Елена Фанайлова: В Петербурге в издательстве Ивана Лимбаха вышел двухтомник легендарного поэта Леонида Аронзона, одной из самых ярких фигур ленинградской неофициальной культуры 1960-70-х годов. Это первое наиболее полное издание рано ушедшего из жизни поэта, которого современники считали соперником и антиподом Иосифа Бродского.
Эта книга – праздник для библиофила и ценителя русской поэзии. Есть романтический миф Аронзона, есть многочисленные разрозненные публикации, и есть огромный архив, включающий не только стихи и дневниковые записи, но и рисунки поэта.
Говорит друг и наследник Леонида Аронзона, режиссер документального кино Феликс Якубсон.
Феликс Якубсон: Я очень благодарен составителям, что они вынесли в самое начало в качестве такой ключевой цитаты фразу Аронзона: «Материалом моей литературы будет изображение рая. Так оно и было. Но станет еще определенней как выражение мироощущения, противоположного быту. Тот быт, которым мы живем, искусственен. Истинный быт наш – рай. Если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений, несправедливые и тупые, жизнь не уподобилась бы, а была бы раем. То, что искусство занято нашими кошмарами, свидетельствует о непонимании первоосновы истины».
Читает Леонид Аронзон (запись из архива брата поэта):
Вспыхнул жук, самосожженьем
Кончив в собственном луче.
Длинной мысли продолженьем
Разгибается ручей.
Пахнет девочка сиренью
И летает за собой,
Полетав среди деревьев,
Обе стали голубой.
Кто расскажет, как он умер?
Дева спит не голубой.
В небесах стоит Альтшулер
В виде ангела с трубой!
Феликс Якубсон: Он не был бытописателем. Его стихи рождались прежде жизни. Замечательно он об этом писал:
«Идти туда, где нет погоды,
Где только я передо мной.
Внутри поэзии самой
Открыть гармонию природы».
То есть поэзия для него была сама по себе первичным состоянием, она существовала изначально. И у него был какой-то прямой ход к Всевышнему. Он очень часто к Богу на «ты» обращался. Это казалось поразительным кощунством каким-то, но он за это заплатил. «Друг мой Бог», - говорил он. Была еще одна ключевая фраза о его творчестве, ее сформулировал Дмитрий Панченко, историк петербургский, который еще в советские времена под псевдонимом «Рафаил Топчев» под большим впечатлением от стихов Аронзона, которые в самиздате издала Елена Шварца написал статью, которую озаглавил «Память о рае». И вот я думаю, что поэзия Аронзона – это память о рае.
Читает Леонид Аронзон:
Бабочка
Над приусадебною веткой,
К жаре полуденной воскреснув,
Девичьей ленты разноцветной
Порхали тысячи обрезков,
И куст сирени на песке
Был трепыханьем их озвучен,
Когда из всех, виясь, два лучших
У вас забились на виске!
Феликс Якубсон: Он визионер, действительно, визионер поэтический. Самое интересное, что его визионерство очень простое, такое назывное. Этот рай его - он очень населенный, он визуальный, и его очень легко увидеть, просто взяв стихи его. Повторяются эти образы из раза в раз.
Елена Фанайлова: Возможен ли фильм на стихи Леонида Аронзона?
Феликс Якубсон: Наверное, это возможно с новыми средствами анимации, может быть, но это должен быть какой-то гениальный человек. Что касается того, как я использовал - это был фильм о языке видео, который я сделал в 1986 году, абсолютно не поэтический, и там был просто поэтический кусок один, где я использовал стихи Аронзона. Стихотворение одно из самых поразительных, написано оно где-то на переломе его творчества, то есть тогда, когда он стал, наверное, большим поэтом, 1964 год, называется оно «Послание в лечебницу»:
«В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече,
и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей…»
Читает Леонид Аронзон:
Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке,
словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.
Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небыстрых небес
голубые озера, качая удвоенный лес,
и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,
ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб.
Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое,
образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес.
Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь, трава,
я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова.
Может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог,
стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов,
Ровный свет надо всем, молодой от соседних озер,
будто там, вдалеке, из осеннего неба построен
высокий и светлый собор,
Если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем
мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,
небыстрый и мутный ручей,
и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет.
Может быть, что ручей – не ручей, только имя мое.
Так смотри на траву по утрам, когда тянется медленный пар,
рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,
где ты высохший веткой рисуешь случайный,
небыстрый и мутный ручей,
что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече
мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых.
Ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,
ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь.
Феликс Якубсон: Это апрель 1964 года. В общем, с этого стихотворения 1964 года начинается большой поэт Леонид Аронзон. И он ускользал, он ускользал от всех перемен. Он ускользнул от Перестройки. Он ускользнул от того, что называлось нонконформистской поэзией. Мне кажется, что он настоящий классик изначально, вне зависимости от того, сколько и чего он сделал.
