В бостонском Музее Изабеллы Стюарт-Гарднер, проходит выставка шести полотен Тициана, которые создавались как единый проект, но последние три века хранились в разных коллекциях. В прошлом году галереи Лондона, Мадрида и Бостона договорились воссоединить их. Выставка вызвала неоднозначную реакцию американских критиков. Один из них, Холланд Коттер из New York Times, вопрошает в заголовке своей статьи: "Сможем ли мы когда-нибудь смотреть на картины Тициана прежними глазами?" Виной всему мифологические сюжеты, которые рецензент оценивает с точки зрения современной этики и движения MeToo.

Придирчиво разглядывая шедевр Тициана, "Похищение Европы", Холланд Коттер не мешкая берет за рога быка, в которого превратился Зевс: "В сущности, весь цикл с его повторяющимися образами гендерно обусловленной демонстрацией власти и беззащитной женской плоти заставляет задуматься, избавлено ли искусство, сколь бы "великим" оно ни было, от моральной оценки".

Почему бы и нет: идет время, меняется оптика. Если искусство вечно, значит оно живо – тогда пусть меняется вместе с окружающим миром. Но мы все же попробуем начать сначала.

Цикл, о котором идет речь, создавался по заказу короля Испании Филиппа II – того самого, которого мы знаем по драме Шиллера "Дон Карлос" и написанной на ее основе одноименной опере Верди и роману Шарля де Костера "Легенда об Уленшпигеле". Во всех этих произведениях Филипп нарисован самыми черными красками: угрюмый обскурант, кровавый тиран для своих подданных и деспот для своей семьи. Инквизиция, борьба с просвещением, еретики на кострах, "пепел Клааса стучит в мое сердце" – все это Филипп. Мрак и ужас. И вдруг он заказывает Тициану для своих частных покоев серию картин на сюжеты Овидиевых "Метаморфоз", картин фривольных, эротических. Так значит, он еще и лицемер, втайне предающийся пороку? Что стоит за этим заказом? Чего хотел Филипп и что он в итоге получил?

Об этом мы беседуем с бостонским искусствоведом, прекрасно знающим и Музей Изабеллы Гарднер, и картины, с которыми мы хотим разобраться, – Радой Ландарь.

– Ни в XVI веке никто не оспаривал, ни в наше время, – говорит она, – что этот художник был равен, в чем-то больше, в чем-то меньше, таким титанам Возрождения, как Рафаэль, Леонардо да Винчи, Микеланджело, в своем венецианском высоком и позднем Возрождении, знакомый с этими титанами и, соответственно, открывший двери в новые коридоры искусства для последующих художников, от очевидных преемников, таких как Рубенс, до совершенно невообразимого – до Рембрандта, Ван Гога, Матисса, до Ренуара, в конце концов. Ни у кого никогда не возникало никаких сомнений в том, что Тициан был не только официально признан первым художником Венецианской республики. Он был и до сих пор один из первейших художников мирового искусства.

– Я бы записал сюда и прерафаэлитов, и Тернера, и Мане. Но это слишком широкие мазки. Впишем его в современный ему исторический контекст. Что его связывало с Филиппом?

– Тициан, как всякий гений, помимо воли предвидел какие-то вещи. Неслучайно один из пап римских отказался от своего портрета. Последующая история, биография папы Павла III нам показала, что вольно или невольно Тициан в композиционной расстановке, в каких-то психологических проникновениях в образы папы Павла III и его внуков Алессандро и Оттавио не то что предугадал, а в каком-то смысле предчувствовал последующий заговор любимых внуков папы против него.

Тициан умел проникать, как и многие другие великие художники, в самую суть того, что он изображал, будь то портрет или какая-то древняя мифологическая история. В этом смысле Тициан относился к Филиппу II Габсбургу в своих письмах, в своей живописи более точно, чем его воспринимали в последующие века. Дело в том, что враги католической Испании, рьяные враги – англичане, протестанты, на протяжении столетий создавали намеренно черную легенду о католическом короле Филиппе. Они именно создавали эту легенду на основе действительно правдивых фактов и на большом количестве подтасованных анекдотов. Создавали это так умело, что легенда о жутком инквизиторе, о совершенно невозможном тиране, упрямце, о сыне, недостойном великого отца Карла V, о его жутких отношениях и коварстве с сыном Карлосом, о возможном убийстве Карлоса докатилась до наших дней.

Безусловно, король был не святым, мягко говоря. Он инициировал и активно продвигал гонения не только на крещеных мавров, крещеных евреев, но под его руководством издавались законы, наказывающие, обезглавливающие, сжигающие тех, кто в Испании имел дома в библиотеке книги Мартина Лютера, протестантские книги. Это все было. Это жуткая дань его положению, его времени. Но многое здесь, конечно, черный пиар. Мы знаем, что этот король совсем по-другому воспринимался Тицианом. Не в черно-белой гамме, а в рамках той миссии, которая была возложена на одного из самых католических королей мира.

Что в принципе мы знаем об этом короле? Мы знаем, что он родился в 1527 году. Его отец знаменитый Карл V или Карл I, смотря как считать – в Испании одна нумерация, в Священной Римской империи – другая, вот этот Карл V, первый Габсбург на троне испанских королей, тогда Испании как таковой в полном объеме не было, держал на своей голове 27 корон. Он подолгу отсутствовал в Испании. Знал французский и немецкий, потом выучил в итоге испанский как чужой язык. Его сын был рожден в Испании, воспитывался в Кастилии. Его образованием отец занимался изрядно, хотя отсутствовал все время. Дошли многочисленные инструкции, методички, письма, которые Карл V Габсбург направлял в Испанию для руководства образованием своего сына, единственного официального мальчика-наследника, в пользу которого Карл V за три года до смерти отрекся от престола. А Филипп уже в 16 лет становится соправителем своего отца в Испании. Образование он получил великолепнейшее. В частности, Карл V присылал его учителям методички своего учителя Эразма Роттердамского о том, как воспитывать христианских королей. Когда он уже принимает в присутствии отца управление далекими Нидерландами, нидерландские жители, чиновники и аристократия удивлены и возмущены тем, что их король, в отличие от отца, не владеет немецким, не владеет нидерландским языком, на коронации приходится дочитывать начатую речь на французском. Так получается, что Филипп II запрещает у себя в Испании иностранные книги, непонятные книги. Во всем остальном это вполне такой ренессансный король, который покровительствует искусству.

– А вот эта история о том, как Филипп отобрал невесту у сына Карлоса – Шиллер ее сам придумал или он ее откуда-то вычитал?

– Он ее вычитал из легенд, созданных англичанами. Нидерланды постарались тоже в ходе революционных действий и отсоединения семи голландских провинций от владений Филиппа II. Была масса легенд. Шиллер взял жуткие красивые легенды, поверил им и создал свою драму. Поскольку он талантливо это создал, в этот сюжет верится довольно сильно.

Но любопытно, что мы знаем про Филиппа II, что он унаследовал от своего отца невероятную любовь к живописи, к произведениям искусства.

– Собственно, он и самого Тициана унаследовал.

– Унаследовал самого Тициана, он ему достался от батюшки. Известно, что Карл V пожаловал дополнительную пенсию Тициану за то, что тот, приняв предложение работать при дворе одного из римских пап, в последний момент отказался, поменял свое решение и уехал работать первым живописцем к испанскому королю, к Карлу V Габсбургу. Это такой жест политический, показывающий папе, кто главный в мире. Первый среди всех живописцев мира Тициан благодаря Карлу V получил рыцарское звание. Потом всевозможные прекрасные Веласкесы будут просто когти рвать, чтобы получить мальтийское рыцарство, и не получат.

–​ Караваджо стал кавалером Мальтийского ордена, но без права ношения мальтийского креста, потому что не был дворянином.

– А Тициан получает дворянство легко, придумывает себе герб: медведица, облизывающая медвежонка. Дескать, искусство побеждает естество. Карл V одобрил этот замечательный герб.

–​ Он, по-моему, и на своем автопортрете написал орден Золотой шпоры.

– Да. Когда вспоминаем, как выглядит Тициан, всегда, если мы видели его автопортреты, в голове у нас такой старец, вельможа обязательно в роскошных нарядах и с окладистой бородой, обязательно с цепью Золотой шпоры.

Принято считать, что если Карл V заказывал своему любимому Тициану исключительно пристойные ветхозаветные какие-то картины религиозного содержания, то такой сладострастник, такой двуличный Филипп II, который огнем и мечом порицает нехристиан, при этом спокойно античную чувственную живопись заказывает художнику своего отца. Принято так считать, но это не совсем верно. Потому что Филипп II заказывал Тициану огромное количество библейских картин, серьезных картин, огромное количество аллегорических картин. Для Филиппа II вот эти "поэзии", полотна на мифологические античные сюжеты, фривольные, я бы сказала, они давали некоторую очевидную, никто не будет спорить, усладу и отраду. Гейне забавно и очень точно сказал, что бедра Венеры Тициана нанесли более ощутимый удар католицизму, нежели все проповеди Лютера.

–​ Точная цитата такая: "Цветущее тело на картинах Тициана –​ все это сплошной протестантизм. Чресла его Венеры –​ тезисы куда основательней, чем те, что немецкий монах пригвоздил к церковным дверям в Виттенберге". Гейне, конечно, смешно выразился, но он исходит из совершенно неверной презумпции "прогрессивности" протестантизма и "реакционности" католичества. В таком случае надо записать в тайные протестанты всех живописцев, писавших обнаженную натуру под покровительством Святого Престола. Тогда как умерщвляли плоть и запрещали светские удовольствия именно протестанты. Так что же Тициан хотел сказать и сказал Филиппу своими "поэзиями"? Ведь он, можно сказать, потакал капризам заказчика, а может быть, и провоцировал его фантазию, когда писал Филиппу: "Надеюсь, что картина "Венера и Адонис" доставит такую же усладу Вашим очам, что и прежние работы Тициана, Вашего раба. Поскольку в "Данае", которую я уже отправил Вашему Величеству, фигура изображена спереди, то я решил показать в этой другой poesie фигуру со спины, дабы кабинет, в котором они обе будут выставлены, стал выглядеть куда более привлекательно".

– Это иллюстрации к "Метаморфозам" римского поэта I века до нашей эры Публия Овидия Назона. Это именно о превращениях людей, богов, животных, растений в другие существа, в созвездия, в камни, от самой мощной метаморфозы, сотворения, мира до превращения Юлия Цезаря в звезду. Там 250 сюжетов. Это сборник переработанных Овидием античных мифов. Конкуренты "Метаморфоз" по влиянию на западную традицию в литературе – только Ветхий завет и сочинения Шекспира. Хотя сам Овидий прихватил много сюжетов, не изобрел, не придумал, не вспомнил, а прихватил у Гесиода и Гомера. Вообще XI, XII, XIII века до сих пор называют веком Овидия по количеству комментариев, использованию образов. Весь образованный западный мир любил прибегать к аллегорическим истолкованиям "Метаморфоз". Не исключение и образованный Филипп II, заказавший Тициану шесть больших картин по овидиевским "Метаморфозам". Но Тициану тоже хотелось быть поэтом, драматургом. Он в письмах называл эти вещи "поэзиями". В этом цикле много радости для глаза, проявление чувств, желаний страстных, порывистых. Но в то же время там есть назидательные уроки о неизбежности наказания за удовольствие и о вознаграждении за благие поступки, которые тоже в свою очередь награждались удовольствиями – такой получался замкнутый круг. Тициан как бы тремя парами эти картины написал. Они должны были висеть попарно, рядышком. Скажем, на одной картине Диана и Актеон, на другой – та же Диана и нимфа Каллисто. Обе эти картины объединяло не только то, что властная Диана в обеих картинах наказывает совершивших огрех. В одном случае – охотника Актеона, случайно набредшего в лесу на купающуюся Диану без одежды и увидевшего ее наготу, что есть преступление. Мы не видим на картине этого, но чувствуем, что будет жуткое наказание. В другом случае парная картина – Диана наказывает нимфу Каллисто, которая была замечена Дианой в положении. Она приказывает своим прислужницам сдернуть одежду с Каллисто, сейчас она будет наказана за то, что забеременела, хотя принадлежит к сонму нимф-девственниц, давших обет безбрачия. Безусловно, Диана по всем этим мифам многочисленным и у Овидия тоже отпускала нимф, которые изменяли своему решению относительно безбрачия, но они должны были ее предупредить, им было строго запрещено прикасаться к водам источника, где после обеда купалась богиня Диана. А тут никто никому ничего не сообщил, Диана случайно увидела свою нимфу в естественном положении и превращает ее в наказание в медведицу. Хотя эта несчастная Каллисто не виновата, ее силой взял Зевс, превратившись в Диану, которой не могла отказать Каллисто. Это тема связи власти и насилия. Но при этом Тициан нам показывает невиновность Каллисто. Мы видим, как у нее по щекам текут слезы. Чисто зрительно парными он делает эти картины. Если их вместе поставить, мы видим общую логику рисунка и света. Река из картины с Дианой и Актеоном перетекает в реку, на которой происходит это жуткое действо – и справедливое, наверно – Дианы по отношению к несчастной нимфе.

В каком-то смысле, поставив эти две картины вместе, замысел Тициана становится прозрачным. Мы понимаем, что помимо формы, услады, отрады для глаз усталого монарха Филиппа II, трудоголика на самом деле, работавшего по 20 часов в сутки, который усвоил от своего отца, что нельзя никому ничего доверять важного и неважного – если ты хочешь, чтобы это было хорошо сделано, сделай сам. И потому была такая бюрократическая волокита при дворе Филиппа II: он пытался везде подпись свою поставить, все решить. Помимо отдыха, когда он проходит мимо этих картин, это, безусловно, урок в духе Эразма Роттердамского христианнейшему из королей.

Но какой урок может быть в этих пикантных обнаженных ню? На самом деле он есть. Да, Диана, владычица, поступила несправедливо по отношению и к Каллисто, и к этому несчастному Актеону, расправу над которыми мы не видим на полотнах, мы видим только собаку, которая льнет к ноге Актеона, увидевшего обнаженную богиню, но, зная мифы, мы сразу же вспоминаем, как она превращает этого несчастного Актеона в оленя, и тут же на охоте его собственные собаки, вскормленные им, друзья его, загрызают своего хозяина. Мы видим несправедливость. С другой стороны, монарх не должен сомневаться. Виноват, совершил огрех, пусть против своей воли – неважно, веди свою линию жестко.

Он семь картин написал, седьмую он не отправил, до Филиппа она не дошла. Но шесть пришли в чудесный совершенно дворец, в коридоре висели, они были занавесками закрыты. Многие историки до сих пор говорят: потому что нескромные были изображения. Но это не совсем верно. Господи Боже мой, в покоях у короля, в коридорах нескромные изображения – о чем вы? Это был такой стиль презентации картин. Например, "Взятие Христа под стражу" Караваджо тоже всегда выставлялось под полотном, под портьерой для того, чтобы произвести дополнительный эффект. Ты приоткрываешь полотно, а там у тебя на глазах под стражу берут Христа. Ты приоткрываешь полотно, а тут у тебя прямо на глазах происходит похищение Европы.

Тициан, конечно, не порнограф только. Тициан был довольно сладострастным, как мы знаем, человеком, он был очень коротко женат на матери уже родившихся двух своих детей. Он активно пользовался услугами куртизанок, при этом был сибаритом, хорошо платящим. Он знал толк в женском теле. Естественно, он этот опыт переносил на холст, подав пример многочисленной плеяде художников, особенно венецианского толка и не только, в создании этого образа полногрудых, матрон таких со здоровым телом, со светлыми волосами. Для Тициана был огромный удар – реальный биографический факт, – когда он узнал, что венецианки пользуются привезенной индусами хной, красителями, а от природы они черноволосые, а никакие не златокудрые. Жуткий удар, он от него едва не скончался. Так вот Тициан помимо этого своего опыта обязан был вложить в свои полотна определенный урок, мораль. И он делал это.

Любое насилие должно вызывать сочувствие к жертве, но оно естественно в мире, в котором мы все существуем. Оно естественно еще и потому, что плохое является началом чего-то очень важного. Например, похищение Европы – это, безусловно, насилие Юпитера над Европой, это показывает Тициан. Она возлежит на быке в очень напряженной позе, очень эротично все это, но при этом мы видим, как в море-океане чудовища все носятся, а на берегу родственники и друзья, которые ничего не могут сделать. А дальше мы по мифу знаем, что когда Зевс в итоге с Европой достигнут другого берега, он превратится в юношу прекрасного, совокупится с Европой, у них родятся первые европейцы. Это важное событие для человечества. Да, оно родилось из такого насилия. Но ужас и красота и по Шекспиру, и по Аристотелю, они... не то что мы этому радуемся и приветствуем, но так получается помимо нас, они идут рука об руку. Мы можем осуждать нехорошего Зевса, который не мытьем, так катаньем, то дождем, то быком брал свое, но тем не менее Тициан умеет в своих полотнах изобразить, что за этой фабулой стоит некое очень важное последствие. У всего плохого есть и хорошее, и нет, но важное для истории последствие.

–​ Но цикл оказался разрозненным, картины попали в разные коллекции.

– Так получилось, что со временем эти картины были раздарены, проданы, часть из них оказалась в Лондоне, часть в Мадриде осталась, а одна в 1896 году была куплена у графа Дарнли при посредничестве великолепного эксперта Бернарда Беренсона для бостонской коллекции Изабеллы Гарднер.

История этой светской дамы могла бы занять у нас много времени. Смерть ребенка, депрессия, совет доктора молодой чете отправиться в путешествие по Европе и миру, у нее был выкидыш после смерти ребенка, она не могла больше иметь детей. И вот она возвращается домой в Бостон из путешествия, экипажи доставляют многочисленные круглые коробки со шляпками. Понятно, что Изабелла Гарднер уже отчасти освободилась от своей депрессии, и она начинает коллекционировать живопись с помощью молодого искусствоведа Бернарда Беренсона. Беренсон вдруг обнаруживает выставленную на продажу картину Тициана "Похищение Европы". Он пишет Изабелле Гарднер: "Напишите мне только одно слово: "да" или "нет". И она пишет "да". Просят за картину 20 тысяч фунтов. Ну, например, Изабелла Гарднер приобрела картину Вермеера "Концерт" за шесть тысяч долларов, на минуточку.

–​ Сегодня оценивается в 250 миллионов, но ее местонахождение неизвестно, она украдена из музея.

– А тут 20 тысяч. Она отвечает "да", а муж ей говорит: дорогая моя, коллекционирование твое – это прекрасно, я люблю его, оно нам важно, но это как наркотик. Мы не можем все наши деньги отдавать на картины. Мы не покупаем эту картину. Она пишет Беренсону: "Мы не покупаем "Похищение Европы". И тут же, буквально через несколько часов: – Мы покупаем", потому что муж решил сделать ей подарок на день рождения.

–​ Она картину-то видела?

– Беренсон прислал ей фотографию. А потом, когда она купила уже, она пишет Беренсону, что вот уже третий день подряд она упивается восторгом перед этой картиной. Изабелла Гарднер, именно купив автопортрет Рембрандта в 1896 году (его тоже, кстати, хотели украсть, но он зацепился холстом за подрамник, как бы удержался, а "Похищение Европы" украсть не смогли, она огромная) – так вот именно после этих двух приобретений, Рембрандта и Тициана, она решила создать музей. И архитектор Виллард Сирс строит копию Палаццо Барбаро на венецианском Большом канале. Но этот Палаццо Барбаро как бы вывернут наизнанку: главные фасады смотрят внутрь атриума, стекла друг друга отражают, и такое ощущение, что дворец находится на Большом канале Венеции. Там нет воды вокруг, но создается ее иллюзия. С 1898 года начинается строительство, через три года заканчивается, за это время успел умереть от инсульта ее муж. В 1901-м здание закончено, и весь следующий год она с Беренсоном занимается развеской картин на трех этажах. Для полотна Тициана она придумывает отдельный Тициановский зал. К полотну подбираются по цветовой гамме персидские ковры. Под картиной натянут фрагмент ее бального платья из коллекции парижского модельера Чарльза Фредерика Уорта с рисунком-кисточкой, потому что этот рисунок рифмуется с кисточкой хвоста быка, похитившего Европу. Ужасно пошло. А еще там у нее маленькая фигурка амурчика из черной бронзы, похожего на путти, младенцев в ренессансной живописи, на картине Тициана. И она все никак не может решить: то поставит его, то положит на пузико, чтобы он точно повторял позу одного из этих путти на картине...

Таким образом, все эти полотна были разнесены пространственно. А Тициан писал, конечно, много версий любого своего полотна, многие музеи мира периодически толкают друг друга в бок, говорят: у нас первая версия "Данаи и Юпитера" – нет, у нас.

–​ Он ведь и копии писал со своих картин.

– Еще как. Он очень рано понял: если картина зависнет на стене у Филиппа II, кто ее увидит? Поэтому, чтобы быть знаменитым и великим, нужно обязательно делать, во-первых, копии самому, во-вторых, давать эти копии сделать ученикам, подписывать их или не подписывать, и, конечно, делать много гравюр. Тициан был знаком с Дюрером, который приезжал в Венецию, ходил за ним подобострастно, потому что Дюрер был уже величиной – он у Дюрера воспринял идею необходимости постоянного тиражирования. И вот музеи решили совсем недавно дружно объединиться и вместе сделать выставку...

–​ Это правильно, конечно –​ собрать весь цикл вместе. Но просто так картины сейчас никто не вешает. У современной выставки всегда есть какая-то идея.

– Казалось бы, то же содержание, что в Лондоне, что в Мадриде, что у нас в Бостоне: те же картины, они просто переезжают, несколько месяцев здесь, несколько месяцев там, финальная точка в Бостоне. Но мне ужасно в этом проекте понравилось, что принципиально было решено, что в каждом музее выставка будет называться по-своему. У нас есть уникальная возможность увидеть, какой посыл хотят кураторы этих стран дать своей выставкой зрителям. Это очень разная подача блюда. Посмотрите хотя бы только на названия этих выставок, представляющих в принципе одно и то же. В Лондоне выставка называлась "Тициан: любовь, желание, смерть". Никаких добавлений современного искусства.

Трейлер выставки в лондонской Национальной галерее

Была одна сопутствующая видеолекция о сексуальном насилии. Она была, но в английской прессе никаких реакций на эту видеолекцию не последовало. На выставку вообще не было реакции, каких-то рассуждений о гендерной флюидности, о перераспределении власти или о мужском агрессивном взгляде, вызванных выставкой. Показали чудесного Тициана, все время разбросанного по разным музеям мира, теперь счастье – его объединили наконец. Восхищались просторами моря, глубиной полета Персея, живыми какими-то брызгами волн, белой кожей женщины, совсем другой белой шкурой быка Юпитера. Говорили о том, что вроде краски и пигменты те же, а в руках мастера такое чувственное пиршество живое. Вся выставка в Лондоне была абсолютно традиционна в том смысле, что очень традиционная искусствоведческая манера восхищения полотнами художника великого высокого и позднего Ренессанса. Надо сказать, что солидное издание Evening Standard пожурило Мэри Бэрд с ее видеолекцией. Rape в английском названии картины – это не то, что по-русски "похищение" – это буквально изнасилование.

–​ Оригинальное название Il ratto di Europa –​ все-таки похищение. Да и по-испански то же самое: El rapto de Europa. Хотя тут уже есть оттенок сексуального насилия.

– Она совсем буквально подошла. Ей сказали: послушайте, хотя, конечно, вслед за похищением, как гласит греческий миф, Зевс превратился в юношу и таки овладел Европой, но все же миф умалчивает о том, заручился ли Зевс хотя бы на этом переходном этапе от быка к юноше согласием Европы. Раз умалчивает, то не надо трактовать это как буквальное насилие. Может быть, она согласилась даже. Это Лондон.

В мадридском Prado выставка называлась "Мифологические страсти". Одно из самых иезуитских, я бы сказала, названий, очень умных. Это название уводит зрителя от сопоставления с нынешним XXI веком. Какое такое MeToo? Речь о совсем других, мифологических страстях, даже не XVI века, а о более далеких, темных веках человечества.

Трейлер музея Prado

Кстати говоря, в Prado цикл из шести картин плюс седьмая, "Наказание Актеона", буквально затерялся среди работ из собрания самого музея Prado. Кроме этих полотен Тициана у них там были рядышком и работы Ван Дейка, и Рубенса, и Веласкеса. Причем главной целью испанских кураторов было не исследование влияния Тициана на других авторов, как должно было бы быть по идее, а демонстрация того, что музей Prado готов к постпандемийным блокбастерам. Он ловко умеет перетасовывать свои и чужие прекрасные шедевры. Тут еще дело в том, что сотрудник Пушкинского музея Виктория Эммануиловна Маркова относительно недавно сделала открытие и установила, что работа Тициана "Венера и Адонис", которого она удерживает от похода на охоту, зная о его гибели, картина, которая находится в России, именно она была в составе овидиевского цикла Тициана для Филиппа II. Она, а не та, которая в Мадриде, Prado согласился с этой атрибуцией Марковой, такая сенсация. Поэтому им нужно было сказать: слушайте, у нас столько шедевров, что одной подлиннейшей картиной Тициана меньше, одной больше – для коллекции музея Prado это пустяк. То есть здесь преследовали свои какие-то очень любопытные цели.

В Бостоне, где сейчас проходит выставка, она называется "Тициан: женщина, миф и власть". Поди знай, о чем эта выставка. Не все эти картины, кстати, в идеальном состоянии, лучше всего выглядит картина бостонская. Ее специально подреставрировали для этого показа, очистили от каминного дыма, убрали жуткую угольную пыль, мутный лак почистили – сейчас просто дух захватывает от ее красок. А еще освещение музея Изабеллы Гарднер гораздо лучше, чем в других местах. Куратор выставки в Бостоне Нэт Силвер предложил совершенно уникальную развеску тициановскую по смыслу этих картин. Я говорила о том, что Тициан писал эту серию парами. Удивительным образом почему-то ни в Лондоне, ни в Мадриде кураторы не озаботились тем, чтобы разместить картины так, как придумал Тициан. Этим озаботился бостонский куратор. На стенах музея эти картины Тициана висят, как и было задумано Тицианом.

–​ Тот же куратор подал и повод для современной интерпретации цикла.

В одном из сопроводительных текстов он спрашивает: как нам совместить красоту полотна, красоту фактуры, красоту самой живописи с ужасом ее предмета? Как красоту всю эту совместить, чувственность, качество живописи, с сюжетом, с насилием, с беззаконием? То есть понятно, почему бостонский куратор подчеркнул особо тему насилия в этом вопросе. Естественным образом смысловой акцент в бостонском музее, с патриотической точки зрения, должен перенестись именно на эту картину из всего цикла, принадлежащую бостонскому музею – это, конечно, насилие над Европой, "Похищение Европы".

Это акцентирование, Сильвером сделанное, привело к такому перекосу на злобу дня. Экспозицию дополнили двумя современными проектами, чего не было ни в Мадриде, ни в Лондоне. Они должны были помочь, по замыслу местных кураторов, переосмыслить Тициана на новый лад в новую эпоху, поскольку Тициан затрагивает тему гендера, власти и сексуального насилия. Одна из этих работ современных, Барбары Крюгер, помещена на баннере выставки, который висит на фасаде при входе. Она взяла фрагмент картины "Диана и Актеон" с изображением переплетенных мужских и женских тел и дополнила надписью "Язык тела". Вторая современная работа – это 9-минутное видео Мэри Рейд Келли и Патрика Келли, где мифические герои разыгрывают комические и трагические сценки, вдохновленные современным движением MeToo.

Тут же появляется, конечно, реакция на выставку колумниста New York Times: сможем ли мы теперь смотреть на Тициана как раньше? Рассуждая о сюжете, он называет Зевса абсолютно открыто серийным насильником и задается довольно глупым, на мой взгляд – даже не только глупым, до наивности невежественным вопросом, а именно: избавляет ли статус бога или статус шедевра от напрашивающегося обвинения в неэтичности? По мнению Коттера, полотно "Похищение Европы" зачем-то Тицианом излишне эротизировано. Зачем оно эротизирует насилие, страдание? Нельзя. Это вполне на самом деле метамодернистский подход.

–​ По-моему, до абсурда довел.

– Довел до абсурда эту тему, естественно. Самое удивительное, что с точки зрения метамодернизма понятно, что есть такие сюжеты, такие события в жизни человечества, над которыми грешно, нельзя смеяться и иронизировать. Как мог Тициан нам устраивать порнографию, эротику и красоту из беды несчастной женщины? В такой реакции, конечно, нет ничего случайного в нынешние дни, ничего удивительного. Например, на волне движения MeToo творчество прекрасного художника Артемизии Джентилески буквально получило второе рождение в нашей дни – имея в виду ее полную драматизма биографию, как она пережила насилие, годовое расследование судебное, все травмы, которые были с этим связаны. Она действительно потрясающий художник. И то, что на волне MeToo ее творчество, выставки, тексты, исследования, посвященные ей, возвратились, для нас это неплохо.

В каком-то смысле эта волна в сторону осуждения "их нравов", Тициана и других мастеров, такие вещи творящие с серьезными сюжетами (нельзя, должно быть святое!), отдает, на мой взгляд, средневековыми судами над лягушками, которых судили за то, что они слишком громко квакали. Суди этих лягушек, не суди, а квакать они будут, потому что живут по своим законам. Так же невозможно изменить нравы и судебные порядки позднего, высокого Возрождения. Сложно найти библейский сюжет, не нарушающий те или иные этические нормы нашего столетия. Может показаться странным, что Тициан создал серию полотен с темой жестокости и насилия, чтобы украсить покои короля. Но насилие, на мой взгляд, могло быть тогда в равной степени связано как с эротикой, так и с проявлением силы и упорства, что вполне могло стимулировать монарха назидательно в виде полотна живописного: проявляй себя бескомпромиссно, будь стойким, не нарушай свои принципы.

В те времена судебные решения требовали от жертвы насилия, абсолютно по закону и официально, вступления в принудительный брак с нападавшими. У современной аудитории, естественно, могут возникнуть вполне тревожные вопросы, как я полагаю – не к Тициану, конечно, даже не к Филиппу II, даже не к папе-безобразнику, Бог знает что и черт знает что творившему Павлу III, даже не к Европе или Зевсу, или к Овидию, не к Бернарду Беренсену и Изабелле Гарднер. Не к ним эти вопросы. Вопросы могут быть к истории, к социальному и общественному положению дел в Венеции времен позднего Возрождения или к нравам и порядкам католических семей Европы XVI или XV веков. Можно в принципе задуматься на тему связи насилия и власти. Вот эти все вопросы разумно решать, на мой взгляд, без Филиппа, без Зевса, тем более без Тициана. В этом смысле стоит подумать нам о другом, об этом художнике замечательном, родившемся за 10 лет до смерти Тициана, – о Шекспире, который, как я говорила, полагал, что ужас и красота часто, к нашему сожалению и неприятию, идут неразрывно друг с другом.

–​ "Краса и ужас" – название книги Кэтрин Флетчер о Ренессансе, в которой она погружает великое искусство в кровавую действительность, можно сказать, кровавую рутину Италии той эпохи. Мы слишком любим приглаженную, припудренную, припомаженную историю. Но подзаголовок книги Флетчер: "Итальянский Ренессанс и становление Запада". Да, он утверждался на крови, и нельзя об этом забывать. У Шекспира я такого словосочетания, "краса и ужас", не нашел, но оно есть и в оригинале (Schönheit und Schrecken), и в английском переводе Сьюзен Ренсон одного из стихотворений "Часослова" Рильке. В русском переводе Алексея Прокопьева слово "краса" заменено словом "совершенство":

С каждым Бог говорит, прежде чем сотворит,
а из тьмы выводя, где-то рядом молчит.
Но эти слова, прежде слова "будь!",
эти ненастные смыслы –​ суть:

"Выйдя из замысла, ты ступай
до пределов стремленья, тоски за край:
одеянье мне дай!

Пламенем стой за вещами, сгорай,
чтобы ширилась тень всякой сущности: знай –​
я в тени их, незрим, обнаружусь...

Все случится с тобой: совершенство и ужас.
Нужно только идти: а чувства –​ все тут они.
Помни: со мною не разлучайся.
Близок тот край –​
что жизнью зовут они.

Узнаешь, откуда ни
будь грозный час, а ты не отчайся...
Руку мне дай!"

– Искусство никогда не создавалось исключительно для того, чтобы успокоить. Хотя Анри Матисс лично стремился к такому искусству, уверяя, что слишком хорошо знает, как человеку тяжело живется, и все, что он хочет, это чтобы, глядя на его картины, человек просто отдыхал. Кто-то может возразить, что один человек отдыхает и успокаивается, глядя на цветы, а другой приходит в себя, глядя на волнующие золотистые тела женщин Тициана. Да, он рисовал слишком правдиво. Но художник вправе показывать нам все, что его интересует, трогает, заботит, задевает, огорчает, радует. Тициан показал в этом цикле человеческую и божественную природу во всех ее проявлениях.