Несколько миллионов украинцев покинули за эти недели свои дома. У каждого из них своя живая, кричащая история. Война не дает человеку подготовиться, опомниться. Вещи в охапку, документы, деньги на первое время – и беги! Человек перед лицом беды. Что и кто помогает ему спасти себя и близких? Как удается добежать до островка, до укрытия, до мирной полосы? Об этом – в подкаст-сериале Радио Свобода "Гуманитарный коридор". Его авторы Иван Толстой и Игорь Померанцев считают это своим журналистским долгом – помочь горю обрести голос.
Сегодня наш собеседник – киевский художник Матвей Вайсберг, живущий сейчас как беженец в Мюнхене.
Игорь Померанцев: Матвей, давайте вернемся в первый день российской интервенции, 24 февраля. Какие чувства вы испытали, о чем вы думали?
Матвей Вайсберг: Я проснулся без четверти пять, минут за пятнадцать до взрыва, с полным ощущением того, что война начнется, потому что накануне я смотрел заседание российского Совбеза и оно мне очень сильно напомнило 2014 год. У меня на сей счет никаких сомнений не было. Потом раздался взрыв, он был какой-то инфразвуковой, не очень громкий, но он пронизал все. И было ясно, что началась война. Чувство очень тревожное, что все может сломаться, что все поменяется.
Иван Толстой: Матвей, в какой момент вы приняли решение уехать, как проходила эвакуация?
Матвей Вайсберг: Это произошло в первый же день и совершенно случайно. Накануне меня друзья уговаривали уехать, я категорически отказывался. Друзья эти имеют связи в Польше с протестантской церковью. А я – атеист, поэтому хочу быть правильно понятым. Но я у этих людей многократно в Польше был, и вот они все время звали уехать. Я отказывался. И вот мы вышли с женой, я решил купить лекарство про запас, какой-то еды. И тут нам позвонили и сказали, что у нас есть час на сборы. Я сказал, что не поеду, пусть едет семья – жена и шестнадцатилетний сын. А семья мне ответила, что либо мы все остаемся, либо мы все едем. Выбор был для меня самым нелегким в моей жизни. Жена собрала тревожный чемоданчик такого авиационного размера, который на борт можно взять, и мы вышли. Я думал, что мы вышли на три дня, на неделю. Мы сели в машину и поехали.
Это уже было ближе к вечеру, в это время по каким-то дорогам уже ехать было нельзя. Какой-то совершеннейший абсурд, сюрреализм. Я сидел и думал: что же я делаю, куда я еду?! Я несколько раз хотел бежать в дороге, у меня бесконечно болело сердце, но я понимал, если выражаться языком Стругацких, что это такое "анизотропное шоссе", которое ведет в одну сторону.
Игорь Померанцев: Среди ваших тем есть и библейская. Насколько сегодняшняя война, смерть, беженцы имеют отношение к библейским образам, с вашей точки зрения художника?
Снятия с креста – самая трагическая тема в мировом искусстве. Начался уже Мариуполь, Херсон, Буча…
Матвей Вайсберг: Не сходить в Пинакотеку я, конечно, не мог – это мой хлеб, мои глаза. Я ее неплохо знаю, я бывал в Мюнхене. И смотрел я только на те работы, которые имели резонанс с теми событиями, которые происходят сейчас в Украине. Я – атеист, я – еврей, один раз я рисовал распятие, посвященное моему покойному другу Вагану Ананяну, который был армянским христианином. И, видя все рембрандтовские и ботичеллевские "Снятие с креста", я понял, что это, вероятно, самая трагическая тема в мировом искусстве. Начался уже Мариуполь, Херсон, Буча…
То, что я рисовал на Майдане, это была живопись прямого действия. Это не живопись, я рисую, исходя из своих нынешних возможностей, просто на маленьких листиках А4, мне друзья накупили цветных карандашей, пастелей. Обычно я с евангельской темой не работаю, а тут – нет большего трагизма, чем Снятие с креста, Положение во гроб. У меня достаточно большой жанровый диапазон, так что сейчас некоторые картинки имеют и библейский подтекст.
Иван Толстой: Матвей, а как же сами работы, сами картины? Ведь у художника всё есть оригинал. Рукопись писателя, книжку можно растиражировать, и она не уничтожима. В этом смысле говорят, что рукописи не горят. Но у художника все в одном экземпляре, все первое, оно же – последнее. Как вы расстались с вашими работами в Украине, что с ними теперь? Сердце как выносит разлуку с ними?
Матвей Вайсберг: Сердце это выносит очень тяжело, но я понимаю, что есть вещи и пострашнее. Чтобы не слукавить – это одна из самых моих больших болей. Слава богу, мои работы не в одном все месте собраны в Киеве, у моего друга в галерее много моих работ, но и в мастерской как минимум две очень важные серии – "Семь дней" на библейскую тему и "Стена" на тему Майдана. И дома у меня несколько важных работ, посвящённых моему сыну. Я все время порываюсь сорваться с места и поехать. Это ужасное ощущение. С другой стороны, когда гибнут люди, целые города, грешно на такие вещи сетовать, хотя, конечно, мне это очень тяжело.
Игорь Померанцев: Вы часто иллюстрировали книги, и не только художественные, вы, например, иллюстратор книги историка культуры Ортеги-и-Гассета, психолога Юнга, философа Кьеркегора. Их классические сочинения как-то перекликаются с сегодняшними событиями в Украине?
Матвей Вайсберг: Вероятно, у Ортеги – да, потому что вся история Испании это сплошная кровавая вещь. Когда я рисовал во время Майдана "Стену" свою майданную, я подумал, что, может быть, я понимаю, что ощущал Гойя, когда рисовал свои "Черные картины", потому что я кричал, я бился. Вот сейчас нечто подобное происходит со мной, когда я рисую свой "Дорожный дневник", таким образом спасаясь. Немножечко я обрастаю пусть маленькими, пусть графическими, но своим работами. Я уже не генерал в бане, я не голый художник. Поэтому мне чуть-чуть стало полегче, я уже порядка пятидесяти нарисовал этих вещей. Мы не успели выпустить, я делал в последнее время иллюстрации к украинскому переводу Шаламова. Шаламов, вероятно, мой самый любимый писатель второй половины ХХ века, и тут какие-то параллели можно проводить: отражение характера людей, а можно даже обобщить – народа, который сейчас стал против нас, против Украины. Я немножко об этом знаю, потому что я служил в армии, в стройбате, почти в шаламовских местах. Я стройбат назвал ГУЛАГ-лайт, тем не менее, я знаю этот запах, этот звук, эти нравы, и я понимаю, кто к нам пришел, я знаю эту армию.
Иван Толстой: Матвей, у вас интересные семейные корни. У вас в роду есть и шахматисты, и литераторы. Соединяется рациональное и образное. А как это перемешалось у вас, как вы мыслите? Преобладает иногда одно или другое, или вы есть такая неразделимая смесь в своем сознании?
Матвей Вайсберг: В каком-то смысле – смесь. Шахматы – они же тоже разные. Я тоже немножко играл, поскольку никак от этого не мог уйти. Есть шахматисты разных направлений, есть счетные. Мне всегда было лень считать, я всегда какие-то просчитывал варианты, но мне всегда было интересно играть фантазийно. Бабушка была семикратной чемпионкой Украины, папа был тренером, у него была счетная голова. Дед был поэтом, он писал на идише, погиб на войне. У меня оба деда погибли на войне. Мне сложно сказать, я – то, что я есть. Мама мне добавила романтического отношения к действительности. С папой я не равняюсь, но не знаю человека более умного, сведущего, эрудированного, с памятью великолепной.
Игорь Померанцев: Матвей, я читал вашу автобиографическую прозу в блоге в фейсбуке. Война, эвакуация, Мюнхен найдут место в вашей прозе?
Как человек с еврейскими корнями становится горячим украинским патриотом?
Матвей Вайсберг: Я пока не знаю, как это описать и стоит ли это описывать. У меня достаточно сильное чувство вины, что я здесь в безопасности, что я не в Киеве. С другой стороны, те, кто в Киеве, они же тоже не в Мариуполе, не в Харькове. Я понимаю, что, скорее всего, здесь я делаю какое-то свое дело, которое, может быть, я бы и не делал в Киеве. Я наверняка не стал бы рисовать "Дорожный дневник". Кроме того, что я спасаюсь этим рисованием, я полагаю, что это как-то работает, судя по откликам, по количеству просмотрев. Я это выкладываю на Фейсбук, на Фликр, и мне кажется, что это тоже надо. Но очень хочется домой.
Иван Толстой: Матвей, как человек с еврейскими корнями становится горячим украинским патриотом?
Матвей Вайсберг: Почему нет? Мой дед писал на идиш, переводили его на украинский язык лучшие тогдашние поэты Украины – Рыльский, Малышко. Сосюра, гениальный украинский лирик, вообще был близким другом. Папа мой, при всем его стихийном марксизме, никогда не был членом КПСС, презирал эту партию, он был такой диссидент слева, он терпеть не мог то, что он называл великорусским шовинизмом, он считал, что все беды из-за этого. Почему можно говорить "великий русский народ" и нельзя говорить "великий украинский народ", "великий грузинский" или "великий еврейский"? На этом я воспитывался. Я уже классе в седьмом знал, что "О, чем шумите вы, народные витии?" и "Кичливый лях, иль верный росс?" – это стыдные стихи.
Но, конечно, нас в большой степени сделал Майдан, докончил мое личное формирование. Тут нет никакого противоречия. У меня сын наполовину русский, наполовину еврей, но он – украинец. Я – еврей, и я – украинец. Я когда-то в Иерусалимском университете проходил какие-то симпозиумы, и там был такой социологический тест: кем ты себя считаешь? Ты быстро должен назвать два пункта – человек, мужчина, художник, сын, отец... Национальность была на седьмом-восьмом месте. Так вот, сейчас моя украинская идентичность выше, чем моя еврейская идентичность, хотя и та, и та присутствует. Я не вижу противоречия. Я люблю эту страну, этот народ, мне кажется, я понимаю этих людей, они – меня, я нигде не хочу больше жить.
Иван Толстой: Матвей, мы уже несколько раз упоминали и вашего деда-поэта, и отца, и бабушку-шахматистку. Пожалуйста, назовите каждого из них.
Матвей Вайсберг: Начнем с деда-поэта. Это Матвей (Мотл) Гарцман, родом из Бердичева, заканчивал Литинститут в Москве, одновременно с Василием Гроссманом. Тот тоже из Бердичева. Просто дед остался в идишской литературе, которой уже нет, к сожалению, я не могу его читать в оригинале. Матвей Гарцман родился в 1909 году, погиб в 1943-м. Справедливости ради я назову и другого деда, Семена Петровича Вайсберга, который погиб под Смоленском. Мне сложно пенять то, что сейчас стала бы пенять какая-то пропаганда – у меня два деда погибли на войне.
Бабушка – Берта Иосифовна Вайсберг – семикратная чемпионка Украины по шахматам. Столько раз никто не становился чемпионкой, как она. Отец мой, Вайсберг Семён Михайлович – тренер по шахматам, он тренировал незрячих. Это очень, на мой взгляд, достойная вещь. Это очень интересно, как люди, которые играют в шахматы и плохо видят, держат все в голове. Папа сам плохо видел, он был инвалид по зрению. Мама у меня искусствовед, Шелла Матвеевна Гарцман. В последние годы она очень любила по-настоящему представляться – Шеля Мотилевна. Бабушка у меня была тоже гениальная жена поэта, она делала подстрочники. Она знала прекрасно идиш, потому что переводить поэта с идиш напрямую мог только Максим Рыльский, который знал идиш сам, а для других требовались подстрочники. Бабушка после войны издала несколько книжек деда.
Тут есть интересная деталь, что дед был фактически репрессирован после своей смерти на войне, потому что бабушка отдала весь его архив человеку по фамилии Добрушин, он писал книгу, и в 1952-м человека арестовали, весь поэтический архив деда сгинул где-то на Лубянке. Он безусловно был бы репрессирован вместе с Еврейским антифашистским комитетом, потому что это все был его круг – Давид Гофштейн, Ицик Фефер, Перец Маркиш. Поэтому, может быть, и лучше, что он погиб на войне. У меня еще был прадед купец первой гильдии. Это очень смешная история, потому что семейная традиция гласит, что он ссужал деньгами побег Литвинова и Баумана из "Лукьяновского тюремного замка". Я задаю себе вопрос: зачем ему это нужно было?
Иван Толстой: Да, это неразрешимый вопрос для всех купцов в нашей истории. Матвей, есть такая болезненная тема, вызывающая невероятные эмоции со всех сторон, – тема отмены культуры. Венецианский биеннале и бойкот русского павильона, бойкот русских художников. Как вы относитесь вообще к этой теме отмены культуры, в чем культура виновна, и действительно ли культура предназначена перевоспитывать, воспитывать или как-то наставлять или влиять на тех, кто, по природе своей, не испытывает никакого влияния, кроме зла?
Матвей Вайсберг: Волею судеб получилось так, что я участник этого биеннале, я только что приехал из Венеции, я видел российский павильон, его охраняют карабинеры. Знаете, я порадовался. Может быть, это острое ощущение, но не думаю, что оно пройдет. Понимаете, каждая бомба, каждая пуля, каждая ракета, которая сыплется на голову украинцев, на каждой из них можно написать "Достоевский". Конечно, не любые имена, Толстого я бы не написал. У меня есть некие размышления о Достоевском, я полагаю, что нынешний "Русский мир" во многом стоит на постулатах Достоевского, на "Дневнике писателя", на распятом мальчике. Откуда вдруг взялся в 2014 году распятый мальчик? Бродский, который фактически в одном стихотворении выразил все те стереотипы, которые в сознании большого количества россиян имеют отношение к Украине. Я служил в Чите, я очень хорошо про это знаю, он это высказал поэтическим языком, а на самом деле это точка зрения такого ксенофоба – "царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса".
Имперское чванство в конечном счете приводит к расчеловечиванию
Очень многие художники и писатели себя сейчас тоже повели, в лучшем случае, как будто этого не происходит или завуалировано. Даже молчание мне представляется более честным, чем какое-то… Как писал Брехт: "Что же это за времена, когда разговор о деревьях кажется преступленьем, ибо в нем заключено молчанье о зверствах!" Я помню и во многом разделяю сейчас это отношение к русской культуре. Потому что Путин это не один сумасшедший, это социальный заказ. И об этом социальном заказе я знаю и по своим друзьям россиянам, художникам, у меня же и такие были. Кто-то остался, я не буду называть имена для того, чтобы людей обезопасить. Но очень многие культурные люди, которых я уважал, вот это вот имперское чванство в конечном счете приводит к расчеловечиванию. И культура имперская тоже им в помощь. Была такая история, когда я цитировал на фейсбуке "Хаджи Мурата", известное место с чеченцами, которые не понимают, что это за люди, и меня Фейсбук вычистил, на меня стали жаловаться. Но сказать, что я отказался от Толстого или от Салтыкова-Щедрина, я не могу и не хочу, я на этом, в конце концов, вырос.
Игорь Померанцев: Мюнхен – город крупнейших художников начала ХХ века. Вы чувствуете их присутствие?
Матвей Вайсберг: Я, безусловно, чувствую их присутствие, я даже поехал в музей, где собраны немецкие экспрессионисты и выходцы из тех мест, откуда мы – Явлинский, Кандинский, Веревкина. У меня такой внутренний оселок, я, когда ходил в Пинакотеке, я очень любил импрессионистов, но сейчас у меня резонанса не возникает. А вот с этими мюнхенскими экспрессионистами – вероятно, время, в которое они работали, Первая мировая война, революционные 1920-е годы, предчувствие Второй мировой войны теми, кто умудрялся тогда рисовать, я чувствую, я вижу, и мне кажется, что это один из немногих видов искусства, которое откликается в душе, находит резонанс с нынешними страшными временами.
Слушайте и подписывайтесь на нас в Apple Podcasts, Google Podcasts, Spotify, Яндекс.Музыка, YouTube и в других подкаст-приложениях. Оставляйте комментарии и делитесь с друзьями. "Гуманитарный коридор": моментальные истории жизни.
