К счастью, нет. Курт Воннегут, несомненно, входит в число знаменитейших американских писателей ХХ века. И это справедливо – как справедливо и то, что уже десятилетия два, если не три, ясно: он принадлежит больше истории литературы, чем самой литературе. Иными словами: Воннегута уже мало читают, и дальше читать будут только специалисты.
Во всем этом стоит разобраться – хотя бы потому, что тем самым разбираешься в своем времени, то есть, в себе.
С первого появления Воннегут демонстративно высказался против машинной цивилизации, против наукомании, против возможности выстроить жизнь и мир по формуле. А время было такое: президент Линдон Джонсон сказал: "Если мы способны послать человека в космос, значит – можем обеспечить старушку пенсией". Сентенция вовсе не всеобъемлющая: в Штатах с пенсиями и так было всё в порядке, и космос к этому не имеет отношения. В России, по крайней мере, точно.
Так или иначе, воннегутовский бунт против формулы очень лёг на душу советской интеллигенции 60-х, у которой всё было назойливо научным, начиная с коммунизма.
Еще важнее то, что Воннегут прославлял торжество неформальных отношений. Ничего нового тут, понятно, нет, но надо же было найти красивые слова и образы. Он нашел, и в жаргон образованной прослойки вошел "карасс" (из романа "Колыбель для кошки") – сообщество единомышленников, которые могут быть даже не знакомы друг с другом. Карасс двоих – "дюпрасс": двое любящих, семейная связка, которую – единственную – не сумел разомкнул режим.
Надо осознать: чтобы зарубежный писатель ввел термины в разговорный обиход чужой страны – такое бывает нечасто. Как же велика была потребность в мыслях, чувствах и их назывании!
Правильно: хорошие слова были заняты. "Дружба" – народов. "Любовь" – к родине. "Ум", "честь", "совесть" – понятно кто. Поневоле перейдешь на иностранный.
И еще: у Воннегута всё получалось ненатужно и легко. Смешно и весело. Гротескно и иронично. А это было одним из важнейших открытий той оттепели: о серьезном необязательно в черном костюме и два часа до хрипоты.
Но стилистически гротеск и ирония – тупиковы. Они, если не вырываются на просторы подлинного юмора – не чувства юмора, а юмора как философии жизни – замыкаются на себе, превращаются в утомительный прием.
Борьба с формулой, не подкрепленная вот этим самым выходом на другие уровни, оборачивается антицивилизационным пафосом, социальным радикализмом.
Всё это произошло с Куртом Воннегутом. Но замечательно, что он был не только писатель, но хороший и благородный человек. Он выступал за освобождение академика Сахарова – тогда, в Нью-Йорке в 78-м, я имел честь с ним познакомиться и был совершенно очарован его легкой и едкой шутливостью. Он приветствовал появление на американской литературной сцене Сергея Довлатова – так, как мало кто бы смог: не просто похвалив, а подчеркнув, что вот журнал "Нью-Йоркер" Довлатова печатает подряд, а у него не взял ни одного рассказа. Он был человек красивый.
В общем, спасибо Воннегуту. За всё.
