Иван Толстой: В Италии в издательстве Rizzoli вышла книга историка Бориса Беленкина, заведующего библиотекой общества "Мемориал". В связи с гонениями на общество Беленкин вынужден был уехать из России, сейчас он находится в Праге, книгу свою написал по-русски, но начинает она свой путь к читателю с итальянского издания. Перевел книгу Марко Клементи. Борис, как правильно передать заголовок?
Борис Беленкин: Я долго ломал голову над названием. Первоначально у меня было такое патетическое немножко – "Отнятый дом". Оно точно довольно подходило к содержанию книги. А это – цитата из Рогинского, из фильма о нем "Право на память", такой большой фильм режиссера Людмилы Гордон, там он говорит фразу: "Не дать себя убить", – именно в связи с "Мемориалом", с трудными временами. Интервью снималось в конце 2016 года.
Иван Толстой: У этой книги ленточка многообещающая: Нобелевская премия за мир 2022 года.
Борис Беленкин: Это все вопросы к итальянским издателям. Поскольку "Мемориал" – лауреат Нобелевской премии мира, то, наверное, они решили, что если это чуть-чуть ближе пристегнуть к автору книги, то и книга будет, наверное, как-то лучше распространяться.
Иван Толстой: Сделали вам красиво. Борис, о чем книга?
Борис Беленкин: Это книга обо мне и "Мемориале". Это не история "Мемориала" ни в коем случае, я бы не взялся писать историю "Мемориала". Раньше хотел, когда еще ничего такого не происходило, сейчас я не возьмусь: это очень сложно. Когда поступило предложение от издательства написать про "Мемориал", я сразу же сказал, что истории не будет – как мы это себе представляем, истории в данном случае организации, – я сказал: я могу написать что-то вроде мемуаров, своих воспоминаний, прямо или косвенно связанных с "Мемориалом".
Иван Толстой: И с чего же вы начинаете, где же рождение в этой мемуарной книге?
Борис Беленкин: Я использую часто встречаемый в мемуарной литературе ход - начинаю с конца, то есть с 7 октября 2022 года – это день присуждения Нобелевской премии, но для меня это был, конечно, не день присуждения Нобелевской премии, а день суда над Международным, уже ликвидированным, "Мемориалом" и научно-информационным и просветительским центром "Мемориал". Суд, в результате которого было принято решение о том, что передача здания от одной "мемориальской" организации к другой незаконна. Я, как исполнительный директор, условно обвинялся в участии в незаконной сделке. Уголовного дела не было – это было административное дело, но тем не менее после этого решения я в этот день принял решение уехать.
Иван Толстой: Была опасность ареста или все-таки неприятности поменьше?
Что будет предполагать прокуратура, естественно, было неизвестно
Борис Беленкин: То, что будет впереди, что будет предполагать прокуратура, естественно, было неизвестно. Но поскольку были опасения, что эта история будет иметь свое продолжение, может быть, даже судебное, то оставаться, а главное, что-то делать в создавшихся условиях, надеяться на это было опрометчиво, и я решил уехать.
Иван Толстой: Я так понял, что книжка построена по принципу "Мишка, крути назад", как у Аверченко: вы, начиная с конца, движетесь к некоему началу. Итак, как идет движение, как вы развиваете повествование?
Борис Беленкин: После вступительной главы про 7 октября и отъезд я сразу же, наоборот, возвращаюсь уже к "Мемориалу", собственно говоря, и к своему приходу в "Мемориал". Приход в "Мемориал" растянут, естественно, на годы, потому что идет повествование и об окончании школы, о том, почему история, почему не история, чем я интересовался, какими историями, собственно говоря, как меня моя жизнь и работа вывела в результате и в "Мемориал".
Иван Толстой: Логично ли развивалась в отношении прихода в "Мемориал" ваша жизнь? Как вы теперь оцениваете: все шло именно к этому или в какой-то момент произошла какая-то случайность, на перекрестке вы повернули?
Борис Беленкин: Хороший вопрос. Как я всегда говорю, на хороший вопрос трудно ответить. Тут два момента. Мой биографический фактор: в какой-то момент, задолго до "Мемориала", я заинтересовался тем, чем в том числе будет потом заниматься "Мемориал", а именно: я занимался судьбами, точнее, судьбой человека репрессированного, расстрелянного. Это были мои, условно говоря, подпольные штудии, и я, собственно говоря, этим был известен в узких кругах.
Пришел к Михаилу Яковлевичу Гефтеру, меня специально познакомили как человека с таким странным увлечением, где я, кстати, мельком тогда познакомился с Арсением Рогинским, который и приведет меня потом в "Мемориал". Я один из тех немногих, кого туда привел Арсений. На самом деле я уже обрисовал два пути: мои собственные интересы, которые рано или поздно как бы, может быть, меня и так привели бы в "Мемориал", а главное – это уже человеческий фактор, тот же вышеупомянутый Арсений Рогинский, который меня привел.
Если бы не он, я бы в этот момент организацией, которая занимается, как тогда казалось, исключительно историей политических репрессий, не заинтересовался бы, потому что я "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына прочитал давно к тому времени и считал, что я все про это знаю, никто глаза уже никакие не откроет. То есть тут такой момент, именно потому что Арсений, которого я уважал, который был для меня авторитетом интеллектуальным, я откликнулся на его призыв.
Иван Толстой: А к Гефтеру вы пришли с чем?
Борис Беленкин: К Гефтеру я пришел со своим интересом. Его сослуживица по Институту истории, мама моей подруги, знала мои увлечения хорошо и рассказала Михаилу Яковлевичу, что есть такой человек, его интересует фигура Шляпникова, первого наркома труда, вот он этим занимается, может быть, вам будет интересно познакомиться. Мы познакомились благодаря этой женщине, женщину звали Светлана Валериановна Оболенская, она дочка Оболенского-Осинского. И вот так я познакомился с Михаилом Яковлевичем Гефтером, хаживал к нему домой, рассказывал, чего-то показывал, что я исследовал. Я писал "Биохронику Александра Шляпникова". И вот он мне посоветовал избрать некий жанр, какие-то поиски в дебрях литературы на тему истории революции и так далее, он мне подсказывал. Были какие-то такие общения.
Иван Толстой: Первый раз в жизни вижу человека, в фокусе интересов которого фигура Шляпникова. Как так? Он вам родня?
Я прочитал "Королеву Марго" лет в 11, понял, что история – это мое
Борис Беленкин: Мой отец, работник Музея революции в те годы, с 60-х годов и до пенсии, человек достаточно свободный, общительный очень. Он не жил с нами, но мы общались. Может быть, особой близости не было, но мы общались. Я очень банальным мальчиком рос, конечно, меня интересовала профессия родителей. Мама преподавала в МГИМО английский язык, тут я последовать за ней особо не мог при всем своим желании: моя этническая принадлежность, как оказалось, этому будет сильно препятствовать. А отец был историк – я стал интересоваться историей, до того прочитал "Королеву Марго" лет в 11 и может быть уже тогда понял, что история – это мое. Но это были общие инфантильные представления.
А поскольку это был Музей революции, где отец работал, он часто приходил домой и рассказывал какие-то истории про визитеров, встречи, в основном были, условно, исторические анекдоты типа: приходили лагерники, рассказывали, как они в лагерях встречали Фанни Каплан. Это было дико интересно. И меня стала все больше интересовать именно советская эпоха, что-то мне стало интересно. На этом точку можно поставить.
А затем я прихожу, спустя годы, студентом, мне лет 20, мы перенесемся в 1974 или 75 год, я к своей подруге прихожу, мы выпиваем, гудим, куролесим, болтаем, все спят, мне не спится. Огромная пятикомнатная квартира в академическом доме, бабушка-историк, какая-то историческая абсолютно бессмысленная литература, беру книгу без титульного листа, конволют такой, где несколько книг под одной обложкой, одна из них меня заинтересовала, явно чьи-то воспоминания про 1917 год, про март. Я вижу: там мелко внизу, титульного листа нет, но написано: "1917 год, книга вторая".
Автор Шляпников, какие-то гадости про Сталина пишет
Я ее беру почитать домой, кажется, даже заиграл ее, я хозяйке признался – это моя ближайшая подруга по сегодняшний день. Я вычислил, кто автор, был потрясен, потому что книга издана в 1925 году, автор Шляпников, какие-то гадости про Сталина пишет, не гадости, но очень критически-брезгливое про его возвращение из Сибири в Питер в марте 1917 года. И мне было дико интересно, я просто заинтересовался: кто это такой? Я про наркома труда, конечно, знал, что он был. Дальше мне правда стало интересно, меня вообще 1917 год интересовал в тот момент больше всего, я уже был человеком антисоветским, мне было очень интересно, как же эти твари и сволочи могли прийти к власти. Что произошло в 1917 году, что они доползли до Зимнего? Шляпников мне стал интересен, вот и все. А дальше пошло-поехало: знакомство с его детьми, дальше масса всего.
Иван Толстой: Итак, у Гефтера вы познакомились с Арсением Рогинским. Приглашая вас в "Мемориал", что же он вам предложил?
Борис Беленкин: Очень просто. Мы с женой пришли к моему другу Володе Кейдану, Арсений был с Катей Великановой, жена Володи Кейдана – племянница Кати Великановой, то есть такая семейная была встреча. Это была первая половина октября 1988 года. Арсений стал рассказывать про недавно созданный "Мемориал". И он стал рассказывать, рассказывать и к нам с Володей вместе обратился с призывом как-то принять в этом участие.
Если Володю касалась, скорее всего, в большей степени история церкви ХХ века, репрессии среди мирян и служителей православной церкви, то меня это касалось... Он, зная про все мои шляпниковские увлечения и поиски, зная меня как бы как человека, который не чужд истории, вежливо скажем, предложил мне вместе с его другом, я не был знаком с ним, с Никитой Охотиным заниматься фиксированием публикаций на тему истории репрессий. Мы в "Мемориале" занялись с группой очень симпатичных людей из ИНИОНа отслеживанием публикаций на тему "История политических репрессий". Я еще в этом принял участие, потому что работал в ИНИОНе когда-то и знал людей инионовских, именно в отделе каталогизации. Было довольно легко осуществить эту идею каталога, библиографического списка выходящих публикаций по истории репрессий. Вот так началось.
Иван Толстой: Вы известны как библиотекарь "Мемориала" или библиограф.
Борис Беленкин: Библиотекарь, я не профессиональный библиограф, я в данном случае стал библиотекарем.
Иван Толстой: Это был ваш выбор или просто было такое место, его нужно было занять, кто-то должен был заниматься библиотекой?
Я никогда не был библиофилом
Борис Беленкин: Ни в коем случае не мой выбор. Я, как выглядит книга, знал довольно плохо. А если серьезно, то никогда не был библиофилом, никогда в жизни библиотеки дома у меня в настоящем смысле слова – стеллажи, шкафы – никогда дома не было, несколько полок книг довольно случайных. Но так получилось. А это опять же предложение того же Арсения.
Постепенно библиографические штудии в ИНИОНе превратились в то, что кто-то должен был собирать библиотеку. Это исходило из идеи Арсения, что главное – это конкретная работа и, как он говорил, писать карточки. В данном случае комплектование библиотеки – это тоже была абсолютно конкретная, каждодневная рутинная работа. Очень многие коллеги, активисты "Мемориала", основатели занимались все-таки чуть-чуть другим – это была в большей степени общественная работа, это были общественные акции, действия и так далее, а это была такая, как считалось, довольно скучная рутина. Я стал этой конкретной работой заниматься.
Иван Толстой: Оцените, пожалуйста, собрание книг "Мемориала" с точки зрения библиотекаря и историка.
Борис Беленкин: Тут я начну с конца, с, казалось бы, неуместных сегодняшних дней. Приходят письма от исследователей с просьбой дать им позаниматься, что мы не можем сейчас сделать, с конкретным изданием, с объяснением, что этой книги нигде нет, ни в одном крупном, известном этому исследователю хранилище, он везде получил вежливый отказ, просто отсутствует данное издание.
Иван Толстой: Приведите, пожалуйста, пример: что это за книга, которой нет нигде, а только у вас?
Борис Беленкин: Боюсь, что совершу библиографическую ошибку, я просто не помню... второй том собрания сочинений Даниила Хармса, издание мейлаховское, вышедшее в Германии. Мне очень подробно пользователь потенциальный просто объяснил, что ему везде отказали, сказали, что этого тома нет. Может быть, это ошибка этого исследователя, на самом деле, если поискать, найти можно. Все последнее время, последние годы и последние месяцы, конечно, обращаются люди в первую очередь за книгой, за конкретным изданием с объяснением, что этого издания ни в одной библиотеке нет. Это в последние годы самый частый вид обращений к нам, причина обращения.
Иван Толстой: Может, объективности вашего изложения способствует то, что вы были немножко в стороне? Вы не ходили на митинги, а вы сидели в тишине зала и можете оценить действия чуть более активных в общественном плане людей. Это я подвожу к своему следующему вопросу: как видится история "Мемориала" вашими глазами? Вот вы откручиваете от конца в начало, вы и "Мемориал", ваша автобиография, ваши мемуары с "мемориальского" ракурса. Итак, что произошло с этой организацией за 30 лет? Как она была на своем пике и как она пришла, не хочется сказать, к своему концу, но к разрушению, кошмарному разрушению?
Борис Беленкин: Я бы к вашему вопросу добавил бы еще вопрос: как так оказалось, что это чуть ли не единственная организация, которая пережила не просто перестройку, а практически дожила до сегодняшнего дня и существует по сегодня, почему так? На этот вопрос, который вы мне задали, к сожалению, ответить не могу. Но вопрос абсолютно ожидаемый. И это, наверное, самое интересное, что ответить на него не невозможно, но довольно сложно. Я бы не взялся ответить именно почему. Наверное, столько факторов здесь.
Что главное для меня, "Мемориал" – что это такое? Начнем все-таки с момента, когда он появился на свет, точнее, когда я о нем узнал, когда пришел. Конечно, это несколько абсолютно знаковых, значимых событий, отвратительное слово "мероприятие", действий – это, конечно, Неделя совести в МЭЛЗе. Я и пришел - это был ноябрь 1988 года, я пришел туда знакомиться с более широким кругом людей из "Мемориала", не только с Никитой Охотиным, а с кем-то еще, увидеть, что такое "Мемориал". Я туда несколько раз ходил, чего-то там помогал, смотрел, слушал. Конечно, было грандиозное совершенно событие. Затем, безусловно, это цепочка вокруг Лубянки 30 октября, совершенно потрясающее действо – это 1989 год, цепочка со свечами. И затем в 1990 году Соловецкий камень на Лубянской площади. Вот эти три такие вспышки. Начиная с конца 1988 года я начал дежурить в приемной "Мемориала", у меня был четверг. Когда мы получили здание, я все продолжал дежурить, но реже. Дежурства, встреча и беседа – это было что-то потрясающее.
Иван Толстой: С чем приходили люди?
Борис Беленкин: Приходили разные люди, реже – "я репрессирован был", но чаще "моя мама, мой папа репрессирован, мой дядя". Приходили в основном дети или внуки репрессированных рассказать о своей беде, поделиться сведениями, выяснить, где можно узнать дополнительные сведения, потому что ничего не знали. Абсолютно разные случаи, истории. Я человек с отвратительной памятью, забыл массу всего, хотя надо бы массу всего вспомнить. Вспомнить, потому что именно тогда я научился слушать, я из болтуна постепенно превратился в слушателя, быстро понял, что надо молчать, надо слушать. Обнаружилось свойство характера - проявлять интерес к собеседнику. И вот этот интерес я стал проявлять даже тогда, когда интерес этот был, может быть, и не очень сильным, но надо было все равно слушать и расспрашивать людей. Общее впечатление от этих дней приема – одно, наверное, из самых главных.
Иван Толстой: Вашу книжку пока что нельзя еще прочесть ни на каком языке, к сожалению, кроме итальянского. Но, может быть, у вас есть какой-нибудь кусочек для наших слушателей по-русски из нее?
Борис Беленкин: Это история о том, как в 1992 году, кажется, в апреле месяце огромная группа "мемориальцев", десятки людей были приглашены в Польшу на нечто вроде нашей Недели совести, посвященной, естественно, истории политических репрессий, где был прием, где приходили люди, поляки рассказывали о репрессированных родственниках. И нас, как только мы приехали, расселили по квартирам.
Меня поселили в некий дом под Варшавой – это городок или поселок очень фешенебельный. Я попал в трехэтажную виллу к ее хозяину, который меня забрал случайно, просто по принципу: подъехал человек на "Мерседесе", тогда в Варшаве мало кто ездил на "Мерседесе", некий такой гренадерского вида человек, пан Тадеуш Сосиньский. Он меня с двумя людьми, с моим к тому времени другом Евгением Александровичем Шаповалом, отсидевшим, в 1949-м арестованным и освобожденным в 1956 году, совершенно замечательный человек, и другой мой знакомый, еще более солидного возраста, чем Шаповал, мы попали в дом к Тадеушу Сосиньскому. Сам Тадеуш тоже имел отношение к репрессиям, в меньшей степени, но имел.
Мы вечерами, прошу прощения, чуть-чуть пили "чай", чуть-чуть закусывали этот "чай", прямо скажем, закусывали великолепно совершенно, и были застольные разговоры, где я, уже человек опытный, да к тому же Тадеуш владел русским языком, я, конечно, помалкивал, но не записал ничего, запоминал рассказы. Один маленький рассказ я расскажу.
Другой гость – Генрих Соломонович Цвейг, племянник писателя Стефана Цвейга
Другой гость пана Тадеуша, кроме Шаповала, оказался личностью абсолютно феноменальной, звали его Генрих Соломонович Цвейг, возраст 74 года, уроженец Кракова, племянник писателя Стефана Цвейга. В 1939 году был призван в польскую армию, служил в части, которая должна была оборонять Львов, Львов был сдан Красной армии без боя, и Цвейг был отправлен в ссылку в Сибирь. В конце 1941-го или в начале 1942-го его освободили. Жил в Сибири, в Казахстане, женился на дочери известной советской писательницы. В книге этого нет, но сразу же скажу – по фамилии Серебрякова. В 1949-м Цвейга арестовали и приговорили к 25 годам лагерей. Из лагерных рассказов Цвейга я запомнил самый необычный.
Сентябрь 1955-го, во время визита в СССР канцлера ФРГ Аденауэра была достигнута договоренность, что СССР освободит из лагеря, выпустит в Германию оставшихся в заключении немецких военнопленных, речь шла в первую очередь о бывших эсэсовцах. Все они содержались в особом лагере в Казахстане, в том же лагере, но на другой зоне содержался Цвейг, а может быть, и в совершенно другом лагере, но точно, что в Казахстане. И вот этих бывших эсэсовцев надо было срочно отправлять в Германию. А выглядели эти эсэсовцы после 10 лет лагерей, надо сказать, довольно паршиво: зубов нет ни у кого, лагерная цинга, отвратительное питание, отсутствие медицинской помощи. Отправлять их в таком виде лагерному начальству и еще более высокому начальству показалось неправильным для реноме СССР за рубежом.
Фашистов срочно подкормили, но зубы от этого не выросли. И тогда решено было зубы им вставить. Дали клич по лагерям но зубного врача, зубного техника, который умеет делать протезы, не нашлось. Отчаявшись, решили искать хоть кого-то, кто имел дело с зубным врачеванием. И тут на поверхность всплыло лагерное досье заключенного Цвейга, значилось, что заключенный Цвейг некоторое время был санитаром в лагерной больнице, помогал зубному врачу. Но запись эта к действительности никакого отношения не имела. Дело в том, что в свое время заключенного доходягу Цвейга пожалел врач лагерной больницы и взял к себе то ли помощником, то ли санитаром. Цвейг в больнице немного отъелся и вернулся на зону.
Цвейг отбрехивался, отнекивался, отказывался
И вот псевдостоматолога Цвейга вызвали, приказали исполнить долг советского заключенного – изготовить, если я не ошибаюсь, не менее 200 искусственных челюстей для немецких военнопленных. Цвейг отбрехивался, отнекивался, отказывался, но деваться было некуда, в конце концов согласился, выторговав себе королевские условия жизни и работы, какие только возможны в лагерных условиях. Спасла природная смекалка, смелость, умелые руки и природный авантюризм. Он заказал себе учебник или пособие по зубоврачебной технике, заказал гипс, металлические зубы, нашел себе помощника – заключенного скульптора, умевшего работать с гипсом. Не помню, что еще перечислял он нам из заказанного себе для работы у лагерного начальства. Работа была сверхсрочная, практиковаться и овладевать мастерством приходилось по ходу дела.
На этом месте своего рассказа Цвейг умолк, чтобы выпить очередную рюмку водки. Наверное, человеку, у которого вся семья погибла в Холокосте, вспоминать про зубы для бывших эсэсовцев было не очень легко.
Мы воспользовались паузой и спросили: ну и как, челюсти всем вставили, получилось? Прежде чем ответить, Цвейг некоторое время молчал, затем с суровым выражением лица угрюмо изрек: "Где-то на 50-м пациенте челюсти стали закрываться".
