Марина Тимашева: В Петербурге в издательстве ''Петрополис'' вышла книга литературоведа Александра Рубашкина ''Заметки на полях жизни'' - о людях, с которыми ему довелось встречаться знакомиться, дружить на протяжении большей части ХХ века. Среди персонажей книги есть много просто интересных людей, есть люди знаменитые, а все вместе - это еще один портрет века. С автором книги беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольткая:
''Мне скоро пять лет. На всех домах красные флаги. Будет демонстрация, и колонны пройдут по нашему проспекту. Уже гремит музыка, уже я вижу, как движется со стороны Невы людская толпа. Проходят томительные минуты, прежде чем я вижу папу. Он машет мне кепкой, что-то кричит, я отвечаю ему, но все заглушают звуки оркестра. Для меня демонстрация вроде бы закончилась, я ухожу с балкона в большую комнату нашей коммунальной квартиры, сбрасываю пальтишко и, стоя перед зеркалом, чувствую себя на трибуне площади Урицкого. Оттуда по радио раздаются пламенные призывы: ''Да здравствует товарищ Сталин!'', ''Да здравствует товарищ Молотов!'', ''Да здравствует вождь ленинградских большевиков - товарищ Киров!''. Так к моим прежним детским представлениям (я любил изображать себя поездом, идущим в Разлив с Финляндского вокзала) прибавились эти здравицы, не обязательно в праздники. Однажды, в обычный темный зимний день, я зажег свет и подошел к зеркалу, не заметив, что бабушка вышла из маленькой комнаты, а я только что прокричал ''Да здравствует товарищ Киров!''. Бабушка огорошила меня: ''Шурик, так теперь говорить нельзя. Вчера Сергея Мироновича убили''. Значит, это было - отсчет моей сознательной жизни - 2 декабря 1934''.
Так начинается книга Александра Рубашкина ''Заметки на полях
жизни''. Александр Ильич, почему вы решили обратиться к воспоминаниям?
Александр Рубашкин: Это моя десятая книжка. Были книжки, которые ушли совсем, потому что они ушли, остался ''Голос Ленинграда'', потому что он остался, а еще была книга, которая называлась ''В Доме Зингера и вокруг него''. Это такая полноценная книга с портретами и со всем прочим. Но мне захотелось написать другую книгу, не обязывающую ни к чему, кроме того, что это заметки, а заметки жанр такой - что хочешь, то и пишешь. Первая часть при этом - детство. И тут оказывается, что общее детство, вроде, у всех, но вот у меня оно особое. Скажем, я не понимал, когда мой отец покупал какие-то вещи в какой-то странной квартире недалеко от Владимирской площади. А что это было? Это была огромная квартира, как я потом это понял, это был 35-й год, когда изгнали из Ленинграда, после Кировского дела, огромное количество людей. И вот мы купили трельяж. Неизвестное слово ''трельяж''. И потом, уже много лет спустя, я у родных своих вижу этот трельяж и вижу, что из него смотрит не мальчик в матроске, а мальчик с седыми волосами и, даже, без оных. Казалось бы, у всех людей, которые были мальчиками в начале 30-х годов, все одинаковое - да, патриоты, радуемся, что наши войска идут на Западную Украину и Белоруссию, они освобождают Прибалтику. А я хожу все время в агитпункт, где читают всякие лекции. Я газеты читаю, я про Испанию все знаю. И приходит человек из Военно-медицинской академии, читает нам лекцию, а я ему задаю вопрос: ''Как можно дружить с Гитлером? Они же фашисты!''. Все, я сказал, и убежал. Когда я прихожу домой, на отце лица нет — ему уже донесли. ''Что ты там говоришь?! Мальчишка!''. Вот как можно одними и другими глазами видеть. Потом еще одна вещь. Начинается Финская война. Тоже все замечательно, тоже все хорошо - побьем финнов, побьем кого угодно. И вот привозят раненых. Они все белые. Я только много лет спустя понимаю, что это обмороженные.
Еще до этого, раньше, меня мой друг, Котя Пайков, зовет к себе и показывает: ''Ты видишь, на тетрадке, что написано?''. А это - ''Три богатыря'', и там такие ноги в стременах. И он говорит: ''Ты видишь - это буква ''Д'', а вот эта штучка, это ''О'', а это - ''Л''. Д-О-Л-О -.... Правда, ''И'' краткого не получилось, но это - ''долой ВКПб!''. Я в ужасе бегу домой, заворачиваю все эти тетрадки, которые у меня тоже есть, чтобы, не дай Бог, кто-то не увидел. Потом я узнаю, что у одного из наших писателей искали фашистские знаки. И - 41 год. Все хорошо, война, разобьем врагов... Вдруг мама говорит: ''Я сегодня встречаюсь с доктором Рейниш''. Доктор Рейниш - это ее приятельница. Приходит после этого и говорит: ''Она сказала, что немцы будут через месяц под Ленинградом. Мы уезжаем в эвакуацию''. Она - врач, моя мама, красивая мама, и мы отправляемся в эвакуацию.
Татьяна Вольткая:
''Из мебели в нашей комнате был только черный шкаф и маленький столик. Сестра спала в детской кроватке. Бабушка содержала все в чистоте. У меня всю войну не было перчаток. Гуляя в сибирский мороз я держал руки в карманах пальто. Уже забыл, как выглядит обыкновенный белый лист бумаги. Чтобы приготовить урок по геометрии я чертил свои построения мелом на черном шкафу. Сначала бабушка меня ругала, но увидев, что все это легко стереть тряпкой, успокоилась''.
Это был отрывок из книги Александра Рубашкина ''Заметки на полях жизни''. Александр Рубашкин продолжает.
Александр Рубашкин: Тяга к литературе, патриотизм. Вот у меня есть стихи из газеты ''Сталинец'' - стихи Шуры Рубашкина, ученика пятого класса.
В этом бою, в нем нету середины,
В бою, в нем что-нибудь одно -
Или великие советские равнины,
Или умереть нам суждено.
А дальше я пришел в редакцию, открываю и плачу, потому что я написал:
Вспомним в 19-м как было,
Как не спали ночи напролет,
В бой нас вел товарищ Ворошилов,
И теперь он нас в победный бой ведет.
А напечатано совсем по-другому - ''в бой нас вел товарищ Сталин''. Вы представляете себе, казалось бы, не о чем говорить, а мальчик, который патриот, находится в каком-то странном состоянии двойственности. Вот это - часть этого дневника. И следующая часть начинается с апрельского погрома. Я поступаю в университет во время, потому что она следующий год меня бы уже не взяли, я поступаю уже в 48 году, а в 49 году я прихожу, нас собирают, отменяют все занятия - это осуждают наших профессоров. Луковский сидит, Жирмунский, остальные заболели. Но я-то ходил на соседние курсы, слушал Луковского, я был другом его дочери Наташи. И вот начинается. Вася Деменков выступает, говорит, что у нас нет учебников по литературе достойных, Берников просто ''драконит'' учителей моих. И когда я пришел домой, сказал отцу: ''Ну, Луковского пожурят, и все, а Жирмунского посадят''. Оказалось - наоборот. Я хочу сказать один факт, который был при обсуждении. Встает еще не утверждённый доктор Николай Иванович Мордовченко и говорит: ''Режьте меня, бейте меня, а Григорий Александрович еще многое может сделать для русской литературы''. И раздаются аплодисменты. Второе или третье апреля 1949 года. И когда мы в другую эпоху говорим, что нельзя того-то или того-то, то вспоминаю Николая Ивановича Мордовченко, я с ним двух слов не сказал, но я хотел бы, чтобы он был моим учителем. Он был профессор русской литературы, и его не стали прорабатывать, потому что было указание ограничиться непосредственно теми, кто подпадает под эту формулировку ''космополитов''. А Николай Иванович не попадал. Тем не менее, он прожил после этого полтора года, его диссертация в это время находилась в ВАКе. Казалось бы! И вот - какой урок. И дальше - урок распределения. Учился в университете сталинский стипендиат Юрий Михайлович Лотман. Он прошел всю войну. В свободное от атак время он, естественно, занимался французским языком. Он не получил ни одного ранения и он получил характеристику, о которой он говорил: ''Можно было подумать, что я лично взял Берлин''. И все-таки, когда было распределение, он не понимал, что происходит. Представьте себе, ученый человек и ему говорит доцент Западов: ''Вот иди в биологический институт, там, может быть, тебя возьмут''. И он говорит: ''Я прихожу в биологический институт, старый еврей сидит и говорит: ''Что вы пришли? Я уже двух взял''. Я вернулся обратно. Александр Васильевич говорит: ''Был?''. ''Был''. ''Понял?''. ''Понял''. После этого он идет к этому Берникову и тот ему говорит: ''Мы вам дадим свободное распределение''. Он говорит: ''Ладно, дайте мне мою характеристику''. ''А характеристику мы потеряли''. Юрий Михайлович Лотман стал профессором мирового класса, и Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил мне: ''Все-таки неправильно, что не избрали мы в академики Лотмана''. Вот такие штрихи, которые здесь есть в главе ''Юрий Михайлович. Юр.Мих. Юра''.
Татьяна Вольткая: А еще в книге есть небольшая, но выразительная вкладка фотографий - такой домашний альбом, в котором, однако, почти нет домашних. А еще в книге есть стихи, хотя автор их стихами не называет и поэтом себя не считает.
Александр Рубашкин:
Пусто не бывает место,
Душа останется слепа,
Когда Газпром поставят вместо
Александрийского столпа.
Померкнут Питера соборы,
На них он взглянет свысока,
И станет нам навек позором
А, может быть, и на века.
Это написано в 2008 году.
Одни обосновались в Штатах,
В иные убыли края
Другие на зеленых скатах
Кладбищ заброшенных, а я
Я в ожидании трамвая
При хмуром блеске седины
Стою, почти не узнавая
Своей уехавшей страны.
1996 год
Татьяна Вольтская: Так душа мгновенно отзывается на злобу дня, и это тоже, конечно, записки на полях жизни литературоведа Александра Рубашкина.
