Иван Толстой: Я беседую с историком Михаилом Талалаем, одним из редакторов (совместно с Валентиной Олейниковой) только что выпущенных в московском издательстве "Индрик" воспоминаний "Из Курска в Рим".
Михаил Григорьевич, фамилия Барятинский славная и древняя. О ком из представителей этого рода вы будете рассказывать нам сегодня?
Михаил Талалай: Наш сегодняшний герой – князь Виктор Иванович Барятинский. Сразу обозначу хронологические рамки: как сейчас говорят в исследовательских проектах: нижняя дата – это Курская губерния, 1823, год рождения, верхняя, кончина, – 1904, город Рим.
И вот, занимаясь мемуарами Виктора Ивановича, я все время пребывал в такой некоторой почти растерянности как исследователь: какие замечательные, богатые мемуары, прекрасные тексты, и они до сей поры остались неизвестными. Виктор Иванович описал в своих записках практически весь русский XIX век. Мне сейчас этот XIX век кажется неисчерпаемым, почти как атом. Кстати, извините за итальянизм, все-таки я уже 30 лет в Италии, XIX век мне хочется называть по-итальянски "Отточенто", так лучше – русский Отточенто, Барятинский как представитель Отточенто. Я пытался уже внедрить этот термин, когда переводил каталог итальянской живописи Отточенто для одной выставки в Эрмитаже.
Прикровенная до сей поры фигура Виктора Ивановича приобретет наконец очертания, которые он заслуживает
Итак, перед нами все Отточенто, начиная с пушкинской эпохи, через Великие реформы, кончая упадком империи, и всё – прекрасным языком и с мельчайшими подробностями, просто удивительно. Поэтому для меня большая радость, что эти дневники опубликованы. Надеюсь, что такая прикровенная до сей поры фигура Виктора Ивановича приобретет наконец очертания, которые он заслуживает.
Вы правы, Иван Никитич, Барятинские – известный род, но на слуху о них не так уж их много. Сам наш герой не очень гордится своим родословием, он был человеком скромным – это тоже меня впечатлило, мог бы воспользоваться своими связями, тем, что он Рюрикович, был вхож в Зимний дворец и прочее. Но, тем не менее, он жил скромной жизнью, но насыщенной.
Кого из Барятинских мы вспомним на первом плане? Пожалуй, их немного… Я могу назвать, скажем, Федора Сергеевича Барятинского – это еще Сеттеченто, то есть XVIII век. Он друг Орловых, он охранял Петра III в Ропше и убивал его вместе с Орловыми. Сохранилось письмо Алексея Орлова к Екатерине II: "Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором. Не успели мы разнять, а его уже не стало". Неслучайно потом сыном Петра Павлом I Федор был отстранен от власти, наказан и прочее.
Можно вспомнить князя Александра Петровича, декабриста, но на вторых ролях.
Самый знаменитый из Барятинских – известный участник Кавказских войн фельдмаршал Александр Иванович
Пожалуй, самый знаменитый из Барятинских, ему много уделяет внимание и наш герой, Виктор Иванович, – это его старший брат, известный участник Кавказских войн фельдмаршал Александр Иванович, вот о нем мы знаем действительно много. Потому что это действительно человек был необыкновенный, в молодости производил необычайное впечатление на женский пол в Петербурге, вроде бы даже пленил царскую дочь Ольгу Николаевну, ну а потом блестящий офицер и покоритель Кавказа, дослужился до генерал-фельдмаршала. Александр Иванович наместник Кавказа, он пленил Шамиля и привез его в Россию. В усадьбе Александра Ивановича в Нижних Деревеньках до сих пор есть башня Шамиля, в которой жил знаменитый кавказский, но уже не пленник, а сдавшийся коллаборант.
Пожалуй, отец братьев Александра и Виктора, было еще пять детей, пожалуй, да, Иван Иванович Барятинский – тоже достоин внимания. Он был и способным агрономом-англоманом, и талантливым педагогом, и одним из самых богатых русских людей той эпохи. Сын русского посланника в Париже, приобретший европейское образование, князь Иван решил оставить пост русского посла в Баварии и посвятить себя благоустройству родной земли. Получив в наследство 35 тысяч крепостных душ, Иван Иванович создал образцовое имение Марьино, по сути дела почти царский дворец на курской земле. И вот этой усадьбе Марьино посвящены первые замечательные страницы нашего мемуариста, они так и называются: "Марьино", это первые 7 лет жизни князя Виктора. Меня, конечно, поражает, насколько он помнил какие-то самые мельчайшие эпизоды. Наш мемуарист говорит, что он помнит себя уже с трех лет, и описывает события, когда ему было три, четыре, пять лет. В семь лет он переехал в Петербург.
"Я помню до сих пор фамилии некоторых музыкантов в Марьине. К примеру, на контрабасе играл Мыльников, делавшийся впоследствии, когда представлялась надобность, переплетчиком, поваром, хлебопеком и обойщиком; пьяницею же был постоянно и умер в нищете и слепым. В Марьине два раза в неделю давались концерты в большой ротонде. Меня иногда приводили, но я большею частью вскоре засыпал, и меня уводили или уносили. Одно только я помню: играли какую-то знаменитую пьесу, и в этой пьесе музыка выражала какую-то охоту. Я слышал, как один из присутствующих в зале объяснял своему соседу, что охотник преследует оленя. Это меня приводило в волнение и даже страх, потому что я был убежден, что олень находился среди оркестра.
Но что меня поражало больше всего – это пьеса под названием "Чертенок розового цвета". Чертенок при громе, сверкании молний и при бенгальском огне с дымом то выскакивал из отверстия в полу сцены, то исчезал в нем. Я был крайне испуган, веря в присутствие среди нас обитателей ада.
Полы были так вычищены, что на них можно было бы обедать
…Начальник конюшни, или шталмейстер, был некто Александр Звонких. Его квартира была во дворе одного из флигелей, и у него в комнатах была чистота неимоверная. Полы были так вычищены, что совестно было по ним ходить, и я помню, что говорили, что на них можно было бы обедать. С этим шталмейстером случилось печальное происшествие: у него сделалась горячка, в припадке коей он выбежал однажды с топором в руках в большой двор против главного подъезда и бегал вокруг двора, грозя всех убить, кого встретит. Я видел из окон эту ужасающую сцену, но не помню, чем это кончилось…
Между мелкими помещиками, приезжавшими к нам, остался в моей памяти некий Приблуда, который гостил подолгу и был вроде шута. Его пугали, сдергивали с постели простыни, привязав к ним предварительно длинные тесемки, выливали ему на голову из кувшина, таким же образом привязанного над кроватью. Бедный Приблуда выносил всё с большим смирением. А однажды брат мой Владимир (ему тогда было 12 или 13 лет) надел белый саван и вошел поздно вечером в комнату гостившей у нас вдовы, помещицы Викторовой, которая была в постели и от страха чуть не померла. Владимир был строго наказан".
Михаил Талалай: Виктор Иванович после поражения России в Крымской войне возвращается в свои курские имения, продолжает собирать там библиотеку, картинную и скульптурную галереи. Он, конечно, и меценат, и музыкант, и библиофил, и прочее. Обширные страницы его мемуаров посвящены коллекциям в Марьине, коллекции были баснословные.
Тут довелось мне после выхода нашей книги прочитать, что после национализации из Марьина было вывезено 20 вагонов произведений искусств и они пополнили Эрмитаж, Третьяковку, разошлись по музеям Советского Союза. Кстати, в эти дни в Курской картинной галерее проходит выставка "Итальянские коллекции", основная часть которой состоит из наследия Барятинских. Предметы, артефакты из их собраний сейчас покрывают значительную часть постсоветского пространства. И мемуарист подробно их перечисляет, понятно, только шедевры. Ясно, что это не по памяти, у него были какие-то описи Марьино, там было, конечно, много итальянцев, и Бруни отец и сын, которые жили в России, и Лампи, это XVIII век, и много другого, он подробно перечисляет, и понятно, что у него была опись, которую он перемежал со своими детскими воспоминаниями.
Итак, в семилетнем возрасте он уезжает в Петербург, формировался он в столице. Это интереснейшие воспоминания и о балах в Зимнем дворце, и о его родне – это все люди самого высочайшего полета. Пожалуй, для нас сейчас, в XXI веке, наиболее трогательны страницы, посвященные Пушкину. Поэт погибает, когда мемуаристу 14 лет, но он достаточно подробно описывает все тогда происходившее.
"Среди литераторов были Пушкин, Жуковский, Крылов и прочие. Трех упомянутых я часто встречал на улицах и живо еще помню, как однажды я зашел со своим гувернером в Английский книжный магазин на углу Казанской площади и Невского проспекта и увидел там Пушкина, разговаривавшего с хозяином магазина. Его слава достигла тогда апогея, и он пользовался большой популярностью. Черты его лица были всем знакомы, и портреты его продавались во многих магазинах столицы. Крылова тоже можно было часто видеть на улицах, разъезжающего в санях или на высоких дрожках, в какой-то странной шапке меховой или шляпе с широкими полями. Он был очень толст и отличался своим подбородком "в несколько этажей".
В течение этой зимы много говорили о том, что Dantès ухаживает за женою Пушкина
В течение этой зимы много говорили (и это доходило и до меня) о том, что Dantès ухаживает за женою Пушкина, и ходили разные толки о свирепой ревности великого поэта. Вдруг, к удивлению всего общества, узнали, что Dantès просил руки девицы Гончаровой, родной сестры г-жи Пушкиной, и вслед затем они скоро обвенчались. Казалось, что это должно было положить конец всяким подозрениям и ревности Пушкина. Но африканская его кровь и пылкие страсти не успокоились, и он не мог скрывать даже после этого события своей ненависти к молодому кавалергарду.
Однажды днем, после полудня я находился на ледяных горах на даче графа Лаваль на Островах, куда съезжалось в то время почти ежедневно все высшее петербургское общество, проводя время очень весело. Для меня осталось памятным, как подъехал в санях кавалергардский офицер, увидав которого, многие подошли к нему и уговаривали его выйти из саней и принять участие в катании с гор при общем веселии. Но он не выходил из саней. Этим офицером был Дантес. Все заметили, что у него было выражение очень грустное и мрачное, что немало удивило людей, знающих его постоянно веселый и беззаботный характер. В том выражении проглядывала необъяснимая тоска. Пробыв там несколько минут, он уехал, сопровождаемый увещеваниями знакомых и насмешками за его угрюмый вид.
На другой день, после полудня, распространился по всему Петербургу слух, что Пушкин смертельно ранен в дуэли, происшедшей накануне между ним и Дантесом.
Я – среди прочих – вошел с гувернером в комнату, где лежал бездыханный труп
Тогда мы поняли, что Dantès в предыдущий день заезжал на дачу Лаваля по пути к тому месту, где должен был его встретить его противник. Загадка была разъяснена: это было с его стороны окончательное прощание со всем Петербургским обществом, среди которого он провел несколько счастливых лет и в коем он был очень любим. Вскоре узнали о смерти Пушкина. Dantès же был легко ранен. Роковая весть с неимоверною быстротою разнеслась всюду. Было заметно в столице большое волнение. На улицах только о том и говорили. Толпа стояла по целым часам около дома князя Волконского на Мойке, в котором жили Пушкины. Полиция пускала публику, и я – среди прочих – вошел с гувернером в комнату, где лежал бездыханный труп. Я подошел и долго смотрел на столь знакомые черты лица".
Михаил Талалай: Вообще, надо сказать, что симпатии Барятинских в этой дуэли были на стороне, как ни удивительно, Дантеса. Они дружили с Дантесом, особенно старший брат Александр. Дантес даже сватался к сестре нашего мемуариста Марии, но ему отказали, потому что ну как бы к Рюриковичам пристает некий французик. Тем не менее, к нему относились с симпатией. Сохранилось даже письмо старшего брата Александра Ивановича Дантесу, который уже сидел после смерти Пушкина на гауптвахте, письмо, проникнутое дружескими чувствами к убийце поэта.
Что происходит дальше? Наш герой успешно учится в Петербургском университете, увлекается филологией, изучает языки, но его волнует море. Не знаю, как это получилось, потому что Петербург с морем, несмотря на то что это морской порт, не так уж сильно связан, поэтому, собственно, наверное, он уезжает с Балтийского моря на море Черное. У них там тоже владение. И он даже строит за свой счет яхту, одну из самых передовых, яхту "Ольвия". В отборной команде молодого морского офицера был знаменитый матрос Кошка.
Виктор Иванович плавает по Средиземному морю, это все тоже описывает, доплывает до Англии, блестяще зная английский и, естественно, французский, на котором англичане меньше говорили, чем русские, к его удивлению. Он посещает там самые знатные дома, и об этом есть целая глава в опубликованных мемуарах. Но он еще и археолог, будучи в Греции, он начинает раскопки под афинским Акрополем, находит там древнегреческий театр. Потом он уплывает, и его раскопки продолжает Генрих Шлиман.
На своей же яхте он приплывает к берегам Афона. Мне как исследователю Афона это особенно интересно, потому что в те годы, а это рубеж 1840–1850-х, таких эрудированных, культурных посетителей Афона практически не было – это одно из первых квалифицированных описаний русского Афона.
Крымская война – центральное событие в жизни Виктора Барятинского
Затем начинается Крымская война. И это, наверное, центральное событие в жизни нашего мемуариста и наиболее известное. При жизни, и это удивительно, он опубликовал всего лишь маленький текст, вышло это в альманахе "Крымский вестник" в 1888 году, и там даны некоторые эпизоды Крымской войны, о которой он, естественно, мог рассказать очень много и рассказал, много позже. Ведь Виктор Иванович – храбрый морской офицер, он служил и у адмирала Лазарева, и у Корнилова, и у Нахимова, то есть был при всех великих флотоводцах. Он участвовал, правда, в самых последних моментах Синопского боя, когда был сожжен турецкий флот: собственно, эта морская битва и стала детонатором Крымской войны. Он сделал зарисовки, потому что он был еще самодеятельным художником, эти зарисовки передал Айвазовскому, и тот написал две известные картины, которые сейчас находятся в Эрмитаже, "Синопский бой".
Встреча с Айвазовским тоже подробно описана, а падение Севастополя, все эти страницы войны стали достоянием русской общественности: единственные его мемуары вышли уже после его кончины в 1905 году в переводе с французского, потому что это для него почти родной язык, он диктовал их своей сестре Ольге Ивановне, в замужестве Орловой-Давыдовой, на французском, их перевели с французского на русский и опубликовали в журнале "Русский архив" уже после смерти. Там же опубликовали и некролог.
В этом некрологе, анонимном, написали так, я прочитаю эту фразу, как будто обращенную к нам: "Впоследствии он стал записывать свои воспоминания, и надо надеяться, что они будут изданы". Прошло 120 лет, и вот они изданы.
Продолжаю дальше: "Написаны слогом ясным и живым, с сердечностью и подчас с тонким, присущим ему юмором". Вот такой был посыл к нам, публикаторам уже XXI века. Сам Виктор Иванович, занявшись своими записками, не предпринимал усилий для их публикации. После падения Севастополя и поражения в Крымской войне он уединился в семейной жизни, у него была красавица-жена Мария Бутенева, дочь дипломата, который, кстати, тоже жил в Италии, при папских дворах он был российским посланником.
И князь Виктор обустраивал свое курское имение. После кончины брата Александра Ивановича к нему перешла богатейшая библиотека, которая сохранилась, сейчас она в Москве находится. А затем он уезжает в Италию, к другой своей сестре Леонилле Ивановне, в замужестве Витгенштейн, кстати, ставшей видной деятельницей русско-католического движения.
Остаток жизни он проводит в Риме и пишет воспоминания. Дети его тоже остались в Риме. И он пишет, много пишет, пишет на русском, на французском – это сотни и сотни страниц, которые остались в Риме, остались неопубликованными.
Почему он не стремился к их публикации? Мне кажется, основной причиной тому опять-таки были врожденная скромность и аристократичность: он писал для себя в первую очередь, чтобы подвести итоги жизни. Мне кажется также, что он не стремился это публиковать, потому что кое-что там компрометировало, собственно, даже саму Россию: в конце записок он приводит многие случаи упадка империи. Падала даже некоторая тень на его знаменитого брата, кавказского наместника. О конце его жизни, я думаю, впервые рассказано так подробно, и этот конец совершенно неожиданный.
Александр Иванович увлекался прекрасным полом, и когда он был наместником на Кавказе, там ходила такая поговорка, что российским офицерам надо опасаться больше не диких горцев, а их начальника Александра Ивановича – любителя ухаживать за офицерскими женами. И действительно, он увез из Тбилиси в Европу жену одного своего адъютанта. Это была скандальная история, которая завершила карьеру генерал-фельдмаршала, покорителя Кавказа.
Прелестная княжна Елизавета Орбелиани, в замужестве за офицером Давыдовым, приглянулась уже пожилому князю Александру, и тот увез ее за границу. Там произошла совершенно необыкновенная история. Его гражданская жена (потом, правда, они повенчались, был и развод, с наказанием, понятно, брошенного мужа, всё было облечено скандалом), так вот она стала революционеркой. Это подкосило Александра Ивановича, который и умер в Женеве, в то время как его жена, грузинская княжна, печатала там революционные призывы к свержению царского режима.
"В последние месяцы жизни моего брата Александра Елизавета переехала с ним на зиму в Женеву. Там она более и более чуждалась людей, запиралась по целым дням в своей комнате и углублялась в чтение сочинений Оуэна и других социалистических книг. К большому огорчению Александра она так изменилась, что хотела привести в действие главные черты пропагандируемого в них учения. Она твердила, что все без исключения должны работать собственноручно для поддержания своего существования и для общего блага. С этой целью она устроила себе свидание с неким Элпидиным, русским эмигрантом в Женеве, печатающим и издающим русские революционные журналы и газеты, и хотела наняться к нему в работницы, а именно в наборщицы.
Элпидин подозревал потерю равновесия в уме жены фельдмаршала
Элпидин, узнав, с кем имеет дело, и подозревая потерю равновесия в уме жены фельдмаршала, хотел сначала уклониться от знакомства с нею. Но, при болезненно-неуклонном с ее стороны настаивании быть принятой в работницы, мой брат, наконец, дабы ее успокоить и во избежание неприятных разглашений, подослал своего эмиссара к Элпидину, и последний, после долгих переговоров, согласился, чтобы Елизавета работала у него в отдельной комнате. Она была весьма довольна тем, что достигла своей цели, и принимала плату в полном убеждении, что сама зарабатывала себе средства к жизни. Ездила же к нему в ландо парой с лакеем. Через некоторое время, спохватившись, что наборщицы в типографии работают все вместе, она осведомилась о причинах такого исключения относительно ее и требовала от Элпидина совместного с другими помещения для работы. Он, не помню под каким предлогом, ей отказал, и она, побранивши его, покорилась.
Брат мой говорил мне при последнем моем посещении в декабре 1878 года, что состояние его жены так его беспокоило и огорчало, что он чувствовал себя не в силах вынести подобного горя, и действительно, вскоре после моего отъезда из Женевы он скончался, чего никак нельзя было тогда представить, судя по его наружности".
Михаил Талалай: И, конечно, не зря анонимный автор некролога писал, что наш мемуарист обладал тонким юмором. Есть такая юмористическая вставка о том, как бывший морской офицер стал епископом.
"Епископ на час. Случай из поездки в Курск в 1882 году.
Имея надобность повидаться с епископом Курским Михаилом по церковным делам я телеграфировал ему, прося уведомить меня, может ли он меня принять на следующий день. Ответ был утвердительным. Ключарь его преосвященства, услышав о моем прибытии, пригласил меня в приемную, и известив меня, что Владыка живет на даче, попросил меня туда пожаловать, велел запрячь экипаж, а пока угостил меня прекрасным душистым чаем.
И вдруг явилось у меня непреодолимое влечение осенять православный народ своим благословением
От архиерейского дома тянется бесконечная широкая улица с рядами, лавками по обе стороны и домами зажиточных горожан. С самого начала моей езды я заметил, что люди выходили из лавок на улицу, снимали шапки и низко кланялись. Это продолжалось и далее, и я к крайнему изумлению и смущению убедился, что меня принимали за самого преосвященного. Видно было, что благочестивые жители Курска хорошо знали экипаж уважаемого своего епископа и с благоговением ожидали его благословения. Их заблуждению способствовали наступившие уже сумерки. Тучные лошади везли меня тихо и даже какою-то торжественною поступью, как подобает лошадям такого высокого духовного лица. Приветствия и низкие поклоны продолжались безостановочно. И вдруг явилось у меня непреодолимое влечение воспользоваться своим, созданным обстоятельствами, положением и осенять православный народ своим благословением. Поклоны, мне казалось, после этого еще участились.
Я уже так свыкся с своей ролью, что без всякого колебания утолял жажду пасторского благословения. Мне казалось, что в сущности в этом ничего предосудительного не было: разве мы не можем благословлять в разных случаях своего ближнего или просить о ниспослании на него благословения свыше? Кто может этим обидеться? Напротив, все пользовавшиеся этим, с моей стороны, действием, казалось, были весьма довольны.
Наконец я доехал до дачи, где жил в то время епископ Михаил. Он меня любезно принял и потчевал чаем, прекрасным и душистым".
Михаил Талалай: Я, конечно, подозревал о существовании этих мемуаров, что они находятся в Италии, но не мог найти их следов. Выяснилась следующая картина: дети Барятинского, которые остались в Италии, обитальянились и, возможно, утратили интерес вдобавок к очень хаотическим рукописям Виктора Ивановича, в итоге они перешли к Волконским, с которыми Барятинские дружили. Это уже ХХ век, уже эмиграция, 30-40-е годы. Так что рукопись позднее хранилась у Волконских. По сведениям, которые нигде не опубликованы, по устным сведениям, они пытались эту рукопись продать, но как-то у них это все не получилось, и она пребывала у них в некотором забвении, пока о существовании этой рукописи не узнала моя коллега Ванда Гасперович. С большим удовольствием и благодарностью называю имя Ванды Гасперович. Она сама полурусская-полуполька, живет давно в Италии, занимается русским Римом. И она отксерокопировала найденные ею у потомков Волконских мемуары. Но Ванда Гасперович тоже не справилась с этим ворохом запутанных бумаг. Признаться, я тоже от них сначала отступился, когда Ванда передала мне их для публикации.
Но затем произошла счастливая встреча с Валентиной Олейниковой, это имя очень важное для публикации. Валентина – историк из Курска, исследователь русской Италии, проживающая частью в России, частью в Италии. Она уже много лет занимается историей семейства Барятинских и их родовых имений под Курском, опубликовала несколько книг и статей о Барятинских, дружит с потомками этой замечательной фамилии (проживающими в Германии и Италии). Поэтому я привлек к этому проекту и Валентину Олейникову, и наша книга вышла под двумя редакторскими именами – Валентина Олейникова, Михаил Талалай, издательство "Индрик". Книга "Из Курска в Рим" помечена 2024 годом.
Мне хотелось бы закончить, и это не тайна, но я это особо не афишировал: дело в том, что часть своего дневника Виктор Иванович писал по-французски. У нас не было никакого бюджета, никаких спонсоров, мы пытались какие-то фразы, без которых не обойтись, перевести и перевели их, без них просто невозможно было. Но у автора есть целые главы, написанные на французском языке, которые мы пока отложили, и надеемся, что рано или поздно мы найдем какую-то возможность перевести их на русский. Уже есть договоренность о втором дополненном издании, куда будут включены эти французские главы, и мы узнаем еще много интересного о неисчерпаемом русском Отточенто.
