Два спектакля московского Тетра юного зрителя номинированы на премию «Золотая маска». Один из них «Нелепая поэмка» Камы Гинкаса, второй — «Трамвай «Желание»». Пьеса Теннеси Уильямса поставлена Генриеттой Яновской в сценографии Сергея Бархина. Многие, наверное, помнят и спектакль Андрея Гончарова в Театре Маяковского, в котором главные роли были сыграны Арменом Джигарханяном и Светланой Немоляевой, и уж тем более, фильм Элиа Казана с Марлоном Брандо и Вивьен Ли. До недавних пор эту пьесу ставили не так уж часто. И не мудрено, потому что мудрено нынче найти артиста на роль Стенли Ковальского — тут нужна мощная мужская фактура. Несколько лет тому назад пьеса шла в Екатеринбургском ТЮЗе в режиссуре Георгия Цхвиравы, но недолго, режиссер сам пришел к выводу, что спектакль не удался. И его снял. И я очень хорошо помню, как он объяснял мне, что название следовало переводить не как «Трамвай "Желание"», а как «Трамвай "Похоть"». Но за прошлый сезон в Москве появилось три спектакля по этой пьесе и еще один — в Петербурге. Причем, он тоже выдвинут на «Золотую Маску». О нем поговорим позже.

Действие пьесы происходит в Америке, в бедном квартале. Здесь живет супружеская чета — Стелла и Стенли Ковальские. Брак этот следует признать мезальянсом — девочка из хорошей семьи вышла замуж за простого парня, поляка, эмигранта. К ним приезжает сестра Стеллы — Бланш. Во всех постановках, которые я видела, Бланш была хорошей, нежной и аристократичной, а Стенли — настоящим тупым хамом и скотиной. В пьесе есть эпизод, в котором Стенли насилует Бланш — чего еще и ждать от этой обезьяны? Так вот, в поэтичной и психологически-тонкой постановке Яновской все выглядит иначе.

Действие происходит не в латинском, как в пьесе, а в китайском квартале Нового Орлеана. На сцене почти постоянно присутствуют его обитатели (актеры-студенты из корейской студии), своего рода — хор, он оценивает происходящее, иногда явно выражает свои симпатии тому или другому герою драмы, иногда он безучастен. Сцена делится на две части. В одной — интерьер комнаты, очень тесной, да еще заставленной и завешенной всякими экзотическими предметами. Другая сторона почти пуста, там — улица, там собираются компании картежников, и там же Стенли Ковальский ремонтирует свой мотоцикл (настоящий Харлей-Девидсон 50-х годов). Мотоцикл похож на своего хозяина — огромный, красивый, страшно ревущий.

Говорит Генриетта Яновская: «У Уильямса задан какой-то технологический пейзаж, свистки паровозов, какие-то пути железнодорожные, какие-то металлы, что явно ему нужно для того, чтобы противопоставить дому, в котором жила Бланш, коморку, в которой она оказывается. Мне этого не хотелось. И, с другой стороны, Бархин безумно нервничал: "Что такое? Делать американскую пьесу? Что мы американскую квартиру будем строить, американский дом будем строить?" Кроме того, ни я, ни Бархин не бытовые художники. Нам надо было, чтобы Бланш приехала в дом, который резко отличается от того, в котором она жила. Мы просто окунули происходящее в абсолютно другую среду. Бархин говорил, что, может быть, Тибет, я говорила, что, может быть, Мексика. Все, что находится на сцене, это Тибет и Мексика настоящие. Это куплено в городе Нью-Йорке и везде все настоящее. Не был нарисован эскиз. Все было составлено из настоящих предметов, которые были привезены из Америки, и заключено в жесткую бархинскую архитектуру. Мы понимали, что мы должны загнать эту комнату в махонькое пространство. И, в результате, то, что вы видите, это и есть выполнение определенной задачи — окунуть Бланш в совершенно чуждую, непривычную для нее среду, и в ту пустоту, которая это подчеркивает».

В маленькой тесной комнате появляется Бланш Дюбуа Ольги Понизовой — хрупкая, манерная и нервная женщина в белых одеждах, напоминающая лилию со сломанным стебельком. Она привозит с собой макет давно проданного дома, в котором прошло детство Бланш и Стеллы — дом звался «Мечтой». Когда события двинутся к трагической развязке, загорятся маленькие установленные на макете бумажные фигурки, а потом и он сам: «Абсолютно не стыдясь, скажу вам, что предложил мне этот домик Бархин. Это меня очень обрадовало. Я поняла, что я его сожгу. Я сожгу его от отчаяния, от пустоты, от боли, от понимания этого конца. Только я его не сожгу драматично, выразительно и символично. Я его сожгу случайно, я его сожгу по привычке. Так же, как сжигает любую бумажку или салфетку Бланш, как она зажигает спички, просто держа их в руках. Это не рассыпание прошлого, это не то, что "я сожгу наше прошлое". Она просто заворожено смотрит на огонь. Это мы с вами понимаем, что сгорает все прошлое, а не она».

Тема проданного дома, потерянного рая, само имя Бланш Дюбуа, которое переводится на русский язык, как «белые деревья», напоминает о чеховском «Вишневом саде». А Генриетта Яновская, к тому же, отдает героине реплику Раневской «Покойная мама идет по саду»: «Когда читаешь пьесу "Трамвай ‘Желание’", ты все время четко видишь параллели с "Вишневым садом", ты видишь ушибленность автора Чеховым. Это перенесение на американскую почву американским автором, с людьми, которые носят американские имена, вечной человеческой истории, которая была написана на русском языке автором Чеховым. Дорогой товарищ Теннеси Уильямс, мы понимаем твою любовь, мы ее разделяем».

В «Вишневом саде», как теперь кажется, нет плохих и хороших людей (разве что лакей Яша по-прежнему вызывает омерзение). И в «Трамвае «Желание» Генриетты Яновской их тоже нет. В этом спектакле совершенно изменена привычная или традиционная расстановка сил.

В спектакле Стенли Ковальский не такой уж грубый, обезьяноподобный хам, а он, возможно, человек, который делает вид, что он грубый или хочет казаться грубее, чем он на самом деле есть по разным причинам, может быть, потому, что так легче защищаться, а, может быть, потому, что его считают грязной свиньей, и из какого-то духа внутреннего детского противоречия: вы говорите, что я свинья, и я буду свиньей. Получается, что Стелла это не второстепенный персонаж второго ряда, а едва ли не более трагический образ, чем сама Бланш. Разлом проходит именно по ней, потому что она оказывается между сестрой и мужем, между прошлым и настоящим. Другая и Бланш. Возможно, это только мое впечатление, но я много думала о том, что тот же князь Мышкин у Достоевского или Мефодий Червев у Лескова в «Захудалом роде» — люди, которые как будто бы чисты и духовны, но, тем не менее, придя в реальную жизнь, именно они оказываются так или иначе виновны в том, что эта жизнь, до них существовавшая по своим правилам, рушится. И тогда получается, что Бланш Дюбуа не только жжет спички, но что ее появление в этом доме приводит к разрушению той жизни, которую придумали себе обитатели этого пространства.

Говорит Генриетта Яновская: «Не придумали, а жили. Вы знаете, Марина, я просто счастлива, что вы об этом говорите. Когда вы заговорили о Достоевском, вы не сказали еще об одном персонаже Достоевского, о Кроткой. Один знаменитый спектакль мне казался не честным. Потому что Кроткая — палач, жестокий палач. В своей чистоте и кротости — бесчеловечный палач. А мне всегда казалось, что это двусторонняя вещь. Конечно, в юности, прочтя "Трамвай ‘Желаниеэ", я находилась в определенном времени, в определенных интеллигентских эстетических взглядах: Бланш Дюбуа — идеал, Стенли Ковальский — зверь, скот. Но пьеса все равно запала в кишки с тех юношеских времен. И когда оказалось, что у меня в театре собралась группа, которая должна это играть, я перечитала пьесу. Я поразилась своим впечатлениям. Они были для меня абсолютно неожиданными. И я поняла, как двойственно и неоднозначно все то, что происходит на самом деле, в отличие от того, к чему нас приучило и литературоведение, и история постановок кино и театров. Вечная моя Планида — я выступаю адвокатом персонажей. Мне кажется, что их оболгали. Я вижу здесь семью, любовь. Не похоть, а любовь этого мужчины и любовь этой женщины, которые вышли из разных социальных кругов. Он — эмигрант, человек, которого этим попрекали. Человек, который имеет собственные комплексы, и она — девочка с Юга, белая кость, из дома с колоннами, из виллы "Мечта". И, несмотря на это, им прекрасно вместе, они любят друг друга. И появление Бланш — абсолютно прелестного существа со своей сломанной судьбой, со своими мечтами, часто болезненными, но искренними и чистыми, искренним и чистым не учитыванием реалий жизни… Она оказалась палачом собственной сестры. Разрушая ее любовь, разрушая ее дом, она не хочет принять ее мужа потому, что тот — другой, и позволяет себе, войдя в чужой дом, устанавливать свой закон, унижая людей, к которым она пришла. На мой взгляд, самый трагический персонаж этой пьесы — Стелла. Я говорила, что она между жерновами, между двумя людьми, которых она очень любит, любит больше всех на свете. И эти два человека уничтожают ее, борясь за нее. Вот эта сцена насилия. Часто говорят, что должно быть желание, должно быть желание у Стенли. Я полагаю, что это отмщение, избавление от собственного комплекса, необходимость унизить и растоптать. Взяв, он самоутверждается в этот момент, как мужчина и как человек. Он защищает собственную жизнь, свою жену, своего ребенка и бьется за это так, как он может. Что касается Бланш, то она в предощущении конца, в предощущении смерти. Она цепляется за жизнь тем, что она имеет — желанием. И если говорить о желании, то я говорила о подсознательном желании этого сильного мужчины, которое она гонит от себя. И эта мука желания, в котором она себе не признается, это настоящая человеческая история. Следовательно, это не поступки плохих и хороших людей».

Мне остается только спросить у Генриетты Яновской, устраивает ли ее перевод названия пьесы Теннеси Уильямса. «Мне не приходил в голову этот вопрос, — отвечает Генриетта Яновская. — Но, наверное, я бы не переводила его как "Трамвай ‘Желание’". Потому что "Трамвай ‘Желание’" — это поэтическое название, видимо, ностальгическое название. Потому что Уильямс, из авторов, которых я ставила в жизни, самый автобиографичный автор. Его тепло по отношению к "Трамваю ‘Желание’", который ходил мимо его дома, в котором он ездил, заставило так назвать пьесу. Первое ее название — "Покерная ночь". Если говорить о слове "желание", то я бы, скорее, назвала слово "любовь". Так, как об этом говорит Бланш: "Что противостоит смерти?" — Желание. Желание как любовь. То есть не только животное желание противостоит смерти».

Этот спектакль состоит из отличных актерских работ и множества изумительных деталей. Из того, как в Стелле Елены Лядовой вдруг просыпается аристократка, и как внезапно меняются, становятся заносчивыми интонации. Или как, стараясь отгородиться от собственного чувства к Митчу, Бланш напяливает на нос очки и в ту же секунду превращается в учительницу, училку, которой прежде работала. Или вот недавно Бланш рассказывала Стелле, как, умирая, ее родные словно бы требовали: «Не отдавайте меня», просили продлить жизнь. А теперь Бланш требует от Стенли (Эдуарда Трухменева) вернуть ее письма, кричит: «Дайте» — так, видимо, как те, что умирали на ее руках. И еще останется от спектакля навсегда образ жизни-макета — маленького, хрупкого, легко сгорающего.