Марина Тимашева: Исполнилось 70 лет поэту и драматургу, барду и либреттисту Юлию Киму. Песни на его стихи распевают Андрей Миронов - Остап Бендер и Валерий Золотухин - Бумбараш, герои "Обыкновенного чуда" и многих других фильмов. Об одной, менее известной, странице творческой биографии юбиляра рассказывает Юрий Векслер, в прошлом директор театра песни "Третье направление", в котором по произведениям Юлия Кима было поставлено несколько спектаклей.
(Звучит песня «Где друзья минувших лет…»)
Юрий Векслер: Этот романс звучит в телевизионном спектакле Петра Фоменко «Выстрел» по Пушкину. Спектакль был снят в 1981 году, 25 лет назад. Кто-то, увидев спектакль сегодня, удивится, не обнаружив в титрах ни автора стихов Дениса Давыдова, ни композитора. Заодно, не упомянут и Булат Окуджава, песня которого «Господа юнкера», без слов, также звучит за кадром. У этого казуса есть объяснение. Дело в том, что автором музыки к стихам Дениса Давыдова был Юлий Ким, который в те годы, если и имел право где-то фигурировать в титрах, то под псевдонимом Ю. Михайлов. А на центральном телевидении тогда и это показалось слишком много. Воображаемый разговор 1969 года.
- Нет, вы только послушайте, товарищ генерал! Поставьте эту пленочку на магнитофон и послушайте, что поет этот сукин сын! «Шабаш стукачей» это называется.
(Звучит песня)
- Как, говоришь, его фамилия?
- Ким.
- Это он что, в честь Коммунистического Интернационала Молодежи фамилию себе взял, что ли? Или это псевдоним?
- Да нет, фамилия это. Кореец он по отцу.
(Звучит песня)
Юрий Векслер: Друг Юлия Кима, режиссер телеспектакля Петр Наумович Фоменко, очень хотел, чтобы два романса Кима на стихи Дениса Давыдова звучали в его постановке. А режиссер телевизионного спектакля Марина Ишимбаева, моя однокурсница по Щукинскому училищу, пригласила меня поучаствовать в создании саундтрека. Дело в том, что Юлий Ким нотной грамоте не был обучен и, для начала, я записал оба романса на ноты. Затем известный российский джазовый гитарист Алексей Кузнецов, для которого это занятие можно было назвать священным словом «халтура», просмотрев эти ноты, был готов нам аккомпанировать. Нам – это мне и трем молодым актерам, которые образовали квартет. Музыкальный редактор Марина Крутоярская рассказала мне, спустя годы, что одним из участников квартета был студент Щепкинского училища Олег Меньшиков. Не знаю, правда ли это, но двух других я помню. Это были актеры театра Вахтангова Вихров и Казанчеев. Этот романс звучит в спектакле Петра Фоменко, как фон, а иногда, по куплетам, монтируется с текстом Пушкина. Пушкин, как известно, обожал Дениса Давыдова.
(Звучит романс)
Обращение Кима к творчеству Дениса Давыдова меня, как таковое, не удивило. Одними из первых песен Кима, которые я услышал, были воспевшие гусарские доблести, как, впрочем, и доблести всех других родов войск российской армии, победившей в Отечественной войне 1812 года, одним из героев которой и был Денис Давыдов.
(Звучит песня)
А другой романс, сочиненный Кимом и исполненный нами, в спектакль не попал. Первые две строчки этого стихотворения Дениса Давыдова «Приглашение на пунш» произносит в спектакле Сильвио – Леонид Филатов.
Леонид Филатов (из спектакля): В наше время буйство было в моде. Я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством. Я перепил славного Бурцева, воспетого Денисом Давыдовым. Бурцев, Юра, забияка. Собутыльник дорогой.
Юрий Векслер: Юра и забияка сидел и сидит в самом Киме. Это выразилось в его песнях и стихах, которые, любивший Кима Давид Самойлов, называл «политицкими». Он, правда, предпочитал «политицким», как он говорил «лирицкие» стихи и песни Юлика. В появлении этих крамольных песен Ким в шутку обвинял свою гитару, одновременно объяснившись ей в любви.
(Звучит песня «Люблю свою бандуру за эдакий настрой…»
Когда опала в 1985 году кончилась, и Ким снова стал Кимом, то кто-то из друзей его замечательно скаламбурил: «Как Ким ты был, так Ким ты и остался». Накануне юбилея я позвонил Юлию Черсановичу, и попросил его вспомнить свои другие композиторские опыты. И, в результате, услышал одно важное уточнение.
Юлий Ким: Первый опыт у меня был связан со стихами Даниэля. У него есть стихи цыганки «Сердце с домом, сердце с домом разлучается…». Когда Даниэля посадили, я написал свою мелодию и время от времени ее исполняю. Второй случай, это я написал, как ни странно, свой вариант на знаменитые стихи «Жди меня, и я вернусь». Это было для спектакля «Парень из нашего города» в Саратовском ТЮЗе. И есть еще просто по просьбе Давида Самойлова. Он написал стихи «Печечка залепетала». Это три небольшие строфы, на которые я тоже придумал незамысловатую музыку и мы с моей дочерью, время от времени, на два голоса поем.
Юрий Векслер: А вот эти две вещи на стихи Дениса Давыдова, вы их придумали по просьбе Петра Наумовича Фоменко?
Юлий Ким: Да. И это делалось для его спектакля «Татьянин день» 1968 год.
Юрий Векслер: А потом он это привнес…
Юлий Ким: Потом они перекочевали к нему в «Выстрел» и в «Пиковую даму».
Марина Тимашева: Историческая рубрика в нашей передаче начиналась два года назад с «Боярских книг» Михаила Петровича Лукичева http://www.svoboda.org/programs/otb/2005/OBT.011305.asp#mailit , историка, который сохранил Архив Древних Актов в годы последней российской Смуты. Без охраны, без отопления - «в жестокую зиму 1996-го… директор вынужден был распустить сотрудников по домам, а его заместители ходили вместе с ним по хранилищам в зимних шапках и давали отчаянные интервью…» Это я уже цитирую предисловие к новой книге. «Памяти Лукичёва» (Древлехранилище, 2006). Подробнее о книге – Илья Смирнов.
Илья Смирнов: Язык не поворачивается назвать «сборником» фундаментальный том объёмом 800 страниц – дань благодарной памяти директору Российского Государственного Архива Древних актов не только от тех, кто непосредственно с ним работал, но от всего учёного сообщества. Я насчитал в оглавлении 8 имён историков, которые сами становились героями программы «Поверх барьеров». А иллюстрации в книге – графика самого Лукичева, который «для отдохновения» рисовал виды старой Москвы, сегодня окончательно исчезающей у нас на глазах.
Архивные исследования вообще-то предполагают кропотливую, на зависть любому нотариусу, работу с документом, и крайнюю осторожность в обобщениях. Поэтому они смотрятся невыигрышно по сравнению с размашистой хлестаковщиной по телевизору, где у нас то Пиночета прославляют, то маршала Жукова грязью поливают. А откуда, из какого источника вы взяли вашу сенсацию? Да бог весть, с потолка свалилась. Зато увлекательно. Креативно. А здесь… Ну, зачем нам в нашей современной суете реконструкция управленческого аппарата 17-го века? В нем же чёрт ногу сломит. «Казенная слобода… в Земляном городе в районе улицы Покровка…, состояла в ведении Казённого приказа, а Кадашевская…, до 1626 года, находившаяся в ведении того же учреждения, затем перешла в приказ Царицыной мастеровой палаты», но денежные платежи её жители, видимо, по-прежнему вносили в Казённый приказ». «Отношения между приказами не регулировались каким-то определённым законом…, в основе системы лежал обычай…, неясность структуры позволяла приказам сливаться и разъединяться в почти незаметных для современного наблюдателя формах…». Стоп, стоп! Ничего не напоминает? Сегодня вам нужно решить какой-нибудь элементарный вопрос, например, квартиру перерегистрировать с «без определения долей» на «равные доли» – вы это делаете в одном приказе? Нет, в трёх, не считая нотариата. Под аккомпанемент благостных речей про «единое окно» требуют справку из БТИ о том, не поросла ли панельная стена по весне лишними балконами. И в основе этого издевательства тоже лежит, заметьте, не закон, а «определённые приёмы сношений между учреждениями, которым приказные служащие традиционно следовали». Не потому, что глупые и некомпетентные, а потому что если, не дай бог, простые вопросы станут просто решаться… В общем, вы меня понимаете. Проблема не в том, что «ничего не изменилось» за 400 лет. Многое изменилось. Но есть общие закономерности функционирования бюрократических структур, чтобы их понять, нужно изучать конкретную историю, запечатленную не в декларациях, а в «скучных» источниках: судебных делах, описях, платёжках. Хорошо, что продолжается работа над фундаментальным описанием русских приказов, начатая 7 лет назад под руководством Лукичева – судя по плану, опубликованному в книге, это будет настоящая энциклопедия.
Естественно, я не могу здесь отразить всё тематическое разнообразие 34-х статей сборника. Но вот хотя бы первая – «о смертной казни в книгах Ветхого и Нового Завета» Андрея Алексеевича Булычева, которого мы уже представляли, как мастера попугать читателей, http://www.svoboda.org/programs/OTB/2005/OBT.100605.asp , и здесь он в своём репертуаре: представляет широкий ассортимент сюжетов для триллера, вроде заливания в рот расправленного металла или перепиливания человека пополам деревянной пилой. Подчёркиваю: речь идёт не о принципиальной допустимости –недопустимости смертной казни, а именно о садизме с «сакральным истолкованием», причём, как показывает автор, для средневековых правителей источниками вдохновения служили священные книги того самого вероучения, которое проповедует любовь к ближнему. В контексте современных дискуссий о преподавании религии в школе – любопытная информация. Что отвечать школьнику, который с Библией в руках задаст неудобный вопрос? Конечно, мне сразу напомнят: сегодня авторитеты любой уважающей себя конфессии не настаивают на буквальном следовании древним рекомендациям. Правильно. Но почему перестали настаивать? Под влиянием того самого гуманистического Просвещения, которое всё-таки является для религии внешним фактором.
Вот ещё одна статья с выходом на широкий философский простор – «Российский позитивизм…» Андрея Львовича Юрганова – открывает более приятную картину, творческую кухню наших историков, Зимина, Гуревича, Лурье, как они спорили о методологии… Скучное слово «методология». А если попросту, то историка часто сравнивают со следователем, который должен восстановить картину преступления по вещественным доказательствам и показаниям, зачастую противоречивым. Так же и историк восстанавливает события прошлого, и то, что в работе учёного технология неотделима от этики, составляет особое нравственное достоинство науки. Статья Юрганова заканчивается очень странным для меня выводом: «то, что в объяснительной парадигме позитивистского источниковедения – «легенды», «выдумки», в культуре русского Средневековья, в её смысловой организации есть сущая правда или само реальное сознание», здесь как-то и возразить неудобно, профессор Юрганов лучше меня знает, что, например, Золотая Орда – это историческая реальность, при всех возможных разногласиях между специалистами по поводу дат, границ или экономических отношений, а вот то, что в Азии живут люди с собачьими головами – как раз «легенда» и «выдумка», вне зависимости от того, что на эту тему думали люди Средневековья. Видимо, со стороны автора эта некоторая уступка современному «поточному сознанию», которое норовит уравнять в правах научное знание с мифологией http://religion.ng.ru/events/2006-12-06/3_religion.html . Но не зря же нас учил наш общий учитель, «позитивист» Владимир Борисович Кобрин, что добросовестное исследование больше авторских выводов. Показывая ювелирную работу отечественных историков ХХ века с источником, статья Юрганова рождает чувство законной гордости за науку, которая у нас была и которую мы, слава богу, ещё не потеряли.
Марина Тимашева: В декабре 2006 года исполняется 25 лет «Клубу-81». Рассказывает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Сегодня воспоминания о первом советском объединении подпольных литераторов, как правило, бывают окрашены в элегические, сентиментальные или героические тона. Смотря по темпераменту вспоминающего. В самом деле, впервые непокорные литераторы, ютившиеся по котельным и печатавшиеся в самиздате или за границей, получили возможность открыто выступать на площадке, дарованной им, в результате переговоров с КГБ в Музее Достоевского. Говорит писатель Сергей Коровин.
Сергей Коровин: Хозяйка музея Достоевского тоже довольно плохо представляла себе, что это за компания. Не какие-то там законопослушные граждане, а ребята, которые ведут себя, как попало, приносят в кармане бутылку, курят в неположенных местах, а уж относительно содержания их вечеров и говорить не приходится. То есть, по идее, мы получили возможность совершенно свободно и безо всякого предварительного обсуждения и отбора материала выступать перед своими читателями, и очень этому радовались. Но стоило нам выйти куда-то за пределы… Допустим, я не помню, кто придумал это выступление, в Доме архитекторов. Накануне этого, Юрий Андреев, наш куратор, который был приставлен к нам от Союза писателей, обращается ко мне: «А что ты читать собираешься?». Я говорю: «Вот у меня тут есть новая повесть». Он говорит: «Я знаю эту новую повесть. Пожалуйста, ее не читай».
Татьяна Вольтская: То есть вам уже приходилось считаться с рекомендациями?
Сергей Коровин: Можно было, как говорится, идти на скандал, но этого не надо было делать. Я не настолько тщеславен, чтобы бороться за каждое свое выступление.
Татьяна Вольтская: Сказанное Сергеем Коровиным, показалось мне, перекликается с тем, что писал поэт Юрий Колкер еще во время существования «Клуба-81».
Диктор: «Был зачитан проект устава клуба. Любопытный документ, проникнутый духом компромисса, полный унизительных двусмысленностей, недомолвок, в котором, однако, вполне открыто формулировалось требование отказаться от зарубежных публикаций. Пункт этот был для меня неприемлем, но несравненно больше меня задевало то, что активисты, как вскоре выяснилось, в кулуарах, вовсе не считали его для себя обязательным. Обсуждалось, и было отвергнуто предложение просить приравнять участие в «Клубе» к общественно полезной деятельности, некоторые опасались, что «Клуб» может стать еще одной бюрократической препоной типа Союза писателей, способной и вовсе поставить вне закона авторов, желающих остаться в стороне».
Татьяна Вольтская: Интересно, как по-разному воспринимались одни и те же пункты устава «Клуба». Говорит литератор, историк Вячеслав Долинин.
Вячеслав Долинин: Надо сказать и КГБ требовал, чтобы писатели и поэты не публиковались за рубежом, обещая, что будут публикации здесь. И КГБ, естественно, как обычно, свои обещания не выполнял. И это давало моральное право печататься за рубежом. Сам факт договора с ГБ оттолкнул целый ряд литераторов от «Клуба». Некоторые заняли такую бескомпромиссную позицию и считали, что переговоры с КГБ это недостойно.
Татьяна Вольтская: Все же, публикации были, хотя бы одна. Знаменитый сборник «Круг». Сергей Коровин.
Сергей Коровин: «Клуб-81» уродил эту самую мышь в виде сборника «Круг». Каждая секция представила поэзию, прозу, но все это дело к себе пригреб Юрий Андреев, а он тогда уже был главным редактором «Библиотеки поэта». Он сделал такую выжимку, и там осталось то, что остается в давилке для чеснока после того, как выдавливают зубчик. Но и это уже было замечательно. У нас, во всяком случае, когда Славу арестовывали, помнишь, какая стопка рукописей была у тебя на подоконнике?
Вячеслав Долинин: Я в «Клубе» был с момента его основания, но в 82-м году был арестован и вернулся только после горбачевской амнистии, весной 1987 года. И поразительным был контраст между атмосферой 81-го – 82-го и атмосферой 87-го.
Татьяна Вольтская: Из статьи Юрия Колкера «Ленинградский «Клуб-81»», опубликованной в журнале «22», Тель-Авив.
Диктор: «Постепенно я уверился, что истинными мотивами инициаторов «Клуба» были, с одной стороны, дурной коллективизм, желание заседать и председательствовать, с другой стороны, коллаборационизм, признание пусть лишь временно совпадающих, но все же, общих с режимом, целей. Мне же этот режим был всецело и окончательно чужд».
Татьяна Вольтская: Сергей Коровин тоже не отрицает, что «Клуб-81» был чем-то вроде резервации для неудобных литераторов.
Сергей Коровин: Это была попытка примирить соседей в коммунальной квартире, где в качестве участкового выступала гэбуха. Надо сказать, что писательская организация вела себя достаточно индифферентно.
Татьяна Вольтская: Но ведь не были открыты журналы, не были включены члены «Клуба» в очередь на сборники молодых, которые существовали в издательствах?
Сергей Коровин: Этого не было. Мы оставались теми людьми, которые живут в каморке привратника и довольны тем, что их терпят. Но у нас было несколько выступлений. Одно – совершенно триумфальное поэтическое выступление в Белом зале Союза писателей.
Татьяна Вольтская: Я помню, что можно было уже только стоять в дверях, и помню слухи, которые распространялись, что будет охрана, вплоть до конной милиции.
Сергей Коровин: Конечно, на сцену выходила Елена Шварц, от нее надо было охранять, Кривулин…
Татьяна Вольтская: А вот то же самое событие устами Юрия Колкера.
Диктор: «В конце 1983 года удалось, наконец, провести публичное выступление поэтов содружества. Центральный зал Дома писателя был переполнен, публика толпилась на лестнице. Я не имел пригласительного билета и оказался внутри буквально чудом. Там мне дали программку, в которой значилось: «Выступают члены литературного объединения «Клуб-81»». Лишь человек, долгие годы наблюдавший местную литературную жизнь, мог оценить, сколько уничижительного смысла вложили организаторы в эту казенную формулу. Уже начав действовать, «Клуб» долго не имел имени. Никакими усилиями не удалось заставить Андреева ввести в название слова писатели, поэты или хотя бы литераторы. Итогом препирательств явилось странное, ничего не значащее сочетание, отдающее площадью и балаганом. Одно забавное происшествие показывает, что Андреев защищал здесь не только партийную, но и народную точку зрения. Однажды, в вестибюле Музея Достоевского посетитель спросил: «Здесь ли выступают писатели?». Гардеробщица решительно возразила ему: «Нет тут писателей!». Посетитель предъявил приглашение. «А, эти-то, самодельные! Здесь, проходите», - был ответ.
Татьяна Вольтская: Удивительное дело – история зависит от рассказчика. История литературы – не исключение. Но от этого она не перестает быть ни историей, ни литературой.
Марина Тимашева: Продолжаем подводить основные итоги литературного года. У нас остался последний из награжденных премией «Большая книга» роман. Это «Венерин волос» Михаила Шишкина. Передаю слово Марии Ремезовой.
Мария Ремезова: Михаил Шишкин – третий из лавроносцев «Большой книги» – фигура загадочная. Точнее, в самом Шишкине никакой загадки нет. Обычный писатель, из тех, что нацелен на изготовление востребованного продукта. Загадка в другом. Почему роман «Венерин волос» получает уже вторую премию? Еще до Большой книги он был увенчан «Национальным бестселлером». Хотя, хоть на куски режьте, не поверю, что подобная литература, пиарь ее хоть круглые сутки, может реально увлечь столь значительную аудиторию, чтобы оправдать звание бестселлера. А если вспомнить, что выполненный и в той же поэтике, и в рамках того же метода роман «Взятие Измаила» несколько лет тому назад отхватил еще и «Букера», ничего не остается, как крепко задуматься над формулой успеха, которой овладел Михаил Шишкин. Очевидно, что успех не случаен. Очевидно, что у такого успеха должны быть какие-то причины. И причины, разумеется, есть. И мы сейчас в два счета с ними разберемся. Шишкин – хрестоматийный постмодернист. Причем, в отличие от большинства отечественных постмодернистов, обладает двумя важными достоинствами. Во-первых, он великолепный стилист. Языковая стихия для него дом родной. Поэтому любому, кто обладает тонким слухом на слово, чтение Шишкина не только не доставляет мучительного неудобства, но даже, порой, приносит известное удовольствие. И, во-вторых, Шишкин, несомненно, образован. Что среди наших писателей всех направлений уж вовсе редкость. Так что и с этой стороны можно собрать изрядное число очков. Теперь - о главном. Как и положено постмодернисту, Шишкин, писатель не человек, про человека мы ничего не знаем, и знать не хотим, так вот писатель Шишкин - существо холодное, рассудочное и этически индифферентное. Он составляет свои тексты по принципу паззла, компонуя если не откровенные цитаты, весьма пространные, то, как минимум, парафразы или очень искусные, со стилистической точки зрения, имитации. Говоря на языке постмодернистов - симулякры. Чем больше Шишкин пишет романов, тем однотипнее они у него выходят. Дело ясное. Писатель, так сказать, в совершенстве овладел методикой. Чего ж еще ждать? Принцип довольно прост. Каждый такой роман это смешение разнородных отрывков, имитирующих разные эмоциональные состояния. А персонажи могут быть какие угодно, из каких угодно исторических декораций. В данном случае, в «Венерином волосе», то есть, исторический контекст - шире неуда. И древние греки, и персы, и современные европейцы, и россияне – современные и не очень. Одни отвечают на вопросы иммиграционной службы, убеждая последнюю своими жалостными историями дать им убежище в прекрасной Швейцарии. Другие выступают персонажами чьих-то писем и дневников или, как певица Изабелла, и есть авторы этих дневников. Персы и греки, орочи и тунгусы - всего лишь маски, символы для обозначения неких парадигм российской действительности, которые собирающий паззлы конструктор обозревает с холодной, иронической отстраненностью. Что можно собрать из симулякров? Вопрос риторический. Естественно, все тот же симулякр, только большего, так сказать, размера. Потому удивительно, например, прочесть вынесенный на обложку отзыв критика Агеева. Дескать, мало писателей в нынешней России, которые восприняли происходящее здесь в рамках трагедии, а не пошлого трагифарса. Шишкин же, по его мнению, из числа этих малых. Откуда же берутся трагические эффекты? Уж не из языковой ли игры? Или наши критики совсем заплутали в теории, что не знают, что трагедия понарошку это нонсенс? Или уж так мил Шишкин, что не знают, чем его оправдать. А чем же он, все-таки, так пленил литературное сообщество, от прихотей которого и зависит раздача призов? Ну, уж это-то как раз проще пареной репы. Для любого профессионального аналитика литературы это вроде приятной шахматной задачи. Вся конструкция видна, все так славно укладывается в схему. Такой текст легко и приятно разбирать, раскладывать по полочкам, накалывать на булавки. С неживым работать гораздо легче, чем с живым. Ни что не трепыхается, не мешает. Главное - нисколько не задевает тебя лично. Сопереживание не предполагается. Чистая, отвлеченная эстетика. И, главное – очень стильно. Приличная книга для приличных людей. Comme il faut . Я читаю Шишкина, значит у меня все в порядке со вкусом. Вот поэтому такой букет премий. А вы думали? Нет, не надо никаких чувств, мыслей, переживаний, убеждений. Зачем? Это неприлично. Теперь востребовано другое. Во всяком случае, в эстетских кругах. Называется по-разному, а мыв определим так – искусственный интеллект. Что поделаешь! Некоторые любят похолоднее.
Марина Тимашева: 30 декабря в заглавной партии в балете «Жизель» на сцену Большого театра выйдет новая исполнительница – совсем молодая и очень одаренная Нелли Кобахидзе. «Жизель», как вы помните, это история любви простой девушки и знатного господина. Избранник предает Жизель, она сходит с ума и умирает. Первый акт – яркий, бытовой, жанровый, действие второго переносит нас в царство виллис – покойных девственниц, обитающих в волшебных лесах. Тут все белое, призрачное и почти бестелесное. Но разговор мы начинаем с другого. Мы с вами всех женщин, занятых в классических балетах, зовем балеринами. А в театре балеринами зовут премьерш, примадонн, обычно им и отдают главные роли. А Нелли Кобахидзе пока только корифейка, и все же получила право танцевать Жизель.
Нелли Кобахидзе: До прихода Ратманского, на сцене танцевали только статусные балерины. И очень мало вводов было. Не только на балеринские партии, но и на вторые, и на третьи роли. Мне повезло.
Марина Тимашева: А как это происходит? Алексей Ратманский вызывает вас и говорит: «Нелли, знаете ли вы, что вы будете танцевать Жизель, и вы должны к этому подготовиться». Или ваш педагог, Марина Кондратьева, приходит к Ратманскому и говорит: «Мне кажется, Алексей, что моя Нелли уже готова к тому, чтобы танцевать партию».
Нелли Кобахидзе: По-разному. Бывают такие вещи, что ставят на афишу и говорят: «Вы уже стоите на афише. Подготовьтесь». Это знак большого доверия, это очень хорошо, когда так делается. Чаще всего, бывает так, что обоюдно педагог и артист приходят к мнению, что надо подготовить данную партию и показать руководству.
Марина Тимашева: А если бы вы сами выбирали себе партию в любом балете, то вы сами, какую бы взяли?
Нелли Кобахидзе: Много партий, причем, и ведущие, и не совсем ведущие. Тут же не самое главное быть над всеми. А вот именно к чему душа лежит. Больше всего мне нравится «Баядерка», «Симфония до мажор» - прекрасная вещь. Потому что Баланчина я очень люблю.
Марина Тимашева: Если бы я попросила вас рассказать историю Жизели от ее имени? Как вы сами смотрите на историю своей героини? Если это, вообще, важно для вас.
Нелли Кобахидзе: Очень важно, танцуя, иметь историю. Тогда в глазах нет пустоты. Тогда движения не просто механической куклы. Можно сказать, это не история такая, что я себе написала, а та, которая отталкивается от каких-то жизненных моментов. Есть какие-то настроения, связанные с жизненным опытом.
Марина Тимашева: Жизель первого действия бывает очень разная. И очень часто так получается, что вроде бы ты понимаешь, что она простая девушка из социальных низов, как бы мы это сейчас назвали, но на сцене сразу же героиня, аристократического поведения женщина. Ваша Жизель какой будет в начале?
Нелли Кобахидзе: Я бы хотела, чтобы она более земная была. Просто девочка, бытовая такая.
Марина Тимашева: А в финале она прощает своего неверного избранника?
Нелли Кобахидзе: Она его уже прощает, когда у них первая встреча в лесу. Она к нему тянется, и она все уже простила. Если человека любишь, невозможно его не простить.
Марина Тимашева: А кто будет партнером?
Нелли Кобахидзе: Саша Волчков. Он много раз танцевал эту партию. Я поражаюсь, насколько он отзывчивый, добрый, приходит на все репетиции. И так прислушивается. Я говорю: «А можно здесь так…?». «Да, да, конечно. Давай, я буду тоже на этот жест реагировать». Мне кажется, вообще, таких людей мало.
Марина Тимашева: А от кого вообще зависит решение образа в большей степени - от вас самой или от педагога, который вами занят?
Нелли Кобахидзе: Поскольку я пока не великая, мне нужно, чтобы педагог дал какой-то каркас, а потом в нем уже, чтобы я что-то чувствовала. Потому что полностью на свое усмотрение, мне кажется, что это будет самодеятельность.
Марина Тимашева: Скажите, пожалуйста, вы же видели в своей жизни очень много спектаклей «Жизели» - и на видео, и по телевизору, и в реальности. Есть ли какая-то балерина или какой-то спектакль, который вами, лично, любим более, чем другие?
Нелли Кобахидзе: Очень мне нравится в Алессандра Ферри в первом акте. Это драматически настолько насыщено. Конечно, Карла Фрачче. И какую-то очень любительскую пленку я нашла с Сильвии Гилем, которая абсолютно вне рамок романтического балета. Она немножко как мальчик. Но настолько это искренне!
Марина Тимашева: А почему это ломает рамки привычно романтического балета?
Нелли Кобахидзе: Потому что это очень современно. И по жестам, и по эмоциям. Тогда все было более завуалировано, с какими-то более классическими позами. Вообще, главное - правдивость, искренность переживаний. Но очень важно сохранить стиль спектакля. Все-таки, это хореограф определенный, и, мне кажется, самая сложная задача – в установленных рамках выразить настоящее. Вообще, чем жестче рамки, тем кристальнее и чище получается преодоление этих рамок. Должно быть, конечно, что-то такое, что было бы понято современному зрителю.
Марина Тимашева: Вам удобнее танцевать в обычной пачке или в сильфидной пачке? Вот просто физически.
Нелли Кобахидзе: Пачка или шопенка? Шопенка, конечно, многое скрывает. В шопенке главное - руки и стопы. В пачке - колени дотягивать. То есть, конечно, пачка накладывает больше ответственности.
Марина Тимашева: Мне просто интересно, когда вы впервые вышли на сцену театра, это было в какой-нибудь массовке в детском спектакле или это было, когда был какой-нибудь юбилей хореографического училища?
Нелли Кобахидзе: Я помню, что это было в первом или во втором классе училища. Нас поставили в «Дон Кихот». Но это был не нынешний балет, а старый - там в первом акте были дети. Я это ощущение никогда не забуду. Я вышла, и настолько было приятно - сначала танец, а потом реакция, и все это. Я прямо ожила на сцене. Все получилось. Может быть, не было каких-то рамок, ничего не давило. Я такая свободная была.
Марина Тимашева: Даже ужаса не было?
Нелли Кобахидзе: Абсолютно. Я не знаю почему. Потом он появился.
Марина Тимашева: А переход из хореографического училища в театр?
Нелли Кобахидзе: Папа мой (Игорь Пелеев) очень мудро сказал. Он очень редко мне дает советы. Он у меня сначала актер был, потом режиссер драматический. Он сказал: «Эйфория закончилась, ты пришла в театр и ты, конечно, не принижай собственных побед маленьких, но ты должна осознать, что ты ноль. Все началось сначала. И дальше этих заново начинающихся этапов будет очень много». И потом, структура театра и училища похожи. Там та же конкуренция, там так же надо побеждать. Взрослые спектакли нуждаются в детском участии, и мы часто выступали во взрослых спектаклях. Но в театре есть еще такая не очень приятная вещь, которую тоже надо знать, потому что человек живет в этой системе. Это отношения. Это не очень хорошая, чистая вещь, но ее не может не быть. Но, все равно, не всегда только талантом можно взять, к сожалению. И просить надо. Иногда говорят: «Нет, я не пойду, у меня гордость». А почему бы не пойти и не сказать: «Вы знаете, я очень это хочу танцевать. Что мне сделать для этого?». И репетировать, и показывать. Не другими путями, конечно.
Марина Тимашева: В «Жизели» для вас легче второе действие или первое?
Нелли Кобахидзе: Мне сложнее первое, потому что в училище я танцевала «Шопениану», и второй акт мне ближе. А в первом акте эмоции должны быть вкупе с техническим. Это очень изматывает. Только половина этого «танца с корзиночками», и меня нет. Потому что там надо играть, быть на сцене живой.
Марина Тимашева: Я очень часто слышу от оперных вокалистов: «Я экономил силы, я рассчитывал силы. Потому что самое тяжелое – ария, дуэт или ансамбль – приходится на вторую половину спектакля. Если я буду весь выкладываться в первой, то я не вытяну, соответственно, вторую».
Нелли Кобахидзе: Лично я, когда начинаю думать в середине: «Еще чуть-чуть. Здесь я чуть-чуть сэкономлю, тогда у меня все хорошо будет», у меня сразу ноги отнимаются, и спектакль не такой удачный получается.
Марина Тимашева: Мой последний вопрос не имеет отношения к балету. Я, на самом деле, как ни странно, довольно много о вас думала где-то месяц тому назад, когда происходила вся эта история с осложнением российско-грузинских политических отношений. В Большом театре очень много людей, которые по происхождению частично, или, во всяком случае, по фамилии, грузины – и Зураб Соткилава, и Маквала Касрашвили, и Коля Цискаридзе, и вы, и Бадри Майсурадзе. Вот у вас, в этот момент, было такое ощущение, что носить грузинскую фамилию это опасно?
Нелли Кобахидзе: В Грузии, когда я была совсем маленькой, я помню ущемление очень хорошо, потому что у меня сначала была осетинская фамилия - Пелеева. И дети так косо на меня смотрели. А потом меня перевели на Кобахидзе. Когда я в Москву приехала, ничего подобного не было, к счастью.
Марина Тимашева: Я искренне желаю Нелли Кобахидзе победы.
Марина Тимашева: В Берлинской литературной организации Literaturwerkstatt - Berlin (Литературверкштадт-Берлин) был представлен поэтический вечер немецких и русских поэтов, переводивших стихи друг друга без взаимного знания языков. Рассказывает Елена Фанайлова.
Санджар Янышев: Берлин это очень близкий, как оказалось, мне город, ни холодный, ни чопорный, город с секундомером в руках. А это город, в котором полно времени, и он этим временем щедро делится. Это красивые немецкие женщины, совсем не похожие на синхронных пловчих. Я хотел покорить Берлин во всех измерениях.
Елена Фанайлова: Поэт Санджар Янышев, лауреат молодежной премии Триумф, рассматривал небо над Берлином примерно с той же точки, что и ангел из фильма Вима Вендерса: со смотровой площадки Триумфальной колонны, этот вид доступен всем туристам. Игру уличных музыкантов Санджар слушал в арке Литературного Дома Берлина, Literaturwerkstatt - Berlin (Литературверкштадт-Берлин), куда Янышев приехал по программе переводов современной поэзии, придуманной три года назад этой литературной организацией и Гете-институтом в Москве: русские и немецкие поэты переводили друг друга, не зная языка, и не только через подстрочник, но и через переводчика, неделю общаясь в Нижнем Новгороде. Тогда работа закончилась чтением для нижегородских слушателей и публикацией на немецком сайте www.lyrikline.de/ , где можно и прочесть, и послушать не только современных поэтов, но, к примеру, стихи Бертольда Брехта в авторском исполнении.
Теперь русские поэты приглашены в Берлин, для записи на сайте и выступления перед берлинской публикой. Санджар Янышев переводил молодого немецкого поэта Nico Bleutge (Нико Блойтге).
Санджар Янышев:
Легкое лето. И вот, словно слой облаков,
Новый слой накипел, чуть пониже,
Почти наравне с кромкой берега
Шли овены снизу мелкой шкуркой,
А сверху - кожа ремня,
В которой беспечные чайки
Пробивают небольшие отверстия.
Вот уже и поверхность воды зашершавилась,
Ветер запутался в проволоке сетей
Прямо над тем, что не так давно было зеркалом,
И птицы исчезли. Только небо никак
Не рассеет невидимый след,
Только воздух шуршанье их крыл
В себе держит и держит.
Санджар Янышев: Поэта должен переводить поэт. Это аксиома. И, в этом смысле, данный проект просо идеален. То есть, если в истории кто-либо из переводчиков переводил кого-либо наиболее удачным образом, то в самой глубине души он, наверняка, являлся поэтом, даже если себя таковым не считал.
Елена Фанайлова: Продолжают читать Санджар Янышев и Нико Блойтге.
Небо пунктиром. Провода телеграфа
Над скелетом сыпучей скульптуры
Набухшие облака за холмами
Освещение фиксирует зрачок
Холод керамической кружки,
Волоски на пальцах топорщатся
При виде столовых ножей,
Перспектива сложенных стопкой воспоминаний
Ступени вытягиваются в линию
Лестничный пролет вырублен в окрестной стене как тень
Бельевая веревка похерила крышу над верандой
Машина поливает трещины тротуара
Ржавый плющ. Эмблема рафинада на чешуе военных кораблей
Щелк-щелк, слой за слоем запасаюсь фото пластинами впрок
Но краешек моря, как жидкость из легких, долой
Это известь на пальцах, песок, это небо высоким пунктиром.
Елена Фанайлова: Вера Павлова, впервые выступившая в амплуа переводчика c немецкого, представляла стихи известного немецкого поэта Гёрхарда Фалкнера ( Gerhard Falkner ) и читала вместе с ним в зале Литературверкштадт в Берлине.
Елена Фанайлова: Вера Павлова и Гёрхард Фалькнер продолжают представлять свои стихи.
Вера Павлова: «Семь любовей»
Мою Первую любовь зовут не Лаура, не Лилиана,
Она не спит и не танцует, и этим похожа на бога.
Моя Вторая любовь распахивает окна апрелю,
Впуская птичье ликованье. Должно быть, она прекрасна.
Моя Третья любовь с роскошного плеча дарит
Такой покой и наслажденье, что хочется познакомиться с нею.
Моя Четвертая любовь прихрамывает. Когда я обернулся,
Покидая наказанный город, я видел ее ноги
Моя Пятая любовь посреди поцелуя,
Упала в бокал с шампанским. Пропала-ла-ла навеки.
Моя Седьмая любовь, это моя Шестая. Они - двойняшки. И все время заставляют друг дружку плакать.
Вера Павлова: Мы каждый день собирались тройками -
два поэта и один переводчик - и вгрызались в тексты друг друга самым жестоким образом. Мы спрашивали друг у друга: «А что ты этим хотел сказать?». Дошло даже до того, я не скрою эту ужасную правду, что мой драгоценный Гёрхард Фалькнер вычеркнул две строчки из своих оригиналов, потому что он не мог ответить мне на вопрос: «Что ты хотел этим сказать?». Но я из своих стихов не выбросила ни слова, и это для меня было очень важным подтверждением того, что, наверное, я все правильно написала, раз не захотелось ничего исправить даже под этим испытывающим вопросом: «Что ты этим хотела сказать?».
Презираешь женщину за то,
Что она одета слишком ярко.
Убиваешь женщину за то,
Что не можешь сделать ей подарка.
Проклинаешь женщину за то,
Что не ты во гроб ее положишь.
Забываешь женщину за то,
Что никак забыть ее не можешь.
У нашего совместного русско-немецкого вечера замечательное название. Не знаю, кто его придумал, может быть, это цитата. Но это очень точно. Вечер назвался «Контрабанда стихотворений». И я подумала, что это, в самом деле, так. Перевод - это контрабанда, а переводчик – контрабандист. Во всяком случае, я себя в этой роли чувствовала именно так. Вроде бы, это не так незаконно, но не в меньшей степени рискованно, и не в меньшей степени трудно. Если что-то удается протащить через границу, ликование, конечно, огромное, но все равно остаются некоторые угрызения совести и страх, что в следующий раз тебя непременно поймают.
«Алые туфли»
Я проснулся чужим и рано,
Вилка была еще в розетке,
Женщина была меньше, чем лошадь,
Она дала мне яблоко по-английски:
- Apple, - she said, она сказала ,
Хочешь откусить, или не хочешь?
Но эти red shoes , эти алые туфли,
Там, на кислой его половинке,
Цепочка кровавых следов на шкурке,
Ах, я должен умереть, это ясно,
Я еще даже не завтракал.
Елена Фанайлова: Вера Павлова читала свои переводы стихов Герхарда Фалкнера. О трудностях и, даже, опасностях перевода говорит Стивен Сеймур, переводчик, муж Веры Павловой
Стивен Сеймур: Физический контакт с автором не обязателен. Тем более, что зачастую переводишь людей, которых вообще нет в живых, например. Но очень важно найти язык, какой-то характер этого автора. И это можно сделать, только прочитав как можно больше из этого автора. Тогда уже начинаешь сам себе творить некое представление о том, что это за индивид, в поэтическом смысле, и уже от этого начинаешь отталкиваться. Естественно, что это только твое представление о нем. Оно не может быть объективным. Был такой неприятный случай, когда, однажды, мне пришлось давать интервью, и я, в шутку, сказал журналисту, с которым я беседовал, о том, что есть такое изречение: перевод, он как красивая женщина - если он слишком красивый, то существует вероятность того, что он будет неверным. Журналист решил эту шутку поместить в свой репортаж. И я получил звонок. Мне сказали: «Не следует так шутить. Мы получили письмо от председательницы Национальной организации женщин, которая обратилась к Госсекретарю США с очень возмущенным письмом, требующим увольнения меня за мои антифеминистские высказывания». Я ничего подобного не имел в виду. Но, к счастью для меня, письмо не дошло до Госсекретаря. Что касается автора, с которым я уже не первый год сотрудничаю, как переводчик и не только, то, вроде, мои переводы Вере Павловой нравятся. Хотя, она иногда находит в них оплошности и это правильно.
