Иван Толстой: Леонид Владимирович Владимиров (Финкельштейн) – фигура во многом уже мифологическая и уж точно с грандиозной репутацией на все руки мастера.
Он родился 22 мая 1924 года в Украине, в деревне Дахнивка в Черкасской области. Перед войной поступил в Московский авиационный институт. В 1947-м был арестован по доносу и приговорен к семи годам лагерей по 58-й статье. Освобожден досрочно и полностью реабилитирован в 1953 году, после сталинской смерти. Доучивался в Московском автомеханическом институте, работал на заводе малолитражных автомобилей.
Заметен Владимиров стал еще в Советском Союзе, служа редактором в журнале "Знание – сила", благодаря чему смог познакомиться с яркими фигурами технической интеллигенции оттепельных лет, а благодаря литературному дару публиковал в журналах и издательствах свои повести и научно-популярную прозу.
Летом 1966 года с группой советских писателей он попал в Англию и в последний день, оторвавшись от группы, попросил политического убежища. В Москве остались жена и семилетний сын Дмитрий. Он не предупредил их о запланированном побеге. Сегодня в нашей программе мы впервые узнаем, какие у этого шага оказались семейные последствия.
Первые 12 лет на Западе Леонид Владимиров проработал на Радио Свобода, сперва автором и редактором, а в 1977–79 годах главным редактором Русской службы. После этого перешел на Би-би-си.
Леонид Владимирович – автор двух громко прозвучавших книг: "Россия без прикрас и умолчаний" 1969 года и особенно "Советского космического блефа" 1973 года. Книжка эта незабываемо просто и убедительно рассказывала, как делается отечественный космос, какая это грандиозная развесистая клюква, неэффективная, лживая, не уважающая человека.
Но в сегодняшней программе мы будем говорить не о писателе Владимирове, а о коллеге по радио, о человеке в личном общении. Первое слово журналистке Маше Слоним.
Маша Слоним: Леня был такой добрый папа, что ли. Он ужасно нежно как-то относился ко мне точно совершенно и вообще к молодому поколению, которое пришло работать. Был добряк и довольно остроумный. У него всегда улыбка была какая-то хитровато-доброжелательная.
Но он люто, совершенно люто ненавидел советскую власть. То есть мы все ее не любили, но Леня как раз отличался, по-моему, от всех. Он же бежал из Советского Союза, опасно, насколько я понимаю, бежал. Правда, ходили слухи, злые языки говорили, что он бежал не от советской власти, а от тещи, но подробностей этого я не знаю.
Он очень был образованный, в частности, по научной части, поскольку он был популяризатор науки, и вообще во всем. Как-то он очень мило относился ко всем. Я помню его походку почти танцующую. Он такой был человек грузный в общем-то, но при этом очень подвижный и ходил как-то весело и молодо. Так же и шутил.
Но однажды, когда мне впервые дали советскую визу в 1987 году, нас только-только перестали глушить, тут я поняла: вот оно, я могу наконец съездить после 13 лет в Москву. Я получила визу, к удивлению всех. Я подавала на турпоездку компании "Кук". Леня меня вызвал к себе в кабинет с очень таким серьезным выражением лица, почти что каким-то похоронным и говорит: "Маша, я тебя умоляю, не езжай. Тебе нельзя туда ехать, тебя там убьют".
Я говорю: "Леня, о чем ты говоришь? Горбачев, перестройка, нас не глушат. Кто меня убьет? Кому я нужна? Все уже, новая жизнь". Он очень был мною недоволен. Он не пугал, он был абсолютно уверен, что меня там прямо убьют.
Я поехала на три дня и четыре ночи. Идем мы с подругой по улице Горького, переходим узенький Столешников переулок. Поскольку мы обе были с тяжелого похмелья, как раз накануне была встреча, наша большая встреча первый раз за много лет, плюс еще я не смотрела налево-направо-налево, а смотрела направо-налево-направо (английская привычка для нашего левостороннего движения), мы хохочем, что-то говорим, и вдруг я слышу страшный звук тормозов, машина останавливается, почти тронув меня бампером.
Леня подумал бы, что это КГБ меня убил
Первая моя мысль была: какой ужас! Если бы меня действительно машина сбила, не дай бог, еще убила, Леня подумал бы, что это КГБ меня убил. Я была ужасно рада еще отчасти потому, что его подозрения не оправдались.
Такие у меня воспоминания о Лене Финкельштейне, самый добрые, он хороший был. Хотя иногда мы над ним подсмеивались немножко, а он над нами, наверное, тоже, но самые теплые о нем воспоминания остались.
Иван Толстой: Чему вас научил Леонид Владимиров? Коллега по Би-би-си Наталья Рубинштейн.
Наталья Рубинштейн: Во-первых, простым техническим навыкам работы. Я поступила на Би-би-си, я пришла на работу первый день – это было 5 августа 1985 года. Я могла написать, но что делать на радио, я совершенно не знала. Я могла написать и прочитать, а на Би-би-си требовалось много чего другого: надо было резать пленку, включать микрофон. Когда однажды меня навестил мой уже служивший в армии старший сын, он сказал: "Мама, я помню с трех лет, как ты кричишь: "Дети, идите сюда, поставьте пластинку". Как ты со всем этим управляешься?"
Вот этому всему – управляться с радиомеханизмами и со всем, что требовала работа на радио, научил меня Леонид Владимирович. Он был доброжелателен, терпелив, никогда не показывал свое очевидное превосходство. И я действительно технически просто научилась у него очень многому. Это одно.
Второе: для меня он был особенный человек. Потому что по жизни у меня есть пристрастие, склонность к людям, входившим в жизнь перед войной. У меня был любимый двоюродный брат 1927 года рождения, у меня был любимый муж 1925-го, и я это поколение всю жизнь любила и знала лучше своего. Леонид Владимирович был человек этого поколения и нес в себе определенные черты, которые в других поколениях не встречаются.
Он был человек небесной мечты о самолете
Вот я помню, мы с ним однажды, даже можно сказать, какой это был день – это 28 января 1986 года, как-то вышло так, что мы с ним вдвоем оказались в одной ночной смене. А в этот день произошло событие, если помните, упал "Челленджер". Я иду по коридору, а уже на Би-би-си никого нет, уже вечер, навстречу мне бежит Леонид Владимирович, трясущийся, в слезах, в отчаянии: "Несчастье, Наташа, несчастье! "Челленджер" упал!" Я даже не сразу его поняла, потом только разобралась.
То, что он это воспринимал как личное несчастье, за этим стояло очень многое. Ведь он же был человек небесной мечты о самолете, об "Аэрофлоте", ведь он же был парашютист, он человек, преданный идее космоса – это все было ему дорого. И у него было ясное личное отчаянное чувство, я никогда его таким не видела. Никакая личная потеря не могла бы произвести в нем большее потрясение, чем в этот вечер. Вот это я храню в памяти и помню.
Он был на все руки: чтец отличный, знаток практически всего. Он был универсальный человек, такие люди тоже только встречаются в этом поколении, потом их как-то перевелось и стало гораздо меньше. Потом выяснилось, что он так же точно хорошо знает Ленинград, как и Москву, и это было приятно. Он знал, где какое кафе, где когда впервые установили после визита Микояна в Америку в какие-то далекие 30-е годы первые сифоны с газированной водой и с конусами, наполненными разным соком. Много разных всяких штучек, которые, конечно, с ним ушли и которые уже никто никогда не расскажет. Это было страшно приятно.
Потом, когда приоткрылись дырки в "железном занавесе" в конце 80-х годов – начале 90-х, стали приезжать гости, приехал ко мне в гости мой двоюродный брат. Тут выяснилось, что с Леонидом Владимировичем они очень хорошо знакомы, потому что брат мой и Леонид Владимирович работали в популярной научной журналистике. Есть слово "популяризатор", они сокращали его, иронически называли себя "популизаторы". Вот они были "популизаторы": Леонид Владимирович работал, как он говорил, в лучшем в мире журнале "Знание – сила", а Борис Генрихович Володин, мой кузен, работал в журнале "Химия и жизнь". Мы пошли к ним в гости, и какое это было веселое, состоявшееся в Лондоне московско-питерское застолье.
А потом он позвал нас в свой клуб, потому что Леонид Владимирович был человек светский и даже отчасти пижон. И он позвал нас в гости в свой клуб "Атенеум", членство в котором он впоследствии передал своему сыну Дмитрию. И мы ходили к нему в гости в "Атенеум", в клуб, которому больше двухсот лет, в Лондоне, и это тоже было замечательно.
Иван Толстой: А у меня вот какой вопрос: что такое было в натуре, в чертах, в интеллектуальных чертах Леонида Владимирова, что очень вскоре после его побега в Англию его заметило английское и американское (если иметь в виду Радио Свобода) начальство и быстро стало его продвигать? Ведь он скоро стал главным редактором Русской службы Радио Свобода, именно ему поручили перевод книжки "Большой террор" Роберта Конквеста. Он, между прочим, настоял именно на этом названии, предлагали переводить как угодно, но "Большой террор" (чуть-чуть скромно как бы) – на этом названии настоял Леонид Владимиров. У меня с ним была даже целая радиопередача, где он рассказывал, почему он выбрал именно так, – это было точнейшее попадание. И с тех пор это называют "Большим террором" даже те люди, которые и не подозревают, кто придумал такой вариант перевода.
Его замечали и на Би-би-си, и на "Свободе", и вообще он был человеком, который консультировал, отвечал на тонкие и сложные вопросы. Как вам кажется, Наталья, какие черты характера Владимирова способствовали этому?
Наталья Рубинштейн: Во-первых, открытость, эрудиция, потрясающий слог, он говорил, как писал, и писал, как говорил, очень просто и очень доходчиво. Я бы сказала, авторитетность. Сразу было видно, что этот человек знает, о чем говорит. Более того, мне кажется, что до его поступления на "Свободу" была такая маленькая закулисная драчка, не явная, между Би-би-си и "Свободой". Би-би-си готово было взять его на работу, и тут, заметив это, они его просто перетянули, как мне кажется. Я не права?
Иван Толстой: Возможно, возможно. Это скорее все же чуть-чуть ваша была эпоха и разговоры Леонида Владимировича. Может быть, он это пояснял?
Его можно было брать в любую передачу: в техническую – пожалуйста, про театр – сию секунду, опера – он и в опере разбирался
Наталья Рубинштейн: Нет, я гораздо позже, я в Лондоне с 1985 года, а он, по-моему, с 1966-го. У него прекрасные были знакомые, кого он только ни видел, он же всех знал. Его можно было брать в любую передачу: в техническую – пожалуйста, про театр – сию секунду, опера – он и в опере разбирался и мог спеть кое-чего, если хотел. Очень широкая эрудиция, очень большое обаяние и обаятельный голос. Он был создан для радио.
Еще вот какой был случай смешной, может быть вам пригодится. Когда открылись воротца, "железный занавес" спустился, то выехал наконец в Лондон его старший сын Анатолий Шустов, он работал у нас на Би-би-си. Это был очень придавленный жизнью, потому что ему досталось за отца, но очень эрудированный, спокойный, яркий, уверенный в себе человек. Однажды мы с ним что-то делали для радио, и там упомянута была песенка, которую когда-то пели Шуров и Рыкунин. Вы молодой человек, вы может быть не знаете, они пели такую песенку, она называлась "Манечка": "Наш рассказ вполне серьезен, расцвела в одном колхозе и цвела, подобно розе, Манечка". Не помните такую песенку?
Иван Толстой: Помню-помню, конечно. "Мишка, где твоя улыбка?" – это, кажется, тоже они.
Наталья Рубинштейн: Нет, "Мишка" отдельно. "Мишка" ни при чем, это была песня про девушку, которая из села поступила учиться в университет, потом не захотела возвращаться в деревню, сатирическая такая песенка. И вдруг Толя мне говорит: "А слова-то кто написал?" Я говорю: "Не знаю. Кто-то". Он говорит: "Отец написал слова". Он много лет подрабатывал цирковыми репризами и вот такими песенками. Мне бы сказали – я бы никогда не подумала. Но вот, свидетельствовало, что он и этим занимался. Он занимался всем и на все годился. Таких людей не так много.
Иван Толстой: Кинокритик, журналист и телеведущий Андрей Кулик живет в Екатеринбурге. Его рассказ о знакомстве с героем нашей программы.
Андрей Кулик: С Леонидом Владимировичем... я сначала был слушатель и писал ему письма. Когда сняли глушение Би-би-си, я ему стал писать, а он мне отвечать. Я стал получать от него очень развернутые ответы – это было ужасно интересно. Потом мы стали созваниваться.
А потом наступил 2004 год, когда я написал Севе Новгородцеву: "Дорогой Всеволод Борисович, может, вы на календарь не очень глядите, но в мае вашему соратнику, соведущему по программе "Севаоборот" Леониду Владимировичу исполняется 80 лет. Не хотите ли вы сделать специальную программу?"
И он сделал это, и это стало полным сюрпризом для Леонида Владимировича, он так расчувствовался. Ему вывели на связь и его внуков из Америки, и приехали его родственники в студию Би-би-си – это было замечательно. И после этого он мне написал: "Андрей Павлович, что мы с вами все переписываемся, приезжайте в гости".
И я приехал. Я жил у него, стал гостем программы "Севаоборот". Это было очень странное впечатление, потому что мы впервые встретились с человеком, мы только переписывались, и я его слушал. Ощущение было, что это человек, с которым мы давно-давно дружим.
Он меня, например, повез в один лондонский паб, и он сказал: "Слушайте, у них такая легенда, что в этом пабе бывал Шекспир. И они со знанием дела говорят: "Ну, как сейчас помним – вот за этим столиком сидел и писал: "Быть или не быть – вот в чем вопрос". Паб действительно исторический, теоретически Шекспир там мог быть. Хотите побывать?" Я говорю: "Естественно".
Мы едем в машине, поскольку едем в паб, он вдруг начинает напевать: "А я пил темное пиво, улыбаясь глубиною души". И я подхватил: "Так редко поют красиво в нашей земной глуши". То есть мы говорили на одном языке. У него, кстати, в машине радио было настроено на волну классической музыки, и он включал и сразу угадывал, говорил: "О, Шостакович". Или: "Хачатурян". А потом диктор поставленным королевским английским объявлял: "Сейчас вы прослушали симфонию Шостаковича номер такой-то". И он так на меня смотрел: "А? Я был прав?"
Это был человек, открытый для контактов с молодыми. Я, когда вместе с ним зашел в студию Би-би-си, к сожалению, сейчас это все ликвидировано, один, я не буду называть этого человека, один из сотрудников Русской службы Би-би-си сказал: "Что, Леонид Владимирович, опять привели какого-то слушателя?" Это было с таким презрением, я для него не существовал, он разговаривал с Леонидом Владимировичем, и как будто бы меня нет. Он говорит: "Да, с Урала приехал слушатель, мой друг". – "Сколько можно с ними возиться?" Он говорит: "У нас девиз, как у шахматистов: мы одна семья". – "Не понимаю вас, не понимаю".
Через пять минут он сказал: "У кого-нибудь есть полиэтиленовый пакет? Мне пластинки надо унести". Пакет оказался у меня. Он этот пакет взял, даже спасибо не сказал и ушел. Я этого человека запомнил, я его помнил и по эфиру, но меня поразило это: "Леонид Владимирович, ну сколько вы можете возиться с этими слушателями? Это же низший класс". А он именно возился, он всех помнил по имени-отчеству. Когда были передачи по письмам в "Севаобороте" или звонили люди: "Это Андрей Кулик", – он говорил: "А, Андрей Павлович, здравствуйте!" Он всех помнил по имени-отчеству.
Иван Толстой: И снова коллега по Би-би-си – Сева Новгородцев.
Сева Новгородцев: Леонид Владимирович был человеком неуемного совершенно любопытства или любознательности. Если он слышал какие-то новости, которые его интересовали, он бросал абсолютно все и бежал к динамику или к какому-то источнику этих новостей. У него просто руки тряслись. Я на его примере понял, что талант – это в принципе мотивация, когда человеку очень небезразлично происходящее в выбранной им области.
Леонид Владимирович, конечно, махровый зубр журналистики
Леонид Владимирович, конечно, махровый зубр журналистики, потому что он пророс от мастера моторного цеха завода малолитражных автомобилей до заведующего отделом "Знание – сила". Кроме того, он пять лет сидел в лагерях, и это выработало в нем совершенно железобетонную способность занимать позицию. Потому что в лагере, я на его примере понял, что если ты не занял крайне абсолютно жесткую позицию, то тебя могут нагнуть, сломать или подговорить. И он был совершенно непримирим в этом смысле.
Но чисто журналистские его способности – во-первых, очень хороший язык, во-вторых, колоссальная эрудиция и разносторонняя начитанность во всех областях – меня к нему привлекали. Я все никак не мог подобраться к этому делу, пока наконец в 1987 году мы не пробили передачу "Севаоборот". Удалось пробить, потому что у старшего брата, у английского Би-би-си, было нечто похожее: по понедельникам выходила программа "Начало недели", где прекрасными голосами английские дикторы обсуждали все происходящее. Меня направили в командировку на "Начало недели", я понял, что эта живая речь не такая и живая, потому что человек, главный ведущий, всю субботу и воскресенье писал себе сценарий и мастерски читал с листа так, что не поймешь, что это он читает.
Короче говоря, удалось пробить эту передачу. Я к Леониду Владимировичу пришел и сказал: "Не хотите ли вы к нам в молодежную передачу?" На что Леонид Владимирович мне не без сарказма ответил: "Вы, Сева, ошиблись дверью, вам надо в другую комнату". Я говорю: "Леонид Владимирович, радио – это не телевидение, вас никто видеть не будет, и возраст ваш будет только в звуке голоса. Поэтому свой жизненный опыт, эрудицию, знания вы можете донести до следующего поколения. Поэтому я настаиваю, чтобы вы участие в этой молодежной передаче приняли".
Он в конце концов согласился – это была большая удача. Потому что, во-первых, он напоминал историю страны, культуры, литературы, политики в удобоваримой форме, а во-вторых, он был таким якорем. Потому что мы с Алексеем Леонидовым – люди, пришедшие из комментариев к музыке, он из авангардного джаза, я из рока и поп-музыки, – мы, конечно, легковесными были людьми, всякие непроверенные паранормальные явления пытались все время протащить в эфир, на что нас Леонид Владимирович сурово пресекал, опускал нас на землю. Так что в этом смысле он был колоссальным противовесом на передаче. Впрочем, вы, Иван, с этим тоже столкнулись, вы у нас были в марте 2022 года на передаче.
Иван Толстой: Какая точность в ваших воспоминаниях, Сева! Я никогда бы не восстановил, я не веду дневников.
Сева Новгородцев: У меня есть профессиональный секрет: фаны создали сайт "Сева.ру", где есть абсолютно все, на атомарном уровне разложено. Вы знаете, любители, они любители.
Иван Толстой: Да, это верно, они похлеще любых профессионалов.
Сева Новгородцев: Леонид Владимирович за эти годы нам массу всяких историй про себя рассказал. Во-первых, касаясь всякой паранормальной штуки. Он всячески отвергал все эти флюиды, посылы, интуиции и прочие штуки, но при этом тут же рассказывал: "Да, я был помощником ясновидящего, мы выступали с концертами. Люди из зала присылали записки на сцену, я их читал и складывал в карман, не показывая этому ясновидящему. Ясновидящий брал меня за руку и, подчиняясь непонятным каким-то сигналам, шел в зал, неизменно находил автора записки и выполнял его задание, скажем, вынуть бумажник из кармана или подарить цветок его жене".
Леонид Владимирович говорит: "Я к нему потом пристал: "Как ты так делаешь?" А ясновидящий говорит: "Так это все очень просто: я беру тебя за руку, сходим мы в зал, и я думаю: хочу я налево? Нет, налево я не хочу. Хочу я направо? Направо тоже не хочу, а хочу идти прямо. Мы идем прямо. Хочу я в 10-й ряд? Нет. И так далее".
"Этот рецепт, – Леонид Владимирович говорит, – совершенно невозможно использовать, потому что он объяснил сложное примитивным и в общем ничего не объяснил".
Минут через 15 до меня дошло, что мастер этот три месяца назад уже умер
Еще любопытная история на эту тему была с ним, когда он работал на заводе малолитражных автомобилей. Он сидит в столовой на обеденном перерыве, к нему подсаживается знакомый его мастер из соседнего цеха. Они с ним стали калякать на производственные темы, говорили полчаса. Потом этот мастер распростился с ним и ушел. Леонид Владимирович говорит: "Минут через 15 до меня дошло, что мастер этот три месяца назад уже умер".
Так что он сам своими историями рационализм технический своей жизни обнулил.
Еще из моторной жизни: он же был мастером в моторном цехе, и очень часто его поднимали по тревоге, вызывали на завод, потому что конвейер мог встать, каких-то частей не было или чего-то недовезли. Он умел работать на всех станках – на токарном, на фрезерном, на строгальном и так далее, и он делал необходимые детали, отправлял их в мойку и потом, как он говорил, на пузе тащил на конвейер.
Так вот он рассказывает, что где-то в середине 50-х годов он работал мастером цеха на Московском заводе малолитражных автомобилей, и заводу правительство дало задание скопировать "Фольксваген", тот знаменитый "Жучок". Доставили из-за границы "Жучка", разобрали его на мелкие части, сделали чертежи, работали конструкторы, литейщики, корпусники, фрезеровщики, токари и сделали все в точь-точь как у немцев. И вот машина готова, вывели опытный образец на полигон, испытатель сел за руль, дал газу, и метров через 500 машина встала. Когда разобрались, выяснилось, что коленчатый вал разлетелся на куски. Оказывается, у немцев, у фрицев на коленвалу стояла какая-то особая сталь, которой в СССР не было.
Этим история в общем и закончилась тихо и без шума. Но если бы Леонид Владимирович не был свидетелем этого всего и не рассказал бы мне эту историю, то, может быть, эта история так и осталась бы государственной тайной.
Иван Толстой: Без воздуха свободы не работает западная штукенция.
Сева Новгородцев: Да, что-нибудь вроде этого.
Иван Толстой: Каким он был в процессе передачи? Несмотря на всю подготовленность, и я тому маленький один раз свидетель, передача шла вживую, да еще и с прекрасным вином из подвала бибисишного, с чоканьем. Был ли он креативен в процессе эфира или все уже было разложено по полочкам?
Сева Новгородцев: По полочкам не было разложено. Моя эволюция внутри передачи была такой: когда мы начинали в 1987 году, то часовую беседу с продюсером, с англичанкой Терезой мы выстраивали по линии эволюции мысли, от какой темы к какой идти и так далее. Но потом года через два или три я научился держать структуру всей часовой передачи в голове. То есть понятно было, что идет за чем, как делать переходы.
Леонид Владимирович, естественно, в этом процессе не участвовал и очень часто выскакивал за рамки моего философско-интеллектуального конструкта и иногда поперек. Но я научился на него не реагировать, не сердиться, никаких замечаний никогда ему не делал, просто мягко мы все ставили на место, я говорил: "Леонид Владимирович, еще об этом говорить рано, немножко подождем". Но он участвовал в беседе, конечно, своими цитатами, своими воспоминаниями, чтением стихов.
Про него какой-то слушатель наш сочинил такой юмористический маленький рассказик, что пролетал Гагарин над планетой, а внизу стоял Леонид Владимирович, следил. Или что-то такое произошло, а там уже был Леонид Владимирович, или он все знал. Короче, он был всегда и везде, он был по своим рассказам абсолютно вездесущим человеком и знал колоссальное количество народу – это тоже иногда очень пригождалось. Он говорил: "А, Александр Петрович! Как же, он же шурин Ольги Никифоровны. Как же, как же, знаю, знаю". В общем, он вводил жизненный контекст в нашу отвлеченную беседу.
Конечно, знание его поэзии очень часто пригождалось. Короче, он был абсолютно на своем месте, свою треть тянул вообще замечательно.
Он был не просто начальник, он нам кипяток давал
Хочу вам рассказать еще один эпизод. Мы с ним как-то оказались в командировке Би-би-си в Волгограде, а в Волгограде жил его начальник лагеря, может быть, не всего лагеря, но его лагерный начальник, скажем так, точно. И вот они при мне встретились, обнимались, плакали, вспоминали. И когда встреча закончилась, я говорю: "Леонид Владимирович, он же был ваш лагерный начальник – это же опер. Что же вы с ним так обнимались?"
"А, – сказал Леонид Владимирович, – он был не просто начальник, он нам кипяток давал".
Я говорю: " Что значит кипяток давал?"
Он говорит: "Мы были все доходяги, промерзшие, голодные, полумертвые, он нас пускал в свою сторожку, наливал нам по кружке кипятку, потому что у него постоянно кипяток этот варился, и это была живительная влага, мы от этого возвращались к жизни".
Поэтому он не забыл этой человеческой доброты, проявленной, кстати, с риском для собственной карьеры лагерного начальника. Поэтому чисто человеческое, несмотря на все эти водоразделы, несмотря на эту жуткую жестокость системы, которая поставила их по разные стороны забора, человеческое торжествовало. Я находил это необычайно трогательным.
Иван Толстой: У вас замечательно, Сева, получилось это владимировское "А", именно так он начинал свои доброжелательные истории. Он был исключительно доброжелателен к собеседнику – это такая изумительная была в нем человеческая черта.
Мой следующий собеседник – сын Владимирова Дмитрий Боски. Я давно знал историю невозвращения из Лондона, но драматического эпизода, о котором поведал некогда оставленный в Москве семилетний сын, я не знал и был поражен поворотом сюжета.
Дмитрий Боски: У меня был перерыв в общении с папой с семи лет, когда он покинул пределы в 1966 году, до того момента, когда мы встретились первый раз – это было в конце 1975-го в Риме, когда мы с мамой выехали. Но затем много лет у нас не было тесного, близкого общения. Во-первых, мы жили в Калифорнии, довольно далеко, во-вторых, брак моих родителей распался после того, как папа остался в Лондоне.
Это отдельная, конечно, огромная история, потому что он не мог себе позволить предупредить ее, потому что, во-первых, была бы вероятность утечки случайной. Во-вторых, если бы она знала о его намерениях, то после того, как он ушел, в КГБ очень быстро бы поняли, что она знала, ее участь была бы, наверное, тюрьма на долгие годы. Но мама так не поняла этого, поэтому отношения испортились.
Опять поразительная история: нас выпустили из-за того, что на носу была встреча в верхах Косыгина и Вильсона, Министерство иностранных дел Великобритании на всех встречах поднимало вопрос о семье Филькенштейна. Папа был очень активен, он опубликовал открытое письмо в 39 газетах по всему миру: отдайте мне семью. Совершенно удивительным образом этому "предателю родины", его сразу приговорили заочно, подарили ребенка и жену, хотя считалось, что мы с визитом поехали. Но никто, конечно, не предполагал, что мы вернемся, а мы таки вернулись, именно потому что брак распался, и мама не знала, что можно просто переехать на другую сторону улицы или во Францию, она специалист по французскому языку. Неважно, мы вернулись.
Это я могу рассказать отдельно, там масса очень интересных обстоятельств. Но это означает, мне было 7 лет, когда я опять с ним встретился, мне было 16, у меня были определенные какие-то взгляды на то, что он за человек, поэтому много лет было потеряно.
Мы общались, он помогал немножко мне с оплатой аспирантуры в Гарварде и так далее. Он приезжал в Калифорнию пару раз, всякие были смешные обстоятельства, помог мне купить первую подержанную машину, но близости не было.
Он невероятно семейный человек
Потом я оказался в Лондоне совершенно отдельно, приехал открывать европейское отделение калифорнийской фирмы. Постепенно мы с ним сблизились. Конечно, очень жалко этих потерянных лет. Надо сказать, что человек с семейной точки зрения замечательный. У нас куча детей, то есть его внуков, он невероятно семейный человек, он обожал всех членов своих семей, конечно, внуков особенно. Он никогда не был богатым человеком, но ни разу за все годы он не появился без какого-то подарка для внуков. Проводил с ними время, научил их играть в шахматы, он был довольно серьезный шахматист, он всегда был в первой команде нашего клуба джентльменского лондонского, в который он же меня и ввел 30 лет назад. Так что это был человек очень добрый и очень привлекательный, мне кажется.
В 1967 году в январе произошло чудо: Советский Союз разрешил мне и моей маме поехать с визитом в Лондон, где остался летом предыдущего года мой отец, как вы знаете.
Иван Толстой: То есть через год вы его уже увидели?
Дмитрий Боски: Да, может быть, я плохо сказал, не через год, а через полгода.
Иван Толстой: Это невероятно, я никогда от него этого не слышал. Расскажите чуть-чуть поподробней.
Дмитрий Боски: Есть что рассказать. Он остался на последний десятый день поездки с группой журналистов, писателей, поэтов и так далее, в которую наконец его включили, летом 1966 года, в июне, мне кажется. Есть рассказ, он описал в журнале "Нева" этот день.
Как я сказал, он человек активный, он немедленно начал делать все от него зависящее, чтобы получить семью, то есть жену и ребенка. Я упомянул, что, в частности, он написал открытое письмо в газетах по всему миру, в 39, насколько я знаю. Конечно, это бы ровно ничего не дало, если бы не случилось, что первый раз за 10 лет шла подготовка к визиту в верхах между Косыгиным, который был, как вы прекрасно помните, номер два после Брежнева, и Вильсоном, премьер-министром, включая королеву, и так далее. То есть было налаживание отношений. Министерство иностранных дел Великобритании в подготовительных визитах поднимало среди других тему воссоединения семьи Финкельштейн, как бы это гуманитарные обстоятельства. Поскольку советские поняли, что действительно Вильсон этот вопрос поднимет с Косыгиным, если они ничего не сделают, они решили выпустить нас погостить в Великобританию.
Я думаю, что никто не предполагал ни в посольстве, ни в КГБ, что когда-нибудь мы вернемся. Я думаю, если бы брак родителей сохранился, конечно, мы бы никогда больше не вернулись, я бы вырос английским мальчиком и так далее. Но брак, к сожалению, не выдержал ситуации, где отец остался, не предупредив жену.
Когда мама поехала встречать его в Шереметьево, ее встретил КГБ. Первый допрос был в автобусе прямо в Шереметьево, а потом было очень плохое лето у мамы – лето допросов на Лубянке и так далее. Вся жизнь развалилась, конечно, в том смысле, что люди, которые, ты думал, твои друзья близкие, вдруг исчезли, потому что мама стала сразу неприкасаемая, а те, о ком ты не думал, что они особенно близкие, именно остались и поддерживали. Весь ее мир изменился, тяжело ей было.
Тем не менее, через шесть месяцев мы оказались в Лондоне. И отец, который сделал невозможное: он ухитрился выйти из этой державы, из этой страны, смог уйти оттуда и сделал совсем уже невозможное – получить семью, – что ему не удалось, это сохранить, к сожалению, отношения с женой, сохранить брак.
Поэтому в какой-то момент мама спросила меня через четыре месяца, это был, видимо, апрель, я думаю, 1967 года, не скучаю ли я по бабушке, что я думаю, не вернуться ли нам. Я честно сказал, что да, скучаю. Я ходил в школу уже в Лондоне, много лет после этого в Москве в шкафу висела моя школьная лондонская форма. Я сказал: "Да, вообще-то скучаю".
Эти два человека обменялись ударами
И когда папа поехал с деловой поездкой в Мюнхен, а папа почти сразу стал работать на лондонское бюро Радио Свобода, мы с мамой сели на самолет и вернулись в Москву. Он тоже, естественно, этого не ожидал, вернулся в Лондон и увидел только пустые плечики в шкафу. Представляете? Так что эти два человека обменялись такими ударами.
Когда они через девять лет встретились в Риме опять, он прилетел, когда мы выехали в 1975 году с мамой по еврейской линии, то эти два человека не могли находиться в одной комнате. Я думаю, это была большая любовь, сильные чувства, но они обменялись такими, как им обоим показалось, страшными ударами – это шекспировская история.
Иван Толстой: Вам не горько, не страшно было уезжать от отца из Лондона? Я понимаю, что вы, наверное, не задумывались, насколько он предупрежден, но, тем не менее, вы понимали, что это будет теперь уже разлука чуть ли не навсегда?
Дмитрий Боски: Нет, я ничего не понимал, мне было 7 лет. Я был в восторге, избитая метафора, что ты переходишь из черно-белого фильма в цветной – это именно то, что произошло. Я помню до сих пор, какие у меня были солдатики, у меня был потрясающий набор охотника африканского со шлемом и с винтовкой, с двумя револьверами на бедрах. Должен сказать, что когда мы летели с мамой обратно, мне винтовку пришлось оставить, но пояс с двумя револьверами я был не готов оставить. Было холодно, шуба, под шубой у меня был пояс ковбойский с патронташем и два револьвера. Естественно, на таможне мы все это показали, они смеялись. Так что нет, я был ребенок, я не думал об этих вещах.
Иван Толстой: И в конце нашей программы – голос самого Владимирова. Среди огромного числа архивных записей я выбрал самую короткую, но для радиовещания, возможно, важнейшую. Условно назову ее "Зачем вещает Радио Свобода?". Вот фрагмент эфира 2015 года.
"Два года назад я попросил писателя и журналиста Леонида Владимирова сказать для одной из наших юбилейных передач несколько слов о смысле существования Радио Свобода. Вместо дежурных слов о демократии и правах человека он сказал неожиданную вещь".
Леонид Владимиров: Я поступил на радиостанцию "Свобода", когда ей было только 13 лет, и успел познакомиться с двумя из отцов-основателей "Свободы". С самого начала и мне, и многим было неясно, для чего создавать радиостанцию, вещающую на Россию, когда есть же "Голос Америки", и "Голос Америки" был очень популярен в России. Я сам, находясь в Москве, слушал его со всякими ухищрениями. Но оказалось, что причина, по которой была основана радиостанция "Свобода", достаточно серьезная и, я бы сказал даже, суровая.
Дело в том, что "Свобода" была подготовлена еще при жизни Сталина, она вышла в эфир за пять дней до его кончины. А при Сталине все время существовала угроза ядерной войны. Атмосфера была такая: Россия обладала некими вооружениями, точно о них никто не знал, но было известно, что это чрезвычайно мощные, в том числе водородные бомбы. О них разговоры вести нечего было, но нужно было предупредить российских граждан, что никто на свете, и Америка в частности, не угрожает им и не собирается на них нападать. Ведь властители России, особенно в сталинское время, заинтересовавшись какими-то проектами (Сталин ведь все время имел проекты захвата Европы и так далее), могли заявить жителям России, что имеется угроза и надо ответить ударом ядерного оружия.
Я еще в Москве присутствовал на так называемой Гражданской обороне, был обязательный курс для всех студентов и сотрудников предприятий, где рассказывалось о том, как наша мощь бьет по противнику. Сценарий был такой: мы опускаем ядерную бомбу в 50 мегатонн в некое государство и затем сразу же после взрыва туда бросаем десант в спецформе для того, чтобы захватить территорию. Это звучит дико и смешно сегодня, но тогда это прорабатывалось со всей серьезностью.
И вот основатели Радио Свобода, с двумя из которых я еще познакомился, понимали, как важно сказать людям в России, чтобы они не поддавались на провокации, чтобы они знали, что никто и никогда не атакует их атомными бомбами.
Разговор мы вели не с какими-то противниками, а только с друзьями
Вот, собственно, это был главный резон. А если такой главный резон, то понятно, что разговор мы вели не с какими-то противниками, а только с друзьями. Мы обращались к друзьям на их языке, с их ментальностью, с их темами жизненными, и мы завоевывали доверие их. Если нам доверяли – дело сделано. Это значит, что публика наша, а там все-таки доходило до 20 миллионов слушателей за раз, были такие времена, что публика наша понимала нашу правоту, что она доверяла нам и не стала бы доверять сталинцам или даже послесталинцам, что бы они ни выдумывали.
Сегодня, я думаю, главное остается. А что это главное? Главное – это дружба, главное – это доверие, главное – это твердая уверенность российского гражданина, что никто, не говоря уже о Соединенных Штатах, никто никогда не нападет на Россию с современным оружием, да и вообще никак не нападет.
Самое главное, пусть "Свобода" продолжает дружить с российским народом – это самый лучший залог ее успеха.
Иван Толстой: Леонид Владимирович Владимиров (Финкельштейн) скончался в Лондоне на 92-м году жизни. Он работал на нашей радиостанции с 1966 по 1979 год и одно время был главным редактором Русской службы.
Мир вашему праху, наш дорогой ветеран. Прощайте, Леонид Владимирович!
Я рад, что и в моей жизни тоже был светлый и радостный человек Леонид Владимиров. Вспоминаю его и улыбаюсь.
