Иван Толстой: В истории русской культуры фамилия Прегель хорошо известна. Большинство читателей знают имя Софии Юльевны Прегель – поэтессы, мемуаристки, издательницы. Журнал "Новоселье", выпускавшийся с 1942 года, стал заметным явлением в литературной жизни эмигрантского Нью-Йорка.

В последние годы все большую известность набирает имя художницы Александры Прегель, урожденной Авксентьевой. Она была ученицей и подругой знаменитой Натальи Гончаровой.

В естественнонаучной среде оставил заметный след Борис Юльевич Прегель, родной брат Софии и муж художницы Александры Авксентьевой. Борис Прегель был широко одаренной натурой: ученый, предприниматель, меценат, общественный деятель, президент Нью-йоркской Академии наук, вице-президент Американского географического общества, почетный член Французской Академии наук, член совета директоров Литературного фонда.

Но главным делом Бориса Прегеля была ядерная физика, он стоял у истоков американской ядерной программы. Неслучайно к нему такой живейший "интерес" проявляли советские командированные, приезжавшие в Америку.

В нашей сегодняшней передаче Борис Юльевич представлен в еще одной роли – он поет русские романсы, классические, городские и даже блатные песни.

(Борис Прегель исполняет романс)

Юлия Гаухман: Я родилась в Москве в 1943 году. Моя мама, которая была в эвакуации с начала войны, вернулась в Москву уже с первым ребенком – в 1942 году родилась моя сестра. Мама работала в правлении Госбанка СССР и всю свою профессиональную жизнь была связана с банком. Мой отец не участвовал в войне, хотя хотел пойти на фронт. Он работал на заводе главным инженером, начальство и партия считали, что на этой должности он был важнее. В 1943 году я родилась и так в Москве и осталась.

После войны жизнь наладилась, я росла и была абсолютно неинтересным объектом для обсуждения, совершенно стандартный советский ребенок, училась в московской школе. Огромное впечатление на меня произвел в свое время мой учитель литературы, который вложил очень важные понятия о том, что такое литература. Это был первый случай, когда я каким-то образом пыталась воспитать свой вкус, увидеть вещи со своим подходом. До этого все было абсолютно стандартно и неинтересно.

Иван Толстой: Какое было окружение вашей семьи?

Юлия Гаухман: Это был средний класс, профессионалы, очень скромная жизнь без всяких излишеств и острых ощущений. Но жизнь казалась абсолютно комфортной и нормальной. Во-первых, мы не знали о существовании другого класса, который имел гораздо больше привилегий, – в основном все были такими, как и мы. Я уже позднее могла понять и проверить, насколько эта жизнь была, я не могу сказать убогая, это немного обидное определение, но она была бесцветная, потому что люди не могли себе ничего позволить. Но они и не желали ничего.

Иван Толстой: Какие-то творческие люди были в окружении?

Юлия Гаухман: Творческих людей не было, люди с творческими задатками были, но это все было в проекции лояльности к власти, к литературе, к политике. Совершались, наверное, какие-то внутренние усилия, чтобы к этой лояльности привести очень многое, что было абсолютно незаконно и бесчеловечно.

Из моего детства я очень мало помню, но одно воспоминание меня преследовало. Когда я рассматривала фотографии моих родителей, когда они оканчивали учебные заведения – институт, техникум, – то делались общие фотографии. И вот на этих фотографиях были вырезаны кружочки пустые. Потом я поняла: это были фотографии тех людей, которые потом оказывались врагами. И люди, узнав об этом, вырезали из этих фотографий их лица. И это на меня произвело ужасное впечатление. Как так – вырезать? Погубить?

Я сравнительно недавно думала о том, что как же мы так жили, не критикуя, не осознавая, как могло бы быть иначе, какая бесцветная была жизнь, подчиненная общему ритму. И мне вдруг пришло в голову такое сравнение, что с самого детства заморозили в нас какие-то ощущения. Мы были детьми, и не развились в нас задатки того, что в каждом человеке существует, – сочувствие, сознание несправедливости, честности. Это не воспитывалось. В семье некогда было этим заниматься, а может, и не хотели. В школе, в детских садах не поощрялось даже. И эти зачатки, которые в каждом человеке должны быть, так уж природа устроена, они как-то замерзли. И только после того, как люди освобождались или сами приходили к каким-то новым решениям, или время менялось, или те, кто уехали в эмиграцию, у них эти чувства начинали оттаивать, они начинали участвовать в понимании мира.

Иван Толстой: Родители говорили о еврейской проблеме в стране?

Юлия Гаухман: Нет, никогда не говорилось, но каким-то образом это ощущалось. Никто никогда не сказал мне, что я еврейка. Не сказал, не обвинил, но я как-то это знала. Потому что у мамы фамилия была другая, кроме того, при записи в детский сад надо было указывать национальность, записываясь в библиотеку. В любом месте был этот "пятый пункт".

Иван Толстой: Как же так получилось, что девушка, росшая в таких дистиллированных условиях, вдруг решилась на эмиграцию?

Юлия Гаухман: Я не решалась, меня никто не спрашивал. Я была не самая послушная. Вот моя старшая сестричка была примером во всем – замечательный человек, первая ученица, красавица и радость всех окружающих. А я была немного с чувством сопротивления, но все это было в семейных рамках.

Меня очень заставляли следовать правилам еврейской девушки: чтобы не пропасть, надо получить высшее образование. Меня заставили пойти в инженерный институт, чего я не хотела, – я просто не знала, что я хочу. Короче говоря, в это время появился мой будущий муж, это случилось довольно рано, мне было 17 лет. И в какой-то день, когда на меня опять было давление – "почему ты не думаешь, что нужно поступать в институт?", – я ушла, захлопнула дверь и не вернулась.

И я попала под другое совершенно влияние. Человек был очень умный, талантливый, хороший, он видел дискомфорт этой жизни, диспропорциональность и уродливость существования, где все обманывают, никто не чувствует себя свободным. Он понимал, что значит быть свободным человеком. Как это к нему пришло? Он больше интересовался политикой, умел логичнее думать, был человеком без страха. Когда он услышал, что первые грузинские евреи спустились с гор и сели в приемной ЦК партии (а движение отъезда началось с этих событий), он сказал, что ему неважно, чем закончатся его попытки уехать: он не боится тюрьмы, но он обязан уехать из этой страны.

Я думаю, что на него повлияла несправедливость, которую он почувствовал в отношении себя. Он был блестящим математиком, побеждал во всесоюзных олимпиадах математических, а в университет, куда он пытался с золотой медалью поступить, его просто завалили, потому что тогда была норма. Но он кончил пединститут, попал в аспирантуру Московского университета, защитил диссертацию. Но вот эта обида и понимание очевидной несправедливости, видимо, очень помогли ему взглянуть на реальность достаточно критично.

Иван Толстой: Какой был год на дворе, когда вы уехали?

Юлия Гаухман: Мы начали наши действия в 1971 году. Нужен был какой-то реальный повод, почему человеку разрешили уехать, и этот повод назвали "объединение семей". Никакой семьи у нас там не было, не было родственников за границей, но придумали безумную, неправдоподобную версию, которая прошла: будто у него мама оказалась в оккупации, родился ребенок, ребенок потерялся, теперь обнаружился, и он просит нас приехать, объединить семью. Были поданы бумаги. Удивительным образом, очень мало кому это удавалось, я думаю, что мой муж был первый кандидат наук, которому разрешили покинуть Россию. Были разные ситуации, и комичные, и трагикомичные, но по-настоящему нам страдать не пришлось, и месяцев через семь после того, как мы подали заявление, нас отпустили.

Мы уехали в Израиль, не зная языка, я не знала даже, где это на карте находится. Переезд был достаточно драматичный, мы ехали через Вену, где остались на несколько дней, был присмотр за нами, чтобы не было никаких эксцессов. Я помню, когда мы высадились из самолета в Вене, в аэропорту была такая жалкая толпа странных людей, странно одетых, каждый с приемником, потому что можно было слушать Запад, и все жевали жвачки, которые они успели найти, купить и в рот положить. Я говорю: "Слава, кто это?" А это были грузинские евреи. Он говорит: «Юленька, это твой народ».

Тогда я каким-то образом начала понимать, что должна быть готова к новой жизни. Это не Москва, это совсем другое. И не то что я тосковала и очень любила то, что я оставила, я никогда не хотела возвращаться назад. Что удалось сделать Советскому Союзу – это дать почувствовать мне, москвичке, жившей в центре, в культурной семье, что я не принадлежу этой культуре, я не "мы – советский народ", я другая.

(Борис Прегель исполняет романс)

Иван Толстой: Израиль 70-х годов – это было ваше первое зарубежье. Через какое время начала меняться ваша оптика, ваш взгляд на окружающий мир, когда вы стали смотреть не советской девушкой на происходящее с человечеством, а уже израильтянкой? Когда ракурс стал меняться?

Юлия Гаухман: Я оставила за собой Советский Союз, я не сравниваю никогда, я начала другую жизнь, я полностью погрузилась в изучение порядков этого нового существования. Дело даже не в ракурсе, а в подходе. Для советской власти было не так уж важно, что Юля о них думает, но я знала, что нужно думать позитивно. И я стала осознавать, что в свободном мире я могу иметь свое собственное мнение, не совпадающее с мнением соседей. И они не стеснялись и не боялись его высказывать. Это было самое существенное для меня.

Какие-то вещи были очень некомфортные. Одна из самых некомфортных вещей – это то, что надо было делать выбор. Начиная от того, какое платье выбрать. В Москве – какое было, такое и берешь. А тут надо было решать самой, что тебе хочется, что тебе нравится. И кончая тем, какую газету читать, какие статьи. Начало потихоньку вырабатываться чувство не массового, а независимого мышления. Но во мне еще было очень много советского подхода. Ведь на самом деле было невероятно комфортно людям в Советском Союзе: комфорт жизни – это плата дорогая, но жизнь была простая.

Иван Толстой: Оказавшись за границей, вы обнаружили свою родню, семью Прегелей. Кем они приходились вам?

Юлия Гаухман: Дело в том, что, когда я еще была в Москве, какие-то родственники встречались, и один из них, юрист, говорил: "Моя кузина Сонечка из Парижа". Я была уверена, что нет никаких родственников за границей, а когда я уже приехала в Израиль, то мне папа написал: "Юленька, я никогда тебе не рассказывал, но мой кузен Боря Прегель живет в Америке, а София Прегель, его сестра, живет во Франции".

И была даже у папы фотография, где он с Сашей Прегелем, младшим двоюродным братом, дядей Борей и отцом. "Я тебя очень прошу, если можешь, напиши тете Соне, что вы приехали, и предавай от меня привет".

И мне было не то что неприятно – неловко: ну, бедные родственники, но отец попросил. Я написала, что мы, такие-то, приехали в Израиль, и я забыла про это. А потом вдруг София пишет: "Юленька, родная, вы же настоящая моя племянница, я так счастлива! Я Бореньке послала письмо в Нью-Йорк и Саше". А Саша, самый близкий приятель папы, он так и не отозвался никогда.

А эти родственники вдруг проявили невероятную активность, тетя Соня написала, что хочет нас видеть, но она себя очень плохо чувствует. И действительно, тем же летом ее не стало. Но она отправила письмо Борису. А они тоже не знали, кто мы, что мы, но в те времена это было очень приятное известие, поэтому они попросили нас встретиться с его близким другом Виктором Александровичем Залкердом, который жил в Иерусалиме.

И в один прекрасный день он приезжает к нам в центр абсорбции в Ашкелоне, где мы изучаем иврит, чтобы понять, проходимцы мы какие-то и остапы бендеры или нормальные люди. Прелестный человек, один из самых милых и приятных моему сердцу образов, которого я всегда вспоминаю с большой любовью. Он был представителем ЮНЕСКО от Израиля – таким образом Борис с ним познакомился и дружил. Он петербуржец, отец его был председателем Петербургского сионистского общества, сам он кончал институт какой-то, приехал в Израиль, у него карьера была инженерная, потом политическая. Культурнейший человек.

И мы очень подружились с ним. В конце концов, я так поняла, что Борис Юльевич не испугался новых родственников, а хотел ближе познакомиться. Это было спустя два или три года после нашего приезда, он приехал вместе с Александрой Николаевной, его женой-художницей.

Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, кем был Борис Юльевич Прегель?

Юлия Гаухман: Его мать была родной сестрой моего дедушки, а отец был промышленником из Одессы, у него было свое производство. Как это часто бывает, умная, воспитанная и бедная девушка вышла замуж за богатого человека, и в результате брака родились Борис, Александр и сестра, которая была всю жизнь больная. И была возможность отправить учиться Бориса в университет в Бельгию, он был очень способным человеком, и как предмет изучения он выбрал естественную радиоактивность. Это была достаточно экзотическая тема. Это и рентгеновские лучи, и радиоактивное излучение.

Фокусом для изучения было использование в лечебных целях. И, будучи уже солидным специалистом, он уже попал в эмиграцию, и его взяла к себе на работу бельгийская компания, которой принадлежали источники радиоактивных материалов, и он занимался распределением среди лабораторий, участвовал в опытах. В общем, он был важным звеном в развитии ядерной науки.

Потом сложилась ситуация так, что жизнь его поставила на какие-то ключевые моменты истории. Во время Второй мировой войны американцы, зная, что немцы работали над созданием ядерного оружия, стали настаивать на том, чтобы Америка тоже в это включилась. Известно письмо Эйнштейна, которое подписали ученые, чтобы государство серьезно отнеслось к этому, выделило средства. Это было начало Манхэттенского проекта.

Но оказалось, что у американцев нет сырья, чтобы это производить. Сырье было в Конго, а его немцы держали. И вот тут выступил Борис Юльевич, который в то время был руководителем канадской компании по добыванию радиоактивных материалов. Атомная бомба была построена на базе материалов, которые они получили от Прегеля. Потом, уже после войны, после процесса Розенбергов, были подозрения, что он поделился этими материалами с Советским Союзом. Но доказать ничего не удалось. 450 тонн уплыло в Советский Союз, и они тоже начали делать атомную бомбу.

Иван Толстой: Поет Борис Прегель. Записи из коллекции Юлии Владимировны Гаухман.

(Борис Прегель исполняет романс)

Иван Толстой: Что было дальше с Борисом Прегелем? Когда он скончался?

Юлия Гаухман: Он скончался в 1976 году в Америке. Я его видела всего один раз, но муж его видел дважды, потому что он ездил в Америку, когда тот был уже совсем больным. Борис приехал познакомиться с нами, но одновременно был большой конгресс Маген Давид Адом, международного Красного креста израильского, а он был там один из руководителей. Я тогда их в первый раз увидела. Тогда только родилась наша вторая дочка. Это был 1974 или 1975 год.

Я увидела двух очень милых людей, он любил себя показать, а она была очень скромная, очень славная.

Что меня удивило с самого начала? Мы молодая пара из Советского Союза, но было очень теплое, родственное к нам отношение. "Юленька, – он мне говорил, – ну что вы хотели бы, чтобы я для вас купил?". Я говорю: "Дядя Боря, как я могу вас о чем-то просить, я только что с вами познакомилась. Ну, представьте себе, вас бы кто-то спросил, что бы вы сказали?" – "Самое дорогое!" Видимо, мы ему понравились, потому что нам действительно ничего не надо было от них. И началась переписка.

И тут был такой год очень трагический для Александры Николаевны. Через полтора года мама ее скончалась, она оказалась совершенно одинокая. И это было продолжение ее пути жизненного – одиночество, как я потом начала понимать. Перед моими глазами была женщина – умница, еще красавица, талантливая, добрая, обаятельная, и мне ее ужасно было жаль, и у нас началась такая интересная взаимосвязь. Мы с ней ни кровью не были связаны, ни обстоятельствами жизни, ни географически, ни возрастом, тем не менее появилась какая-то очень глубокая душевная любовь и желание быть вместе.

Иван Толстой: Вы ведь жили в Беэр-Шеве, а она в Нью-Йорке?

Юлия Гаухман: Да, это была большая проблема. У меня к тому времени уже трое детей было, я работала, выехать было трудно. У нас была еще возможность увидеться, когда мы один год провели в Монреале. Она приезжала к нам в гости, мы к ней приезжали.

Они были бездетными, а я очень рано покинула семью, она мне как суррогатная семья была. Я думаю, что ни ею, ни мною не было ничего высказано, что оскорбило бы наши чувства. Людям было странно видеть эту связь, а у меня было самое приятное время. Люди спрашивали: "Куда ты едешь?" – "1 West 57". Я даже не говорила Нью-Йорк, потому что я когда приезжала, я сидела у нее.

Самой большой проблемой для меня было купить подарки. Тогда мало кто ездил в Америку из Израиля, а я была обязана купить подарки всем. И я говорила: "Тетя Шура, мне надо выйти, покупать подарки". А она никогда не видела, чтобы столько подарков надо было везти. Это был совершенно другой образ жизни. И она начинала доставать коробочки, сувениры, которые ей в свое время привозили, чтобы скоротать время, пока меня не будет дома.

Она старше меня, она годилась мне в мамы, она не родилась в России, она родилась в Финляндии, в России она провела всего четыре года, и все равно Россия – это была ее родина. Я родилась в Советском Союзе, я прожила там, пока не уехала в Израиль, и ни разу я не назвала Советский Союз Россией, я ни разу не почувствовала, что это моя родина. И когда мы с ними увиделись, какой-то шанс для них был – люди, которые могут искренне говорить о своей жизни там. Но они ничего не спрашивали, они не хотели ничего знать о Советском Союзе. И это мне напомнило, что такое ощущение родины.

В начале 50-х годов был подъем патриотических чувств относительно Советского Союза: победили немцев. И советские политические деятели решили использовать это, чтобы попробовать вернуть людей из первой эмиграции. И вызвали Бунина, который очень нуждался, предложили ему советский паспорт, сказав, что, если он согласится, ему обеспечат замечательные условия на всю жизнь, чтобы он мог работать и жить. И он сказал, что не может ехать в страну, где имя Бога пишется с маленькой буквы.

А с Александрой Николаевной была другая ситуация. Она мне рассказала. Борис Юльевич был очень популярной личностью среди советских, они очень хотели с ним дружить. Он в СССР никогда не ездил, но часто на международных конференциях, где он говорил по-русски, он такой вальяжный был, с ним было интересно, хотели завести с ним знакомство, чтобы он пригласил их к себе в дом, хотели связь с им наладить.

На одном из таких международных конгрессов по физике Александра Николаевна познакомилась с неким физиком, академиком Миллионщиковым. Она была интересная, красавица, прекрасно говорила на русском языке. И он спросил: "Александра Николаевна, почему же вы никогда не хотели приехать в Россию?" А она ему ответила: "Как я могу ехать в Россию, если мой отец, Николай Дмитриевич Авксентьев – один из ведущих членов эсеровской партии, который отдал всю свою жизнь, пожертвовал карьерой, он только хотел освободить русский народ, принести другой строй, чтобы люди могли нормально жить. И что же случилось? В Большой советской энциклопедии о нем есть статья, где он назван врагом народа. Как же я могу ехать в эту страну?" Миллионщиков ей сказал: "Не беспокойтесь, сейчас должно выйти новое издание Советской энциклопедии, и я вам обещаю, что слово "враг" исчезнет из описания его личности". И так оно и случилось в издании 1957 года, где он был одним из ведущих членов редколлегии. Вот так делается история.

Тем не менее у нас с ней было очень много общего. Она была еще жива, в Нью-Йорк приехало много людей из Советского Союза, людей культурных, интеллигентных, но у нее с ними не было общего языка, не было абсолютно никакого понимания со стороны этих людей ее личности, натуры, принципов, морали. И она их не понимала. И я никогда не пыталась ей этого объяснить. Она всегда говорила: это – ваши друзья, а это – мои друзья. Я была первым человеком, кто ночевал у них в доме. У них была огромная квартира на Манхэттене, но они никогда никого к себе не звали. А когда она одна осталась, когда я приезжала с младшим сыном, мы у нее все время останавливались.

(Борис Прегель исполняет романс)

Иван Толстой: Юля, вы ведь стали наследницей Александры Николаевны, и не просто ее, но и огромного цейтлинского и прегелевского архива?

Юлия Гаухман: Я унаследовала часть из их состояния, она поделила это между мной и своей племянницей, дочкой Валентина Михайловича Цейтлина. А что касается архивов, то она не дала прямых указаний, что делать с ее картинами. Но я ей сказала: не беспокойтесь, ничего не пропадает, всё, что важно, я возьму на себя. Я обязана была это сказать, потому что понимала, как ей это важно. Хотя они была необычайно скромна, не хотела ничего делать для продвижения своего таланта, чтобы стать более известной, хотя она выставлялась в очень важных галереях с важными художниками.

Это было свойство, которое я тоже осознала, – огромная скромность, но за этой скромностью стояла еще и огромная гордость. Это случается с людьми, которые всю жизнь были окружены выдающимися личностями и которые не выставляли себя, их находили. Она не могла жить без того, чтобы не держать кисти или карандаша в руке, но она не хотела заниматься выставками, куда-то ходить, чтобы ее кто-то оценивал.

У нее была масса работ, я очень стеснялась попросить что-то для себя, а она стеснялась предложить. Она назначала себе душеприказчика, очень симпатичного человека. Мы собирались поехать в Америку, чтобы чтобы быть с ней, я знала, что она больна, это был 1986 год. Она ушла из жизни в начале лета, а мы приехали только в августе. И этот душеприказчик сказал нам приехать и проверить, что там есть, если мы хотим, чтобы это сохранилось, потому что будут продавать квартиру, будут ее освобождать.

Относительно книг пригласили какого-то букиниста американского, он дал заключение, что книги старые, особой ценности не представляют и он просит за них пять тысяч. Как только Слава узнал, что пять тысяч, он говорит: "Я куплю". Мне жалко, что я больше не взяла, потому что нам негде было жить, мы тогда были в квартире на один год, надо было возвращаться в Израиль.

Но что касается ее работ, она назначила 10 картин, столько-то – такой-то. Никто не пришел. Они предложили Тель-авивскому музею пожертвовать, а те ответили, что у них нет денег для помещения. Я была только рада, что она этого не знала. И я сказала, что я не хочу, чтобы что-то пропало, мы собрали все картины и послали их в Северную Каролину, там Слава работал в университете. И все бумаги забрали, хотя она мне даже не говорила, какие точно бумаги. Это архивы.

Когда скончалась София Юльевна, сестра Бориса, они взяли все архивы из ее парижской квартиры и привезли в Нью-Йорк. Когда скончались мать Александры Николаевны и ее отец, это тоже все пошло. В доме оказалось три коробки бумаг. Мы все положили в чемоданы, некогда было разбирать, и послали в Северную Каролину.

И потом я стала разбирать, смотреть и увидела, что это невероятные ценности. И я подарила архив нашему университету в Урбана Шампейн. Мне сказали, что можно это отдать в Колумбийский университет, в Гуверовский архив, но там они утонут в невероятном количестве других архивов, а здесь дадут какого-то докторанта, он будет разбирать, составит описание. Я с радостью это все подарила. И действительно, все удалось, потому что много было написано, напечатано, люди приезжали, смотрели и до сих пор изучают.

А что касается Николая Дмитриевича Авксеньтьева, есть хорошие архивы в университете Амхерст. Это политические архивы, эсеровские. Так что это тоже нашло свое место. И архивы еще более ранние – редакционная папка "Современных записок", редакционная папка "Новоселья" – это все сейчас хранится у нас в университете.

Иван Толстой: Но потом наступило ваше очередное зарубежье. Если из Беэр-Шевы вы поехали в Америку (и это снова было перемещение в пространстве), то затем вы вернулись опять в Беэр-Шеву.

Юлия Гаухман: Я сама себе пыталась объяснить. Обычно начинаешь с того, что спрашиваешь себя: тебе нравится здесь? Потому что ты не можешь понять. Я провела более 30 лет в Америке, в прекрасном городе изумительной красоты, в прекрасном месте. И попасть сюда, в эту деревню… Я обычно, когда начинаю сомневаться, задаю себе вопрос: ты хочешь вернуться назад в Америку? Я сама себе отвечаю: нет. Я довольна. Даже годы в Беэр-Шеве, в такой парадоксальной ситуации, вместо того чтобы улицу московскую видеть, а тут пустыню ты видишь, тем не менее я считаю, что это было самое для меня плодотворное эмоционально место, потому что я уехала из обстановки, где я чувствовала неловкость душевную, в обстановку, где я чувствовала душевный комфорт. Это важнее всего.

Можно жениться на самом интересном, самом красивом, самом желанном, но испытывать дискомфорт при этом. Здесь мне нравились люди, даже моя работа, которая мне не очень нравилась, все равно меня вполне устраивала. Мне нравилось растить детей, я видела нормальную человеческую жизнь, которую я не увидела ни в своей семье, где я росла и где я не могла устроиться взрослой.

Иван Толстой: Юля, вы бывали за эти годы в России?

Юлия Гаухман: Да, я была, и не раз. Так получалось, что я была у своей сестры. За исключением того случая, когда мы поехали с Андреем Трубецким в Пензу, потому что у него были планы назвать именем Александры Николаевны художественное училище.

Иван Толстой: Получилось?

Юлия Гаухман: Да нет, конечно. Ее отец родился в Пензе, она к Пензе не имеет отношения. Нас встречали очень хорошо, мне очень понравился этот город. Вообще я считаю, что самое лучшее, что в России удалось сохранить, – это провинциальный город. Не деревня и не большие города. Деревня необразованная, а в провинциальных городах есть интеллигенция, как и всегда раньше было. Чудесные есть у них коллекции, потому что они были дальше от власти, не боялись какие-то совершать поступки, не очень доступные для больших центров. И я поняла: а что мне еще надо? Я язык знаю хорошо, психологию, историю, какие-то новые факты мы добавляем к тому, что мы знаем, понимаем и осмыслили. Я живу в мире с окружающей меня ситуацией здесь, я бы гораздо больше нервничала, если бы это было в Америке.

В Россию я просто не хочу ехать. Я бесконечно благодарна тому, что я читала, воспитала свой художественный вкус на классике русской, что меня научили любить книги и не стесняться быть культурным человеком.

Иван Толстой: Юлия Владимировна в силу свой скромности не рассказывает, как много сделала она не только для документов и писем прегелевского архива, но и для судьбы творческого наследия Александры Николаевны. Выставки, альбомы, выступления перед посетителями музеев, интервью – благодаря этому Александра Прегель выходит из исторической тени. А в этом году Радио Свобода (с любезного разрешения Юлии Гаухман) поместило работу Александры Прегель на обложке книги "Гонимые войной" (о судьбе украинских беженцев).

Хочу также поблагодарить историка культуры и коллекционера Андрея Трубецкого, очень много сделавшего для знакомства читателей и зрителей с именем Александры Прегель и для того, чтобы эта радиопрограмма появилась на свет.

Недавно Юлии Гаухман исполнилось 80. Поздравляем Вас, Юлия Владимировна, будьте здоровы, и низкий Вам поклон за верность и память.