже заграничные, никогда не задерживались у нее надолго. Прочитав или просмотрев, она тут же отдавала их кому-нибудь, как собственно и следует поступать с книгами. В годы ее наивысшего благополучия, в конце 1960-х – начале 1970-х, в ее однокомнатной квартире, на окраине Москвы, самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск. Отщепенка, беженка, нищенка-подруга, как называл ее в одном из своих стихотворений Мандельштам, и чем она, в сущности, и осталась до конца жизни".
Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск
После гибели Мандельштама Надежда Яковлевна, опасаясь ареста, выехала с матерью в Калинин. Опасаясь обысков и ареста вместе с рукописями Осипа Мандельштама, она заучивала его стихи и прозу наизусть.
В Ташкенте она преподавала иностранные языки. Преподавала их и в Ульяновске – в местном пединституте. Затем получила место в Читинском педагогическом, в Чувашском педагогическом заведовала кафедрой английского языка. В 1956 году под руководством Виктора Максимовича Жирмунского защитила кандидатскую диссертацию по английской филологии на тему "Функции винительного падежа по материалам англо-саксонских поэтических памятников".
В 1958 году в Тарусе начала писать свои "Воспоминания".
В 1962-м устраивается преподавателем факультета иностранных языков в Псковский государственный педагогический институт, где проработала до 1964 года. В ноябре 1965 года, при участии Фриды Вигдоровой, Надежде Мандельштам удается перебраться в собственную московскую однокомнатную квартиру на Большой Черемушкинской улице, где она и прожила до конца жизни. В этой небольшой квартире она устроила что-то вроде общественно-литературного салона, который регулярно посещала столичная интеллигенция – Юрий Фрейдин, Андрей Синявский, Варлам Шаламов, Сергей Аверинцев, Борис Мессерер, Белла Ахмадуллина, а также западные слависты Кларенс Браун, Джон Малмстад и другие.
Первый том ее воспоминаний вышел в Нью-Йорке в Издательстве имени Чехова, в 1970 году вторая книга вышла в Париже в издательстве YMCA-PRESS в 1972-м. Незадолго до смерти Мандельштам, также в Париже, выпущена ее "Книга третья" 1978 года.
Такова краткая биография Надежды Яковлевны Мандельштам.
Давайте пройдемся по высказываниям современников и людей более поздних поколений, которые находились под впечатлением, как читатели, от ее книги. У нас есть возможность послушать самую первую пленку с упоминанием воспоминаний Надежды Мандельштам. Это запись 20 ноября 1970 года, когда книга Мандельштам еще не вышла на русском языке в США. Мы узнаем, каким образом она попала к рецензенту, он об этом сам расскажет, но для нас важно, что это самая первая информация о существовании этой книги в эфире. А сам рецензент и автор передачи – личность исключительно примечательная. Это знаменитый литературный критик и мемуарист Марк Львович Слоним, тот самый Марк Слоним – свидетель революции, эмигрант первой волны, живший в Европе до 1940 годов, затем житель Америки и преподаватель американских университетов. Он был постоянным сотрудником Радио Свобода в 50-е, 60-е и 70-е годы.
Марк Слоним: Я давно не читал такой потрясающей книги, как "Воспоминания" Надежды Мандельштам, вдовы знаменитого поэта. В Советском Союзе она знакома лишь немногим по самиздату, на Западе эти воспоминания только что вышли в переводах на английский, французский и итальянский язык. Но я могу судить о них по русскому тексту, присланному мне американским издателем. Надежде Яковлевне Мандельштам сейчас 71 год, она провела со своим мужем 19 лет, самых тяжелых в его жизни, вплоть до 1938 года и его гибели от болезни и истощения по дороге на Колыму, в пересыльном лагере близ Владивостока. Эта очень образованная женщина, кандидат наук по английской литературе, обладает острым умом, твердым характером и исключительной памятью, соединенной с тонкой наблюдательностью. Огромное достоинство ее воспоминаний – их честность, резкость, ненависть ко всякой лакировке и фигурам умолчания. И полное отсутствие литературных претензий. Прежде всего, это, конечно, исторический документ, показания свидетеля, которому удалось выжить и не сломиться, несмотря на страшные годы преследований, ссылки, нищеты, одиночества и смерти близких.
Центральное место в этой летописи сталинской эпохи, естественно, занимает трагедия одного из лучших русских поэтов ХХ века, раздавленного беспощадной, нечеловеческой машиной насилия. И рассказана она со всеми ужасающими подробностями. Наряду с этим в воспоминаниях даны занимательные изображения людей, начиная от Анны Ахматовой и Брюсова и кончая Фадеевым и Катаевым. Тут же встречи с именитыми писателями и власть имущими и разоблачение явных и тайных агентов партийного и полицейского аппарата. Незабываемое впечатление оставляют разбросанные по всей книге очерки и портреты, портреты тех, кого вознесла или уничтожила диктатура. И написанная со страстью, болью и порою с юмором, повесть о больших и малых современниках, о тяжких судьбах типичных русских интеллигентов, обреченных на муки и унижения после Октябрьской революции. Книга его вдовы это крик души. Когда она ее писала, у нее часто возникали сомнения. Вот как она говорит о них:
"(…) надо ли выть, когда тебя избивают и топчут сапогами. Не лучше ли застыть в дьявольской гордыне и ответить палачам презрительным молчанием? И я решила, что выть надо. В этом жалком вое, который иногда неизвестно откуда доносился в глухие, почти звуконепроницаемые камеры, сконцентрированы последние остатки человеческого достоинства и веры в жизнь. Этим воем человек оставляет след на земле и сообщает людям, как он жил и умер. Воем он отстаивает свое право на жизнь, посылает весточку на волю, требует помощи и сопротивления. Если ничего другого не осталось, надо выть. Молчание – настоящее преступление против рода человеческого".
Если ничего другого не осталось, надо выть. Молчание – настоящее преступление против рода человеческого
Иван Толстой: И теперь перейдем к самому первому чтению книги Надежды Яковлевны. Передача пошла в эфир 21 декабря 1970 года, через месяц после того, как о ней рассказал Марк Слоним, в чтении одной из эмигранток, которая представилась у микрофона как Мария Тверская. Мне всегда было любопытно, кто такая Мария Тверская, явный радиопсевдоним. И я нашел в США много лет спустя Марию Тверскую и говорил с нею по телефону, и рассказал ей о том, что меня интересует, что собираю историю Радио Свобода, и что мне страшно интересно поговорить с ней о том, как она читала эту книгу, была ли это книга или рукопись, в какой студии это происходило, прочитала ли она сперва всю книгу, готовясь к чтению…
Она мне все это рассказала, я это записал, узнал, как зовут на самом деле Марию Тверскую, записал ее биографию, а через два дня мне в нью-йоркскую гостиницу, где я остановился, – звонок от Марии Тверской с запрещением раскрывать ее псевдоним. Поговорив, рассказав, она взбаламутила внутри себя в душе какие-то воспоминания и ей стало страшно. Она ведь читала запрещенную книгу запрещенного в Советском Союзе автора. Столько было разговоров о каких-то агентах тогда в эмиграции, в 70-е годы, и тут позвонил какой-то неизвестный Иван Толстой, который знает слишком много подробностей. А кто такой это Иван Толстой, в общем, непонятно, мутная личность. И она позвонила мне и запретила раскрывать ее имя. Поэтому сейчас мы послушаем воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам в чтении Марии Тверской, имени которой я раскрыть, увы, не могу. Итак, запись 21 декабря 1970 года.
Мария Тверская:
"Майская ночь
Дав пощечину Алексею Толстому, О. М. немедленно вернулся в Москву и оттуда каждый день звонил по телефону Анне Андреевне и умолял ее приехать. Она медлила, он сердился. Уже собравшись и купив билет, она задумалась, стоя у окна. "Молитесь, чтобы вас миновала эта чаша?" – спросил Пунин, умный, желчный и блестящий человек. Это он, прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: " А теперь пойдем посмотреть, как вас повезут на казнь". Так появились стихи: " А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?" Но этого путешествия ей совершить не пришлось: "Вас придерживают под самый конец", – говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передергивалось тиком. Но под конец ее забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Пунина".
Иван Толстой: Вокруг Надежды Яковлевны тучи темнели и громоздились не только в Советском Союзе, но, вы видите, страх доходил и до эмиграции. Опасная была фигура вдова Осипа Эмильевича Мандельштама.
В 1972 году, теперь уже в Европе, в Париже, издательство YMCA-Press выпустило "Вторую книгу" Надежды Мандельштам, продолжение ее воспоминаний. Продолжение, да как бы и не продолжение, а взгляд на те же проблемы, на те же сюжеты, на те же темы только под новым ракурсом. Надежда Яковлевна пересмотрела кое-какие вещи, о которых рассказала в книге первой, и теперь решила расширить, углубить, дать какие-то новые суждения и, вообще, эта книга немножко в другом, более философском жанре – оценка эпохи и обстоятельств.
Впрочем, мы сейчас услышим точку зрения собеседницы Владимира Юрасова, это наш нью-йоркский автор и ведущий, он устроил обсуждение "Второй книги" Надежды Мандельштам и, в качестве одной и собеседниц, пригласил Татьяну Николаевну Прокофьеву. Имя совершенно не оставшееся в анналах и на скрижалях русской эмиграции, потому что такого человека не существовало. Татьяна Николаевна Прокофьева – это радиопсевдоним, причем, на очень короткий миг, может быть, только для этой программы. Кто же скрывается, кто же собеседница Владимира Юрасова, которая хорошо знает о довоенной эпохе, о тех временах, о которых вспоминает Надежда Мандельштам? Это Татьяна Николаевна Анциферова, дочка знаменитого Николая Павловича Анциферова, который, конечно, знал и Мандельштама, и, возможно, знал Надежду Яковлевну и прекрасно знал Ленинград довоенный, и сам человек, прошедший через сталинские тюрьмы и лагеря. Вот дочка его, попавшая вместе с немцами, вывезенная в Германию во время войны, работала после окончания Второй мировой на Голосе Америки и частично участвовала в передачах Радио Свобода. Сейчас она сравнивает две книги Надежды Мандельштам и дает им сопоставительную оценку. Запись 18 марта 1972 года.
Владимир Юрасов: А что скажете вы, Татьяна Николаевна? Вы тоже нашли разницу между первой и второй книгами воспоминаний Надежды Мандельштам?
Татьяна Прокофьева: Не разницу, Владимир Иванович, а различия, которые делают вторую книгу и продолжениям первой, и отдельной книгой.
Владимир Юрасов: Что вы имеете в виду, Татьяна Николаевна?
Татьяна Прокофьева: Прежде всего, первая книга – книга о муже, о поэте Осипе Мандельштаме. Вторая книга – это книга о себе, о Надежде Мандельштам. Об этом ясно сказано на странице 15-й.
"Первую книгу я писала, абсолютно выключив себя, и это получилось совершенно естественно – без всякого предварительного замысла: меня еще просто не было. Я снова возникла, когда завершилось мое основное дело. (Здесь автор имеет в виду сохраннее и спасение стихов и прозы мужа, их издание заграницей и, частью, в самиздате). Очевидно, хоть и раздавленное, но мое "я" все же существовало, а дай ему хоть мгновенную передышку, и оно снова заявит о своих правах. И оно особенно активно в той старости, когда уже наступает тишина, но еще живет боль от прожитой жизни. Потом боль, вероятно, утихает и начинается старческая самоуспокоенность. Но до этого я еще не дожила. Тогда писать будет поздно, потому что боль – вроде закваски, на которой поднимается слово, мысль, ощущение действительности и подлинных связей в этом мире. Меньше всего я думаю сейчас о себе, а только о тех крохах опыта, который собрался и накопился за мою жизнь. Мне кажется, что, пересмотрев его, я что-то пойму: ведь если нам дана эта жизнь, в ней должен быть смысл".
Если нам дана эта жизнь, в ней должен быть смысл
Вот – вам, где здесь пессимизм? Первая книга была больше обобщением опыта мужа-поэта, вторая книга – больше опыт жены, при этом прожившей вдовой более тридцати лет.
Иван Толстой: Андрей, нам в программе явно не хватает какой-то музыкальной темы и вы обещали, что эта тема будет как раз подходить нашему сегодняшнему разговору. Что это?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, проблема Надежда Яковлевна Мандельштам и музыка меня несколько озадачила, потому что выяснилось, что обычно про наших героев кто-нибудь музыкально вспоминал, посвящал музыкальные приношения, песни, кто-то пел, кто-то писал эпиграфы музыкальные. Надежда Яковлевна как будто прошла мимо наших любимых с вами авторов, бардов, которые что-то писали об истории инакомыслия в Советском Союзе. Юлий Ким, который стал бардовским летописцем инакомыслия, я был уверен, что что-нибудь мы у него найдем. Нет. Надежду Яковлевну он как бы не заметил. И вдруг выяснилось, что впрямую про Надежду Яковлевну никто не писал.
Но есть отголоски. Потому что несмотря на то, что Надежда Яковлевна своими мемуарами открыла новую страницу описания инакомыслия, истории инакомыслия, трактовки даже иногда инакомыслия, тем не менее, воспринимается в большинстве случаев она механически, как вдова Осипа Мандельштама. И от этого никуда ей не деться, какие бы еще книги она не успела написать. Я уверен, что, напиши она еще десять томов, первая реакция была бы – вдова Мандельштама. Поэтому меня не удивило, что о Надежде Яковлевне рассказывает Александр Галич в песне, посвящённой ее мужу. Давайте послушаем эту песню и маленький рассказ Галича о том, как эта песня родилась и что там происходило.
Александр Галич: "Возвращение на Итаку" – песня, посвященная памяти Осипа Эмильевича Мандельштама. Они, к сожалению, не очень отличаются все сюжетно, тут ничего не поделаешь, такой сюжет для них приготовила история. Эпиграф:
И только и света,
Что в звездной, колючей неправде,
А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной,
И некому молвить:
"Из табора улицы темной..."
Мандельштам
Надежда Яковлевна в своих воспоминаниях рассказывает, что когда пришли арестовывать Мандельштама, то в маленькой комнате, где они жили здесь, в Лаврушинском переулке, кроме Мандельштама была она и Анна Андреевна Ахматова, которая приехала их навестить из Ленинграда. И вот пока до утра длился обыск, до утра же за стеной, у Кирсанова, который, естественно, не мог предполагать, что у него происходит за стеной, был какой-то банкет и там запузыривали, тоже до утра, пластинки с модной в ту пору гавайской гитарой.
У Кирсанова за стеной был какой-то банкет, и там запузыривали пластинки с модной в ту пору гавайской гитарой
Всю ночь за стеной ворковала гитара,
Сосед-прощелыга крутил юбилей,
А два понятых, словно два санитара,
А два понятых, словно два санитара,
Зевая, томились у черных дверей.
И жирные пальцы с неспешной заботой
Кромешной своей занимались работой,
И две королевы глядели в молчанье,
Как пальцы копались в бумажном мочале,
Как жирно листали за книжкою книжку,
А сам-то король – все бочком да вприпрыжку,
Чтоб взглядом не выдать – не та ли страница,
Чтоб рядом не видеть безглазые лица!
А пальцы искали крамолу, крамолу...
А там, за стеной, все гоняли "Рамону":
"Рамона, какой простор вокруг, взгляни,
Рамона, и в целом мире мы одни".
"...А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной..."
И глядя, как пальцы шуруют в обивке,
Вольно ж тебе было, он думал, вольно!
Глотай своего якобинства опивки!
Глотай своего якобинства опивки!
Не уксус еще, но уже не вино!
Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!
На что ты истратил свои золотые?!
И скучно следили за ним понятые...
А две королевы бездарно курили
И тоже казнили себя и корили –
За лень, за небрежный кивок на вокзале,
За все, что ему второпях не сказали...
А пальцы копались, и рвалась бумага...
И пел за стеной тенорок-бедолага:
"Рамона, моя любовь, мои мечты,
Рамона, везде и всюду только ты..."
"...И только и света,
Что в звездной, колючей неправде..."
По улице черной, за вороном черным,
За этой каретой, где окна крестом,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Пока, обессилев, не рухну пластом!
Но слово останется, слово осталось!
Не к слову, а к сердцу подходит усталость,
И хочешь, не хочешь – слезай с карусели,
И хочешь, не хочешь – конец одиссеи!
Но нас не помчат паруса на Итаку:
В наш век на Итаку везут по этапу,
Везут Одиссея в телячьем вагоне,
Где только и счастья, что нету погони!
Где в душном дыму на потеху вагону
Блатарь-одессит распевает "Рамону":
"Рамона, ты слышишь ветра нежный зов?
Рамона, ведь это песнь любви без слов..."
"...И некому, некому,
Некому молвить:
Из табора улицы темной..."
Иван Толстой: В 1976 году в программе "Мы за границей", которую вела из парижской студии Мария Васильевна Розанова, снова зашла речь о Надежде Мандельштам, причем зашла речь в связи с тем, что Андрея Донатовича Синявского, соведущего этой программы, попросили о ней рассказать.
Андрей Синявский: У микрофона Андрей Синявский и Мария
Розанова. Нашу сегодняшнюю передачу мы посвящаем
удивительной женщине, живущей в Москве и очень известной здесь, на Западе. Мы посвящаем ее Надежде Яковлевне Мандельштам, вдове поэта, жене поэта. Вдове – потому что Осип Мандельштам погиб в лагере почти 40 лет тому назад, жене – потому что он для нее всегда рядом, в соседней комнате.
Мария Розанова: Когда я однажды зашла к Надежде Яковлевне,
она сказала: "Как хорошо, что вы пришли. Сегодня Оськин день
рождения". И по тому, как она сказала "Оська", не Осип Эмильевич и не Мандельштам, а просто "Оська", я догадалась, что он для нее все еще живой. Этой близостью к Мандельштаму и совместной с Мандельштамом судьбой живет ее книга воспоминаний. Книга обошла почти полсвета, ее перевели на многие языки, а недавно издали в Дании. Вот с этим датским изданием "Воспоминаний" Надежды Яковлевны Мандельштам и связана наша нынешняя программа.
Андрей Синявский: Недавно позвонили из Копенгагена, с телевидения, и попросились в гости, в Париж, чтобы взять интервью и сделать большую телепередачу в связи с выходом этой книги. И уже сам круг и характер вопросов, которые мне задавали датские журналисты, говорит о громадном интересе и европейском интересе и к этой книге воспоминаний, и к личности и поэзии Осипа Мандельштама. Вы только вообразите, что в Дании, в одной маленькой Дании к Мандельштаму проявляют столько внимания и такую осведомленность, что стихи Мандельштама, которые не всякому русскому читателю знакомы и понятны, сейчас расходятся повсюду, хотя бы в переводах, хотя бы понаслышке. И нам, русским, странно, радостно и странно, что наш величайший поэт, многие годы мало кому известный, проклятый и загубленный в лагере, приобретает вдруг всечеловеческий резонанс, всемирную слышимость. О, как далеко слышна поэтическая речь!
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи,-
На головах царей божественная пена,-
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
И вот я, Синявский Андрей Донатович, пытаюсь отвечать. И сам себя спрашиваю: а кто ты такой, чтобы отвечать на эти вопросы, и в какой роли прикажете мне на них отвечать? Может быть, в роли профессора Сорбонны, читающего сейчас лекции о русской поэзии начала ХХ века? Или в роли писателя Абрама Терца?
Или просто в качестве читателя и почитателя стихов Мандельштама?
А, может быть, всего лучше и всего вернее мне было бы здесь
выступать советским зэком, каким я считался недавно и которым, вероятно, останусь?
А может быть, всего лучше и всего вернее мне было бы здесь выступать советским зэком?
Вероятно, все эти оттенки значений боролись и чередовались в том, что я говорил. А мне пришлось говорить о многом и о разном, и, прежде всего, я рассказывал датчанам, кто такая Надежда Яковлевна Мандельштам, написавшая воспоминания о Мандельштаме, рассказывал об этой старухе, прикованной болезнью к постели, о неукротимой, героической старухе. По моей профессии литературоведа мне приходилось не раз встречаться с писательскими вдовами и расспрашивать об авторах, которыми я занимался. И все это были прекрасные, верные женщины, хранившие честь и наследие своих мужей. Чем же Надежда Мандельштам их превосходит?
Тем, очевидно, что она сумела соответствовать Мандельштаму, которому так трудно соответствовать. Я не беру в расчет, в данном случае, широту ее интеллектуального, философского кругозора, не беру также и ее глубокое прочтение поэзии Мандельштама. Возьмем во внимание хотя бы только ее жизнь с Мандельштамом, ее твердость, ее резкость и одержимость в отстаивании того, что он сделал, пронесенные через воронежскую ссылку, через его аресты и смерть, через десятилетия повальных смертей. И вот, я думаю, главным стрежнем, главным внутренним стержнем, который позволил ей держаться так долго и пройти через все, было одно дело, которое она должна была исполнить и исполнила в жизни. Это необходимость сохранить Мандельштама для будущего.
Когда его арестовали, арестовали за то, что он писал, за рукописи, она выучила наизусть не только все его стихи, но и его прозу, все черновики, варианты и разночтения. Ведь после ареста и смерти Мандельштама осталось много неопубликованных, неизвестных произведений. И все это в один прекрасный день, при очередном обыске, могло погибнуть, сгинуть навсегда, как сгинул сам Мандельштам в лагере. И тогда его жена, на всякий случай, выучила их наизусть и стала на несколько десятилетий человеком-книгой, живой книгой Мандельштама. Наверное, поэтому она и сохранилась и дожила до нас, Надежда Яковлевна Мандельштам.
Иван Толстой: Еще один фрагмент из той же самой программы "Мы за границей" июля 1976 года. Почему еще один я хочу предложить отдельно и после того, как прозвучал первый? По тому, что в нем задумано Марией Васильевной – говоря, человеком, по которому плачет театр, кино, любая профессиональная актерская или режиссерская деятельность. Практически в каждой ее передаче задумана изюминка, неожиданность и такой ход, которого не ждешь. Сразу скажу, что прозвучит голос Надежды Яковлевны, но такой, которого никто и никогда не слышал. Ведь известно, что записывали ее и лондонская журналистка, которая приезжала, и другие люди. Голос Надежды Яковлевны не пропал, он существует, сохранен для истории, его можно послушать. Но та запись, которая прозвучит сейчас, уникальна. Мы сейчас узнаем, в каких обстоятельствах возникла она. Дело даже не в том, что слышимость ужасающая будет, дело в том, какая драматургия стоит за всем этим! Драматургия, задуманная Марией Розановой. Ей – микрофон. Парижская студия, 14 июля 1976 года.
Мария Розанова: А не печально ли, что нам здесь, за границей, приходится рассказывать западным телезрителям и о Надежде Яковлевне, и о советских любителях поэзии Мандельштама. Почему бы, кажется, всем этим журналистам с их первоклассной аппаратурой не поехать прямо в Москву и не взять интервью на месте, и, прежде всего, у самой виновницы этого торжества в Дании по поводу выхода ее книги? И нам пришла мысль тогда, в момент этой съемки: а не позвонить ли по телефону самой Надежде Яковлевне? Пусть почти ничего не слышно в подобных разговорах с Москвой, а связь с тобой, гляди, прервется. Да и самого главного, порой, не решаешься сказать. Вдруг подслушивающие этот разговор сотрудники КГБ что-то не так поймут, не так растолкуют, им опять померещатся антикоммунисты, антисоветчики? И мы попробовали.
Телефонный звонок:
Мария Розанова: Алло? Надежда Яковлевна? Надежда Яковлевна, это Синявские из Парижа! (Ее голос, она повторяет, что не слышно, ничего не слышно).
Надежда Мандельштам: Маша, здравствуйте!
Мария Розанова: Добрый день! Как вы себя чувствуете?
Надежда Мандельштам: Совсем старухой.
Мария Розанова: Беспокоим мы вас вот по какому поводу. В Дании вышла ваша книжка.
Надежда Мандельштам: Да черт с ней!
Мария Розанова: Почему "черт с ней"? Прекрасная книжка вышла, и датское телевидение сейчас делает по этому поводу большую программу. И датчане приехали в Париж с вашей книжкой в руках, пришли к нам в дом, к Синявскому, и попросили рассказать все, что он по этому поводу думает. Синявский наговорил массу слов, после чего мы решили позвонить и рассказать про все это вам.
Надежда Мандельштам: Спасибо!
Мария Розанова: Как вы себя чувствуете?
Надежда Мандельштам: Плохо.
Мария Розанова: Кто с вами?
Надежда Мандельштам: Никого.
Мария Розанова: Как настроение?
Надежда Мандельштам: Настроение хорошее.
Мария Розанова: Ну, слава богу! Это самое главное. С вами хочет еще Синявский поговорить.
Андрей Синявский: Алло? Надежда Яковлевна? Целую вас, обнимаю и поздравляю с книжкой. Ее очень хорошо издали. На обложке, на передней стороне, ваши два портрета – в молодости и в старости, а на обратной стороне – два портрета Мандельштама.
Надежда Мандельштам: Что вы им говорили?
Андрей Синявский: Спрашивали, чем мне эта книга дорога, спрашивали, какие были споры вокруг этой книги и что я об этом думаю. Я – за эту книгу. Все хорошо прошло.
Надежда Мандельштам: Спасибо, что позвонили, я очень рада вас слышать.
Андрей Синявский: Надежда Яковлевна, у меня один частный вопрос. Кроме вас никто его разрешить не может. В "Четвертой прозе" Мандельштама есть двустишие, и я не могу найти, чье это двустишие:
"И до самой кости ранено
Все ущелье криком сокола…"
Надежда Мандельштам: Из переводов Важа Пшавела.
Андрей Синявский: Эта строчка Мандельштама, я никак не мог предположить, откуда это.
Надежда Мандельштам: Ну, целую вас крепко.
Андрей Синявский: Ну, будьте здоровы! Всем привет!
Мария Розанова: Это было грустно, почти как в стихах Марины Цветаевой, обращенных к Осипу Мандельштаму:
"Целую вас через сотни разъединяющих верст…"
А дальше – еще тоскливее, как крик в пустыне:
"Целую вас через сотни разъединяющих лет…"
И Марина Цветаева, и Мандельштам погибли по вине тех, кто не умеет слушать и ценить поэзию, кто к ней глух, равнодушен, а то и беспощаден. И все же голоса Цветаевой и Мандельштама дошли до нас. Пусть после длинного немого перерыва. Только через 35 лет после их написания были напечатаны строчки Мандельштама, посвященные Анне Ахматовой. Они звучат, как завещание поэта своему народу, России, которые нам надо исполнить. Ведь сумела же это исполнить его жена:
Андрей Синявский:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье,–
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи –
Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,–
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.
Андрей Гаврилов: Иван, у меня к вам вопрос несколько в сторону. Надежда Яковлевна оставила не очень богатое литературное и эпистолярное наследие, я уверен, что вы в разные годы прочли все, от первой до последней строки. Что вас поразило больше всего, какой фрагмент, какая книга, статья, какое воспоминание Надежды Яковлевны произвели на вас самое сильное впечатление?
Иван Толстой: Может быть, не фрагмент, а некая интонация. Надежда Яковлевна – человек бесслезный. И вот как можно написать воспоминание о безумно любимом человеке, человеке, которого она боготворит как творческую личность, как поэта, как эссеиста, как человека, поцелованного богами, как гения? Как можно написать о нем, не пролив слез? Как можно не расслабиться, не раскиснуть от такой судьбы? Вот ее мужество, по-моему, есть важнейший урок, который я, во всяком случае, извлек из ее книг. У тебя выпрямляется спина, позвоночник становится каким-то железобетонным, открываются глаза, ты больше не хочешь врать и лицемерить, особенно говоря о литературе, о трагедии, о людях, о поведении, о малодушии. Это главный урок, и все страницы Надежды Яковлевны таковы.
Да, из всех возражений ей известно, что она и преувеличивала и что она часто использовала свое влияние мемуаристки, она понимала, какой силой обладает ее слово, и "Вторая книга" была не совсем корректна, а иногда она несла напраслину и обижала людей, даже иногда оскорбляла их. Тем не менее, этот урок никуда не денешь – урок бесслезного мужества смотреть в глаза трагедии. Вот, что мне запоминается в ней больше всего.
Андрей Гаврилов: Я с вами абсолютно соглашусь, говоря о моем впечатлении от текстов Надежды Яковлевны. Более того, по-моему, вы даже ответили на вопрос, который еще не успели задать: а в чем же, собственно говоря, инакомыслие Надежды Мандельштам, почему мы включили ее в нашу программу? Вот именно в этой бесслезности, как вы сказали, в этом железном характере. Я с вами абсолютно соглашусь. И также соглашусь в том, что на меня наибольшее впечатление произвели, может быть, не сами мемуары с их оценками, зачастую бесстрашными оценками. Ведь, кроме того, что можно обидеть человека и даже оскорбить, иногда возвести напраслину, очень многие мемуаристы невольно придерживают коней своих воспоминаний для того, чтобы самим не оказаться в положении того, кого можно обидеть, про кого можно что-то вспомнить. Это зачастую происходит, судя по всему, даже бессознательно. У Надежды Яковлевны такого нет, она бесстрашна в этом плане, и мне кажется, что было бы неправильно, если бы за этим бесстрашием, за этой бесслезностью мы забыли бы, что речь идет о живом, любящем человеке.
На меня наибольшее впечатление произвели последние строки ее письма, которое она назвала, последним письмом Осипу Мандельштаму. Я думаю, что его стоит прочесть целиком, но мы не можем это сделать в нашей программе, всех отсылаю к этому тексту, а кончается письмо следующими словами:
"Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.
Это я – Надя. Где ты? Прощай.
Надя".
Вот эти строки прощания с любимым человеком я не хочу анализировать, здесь чувствуется и то мужество, о котором говорили вы, то бесстрашие и та любовь. Для меня это были самые сильные, пожалуй, строки во всем этом огромном двухтомнике.
Иван Толстой: Андрей, а есть ли какая-то музыка, которая у вас ассоциируется с Надеждой Яковлевной? Вообще не очень понятно, музыкальная она была или нет, любила ли музыку? Что вы скажете?
Андрей Гаврилов: Не так давно, в 2015 году, в издательстве "АСТ" под редакцией Елены Шубиной вышла книга под названием ""Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах". И среди этих воспоминаний и свидетельств есть воспоминания Елены Муриной, которые называются "О том, что я помню про Надежду Яковлевну Мандельштам". Там есть такие строки:
"Часто мы слушали музыку, которую Надежда Яковлевна очень любила – Баха, Моцарта, конечно, Шуберта". И, буквально через несколько абзацев: "Редко, преодолевая немощи и расстояния, Надежда Яковлевна бывала в консерватории. Однажды, когда приехал в Москву Иегуди Менухин, она пригласила меня на его концерт – кто-то достал ей билеты. "Божественные звуки",– сказала Надежда Яковлевна".
Я покопался в истории, я знаю, на каком концерте была Елена Мурина с Надеждой Яковлевной. Но, к сожалению, запись этого концерта я найти не смог, поэтому я предлагаю, в качестве дани уважения Надежде Яковлевне, послушать другую запись Иегуди Менухина, запись того же времени, где он играет, конечно, Моцарта.
(Музыка)
