Путешествия в Венгрию

Ольга Серебряная живет в Петербурге, культуролог, эссеист, переводчик. Публиковалась в "Октябре", "Новом мире" и других периодических изданиях.

Лакнеру Петеру

Путешествие первое, лирическое и все объясняющее

По образованию я философ. В моей жизни (не то скомканной, не то витиеватой) это означает лишь одно: мне интересны только те вещи, явления и события, сквозь партикулярность, индивидуальность и «этовость» которых просвечивает некоторая универсальность, всеобщность и чтойность. Меня радуют высказывания, содержащие в себе принцип удачности множества других подобного рода высказываний, я люблю вещи, которые самим своим видом заявляют об особом праве на собственное бытие и бытие себе подобных, мне доставляют удовольствие случайности, которые при ближайшем рассмотрении оборачиваются необходимостями. По большому профессиональному счету это указывает лишь на то, что я не философ. Философия в принципе не занимается частностями. А мне только они и интересны. Философия не рассуждает о прекрасных мужчинах, галантных и умных, о терпкости вина и горечи кофейной гущи. Для нормального человека философия вообще – занятие пустое и скучное. Чтобы почувствовать неподдельный интерес при чтении философской книги, нужно лет пять – преодолевая зевоту и отвращение – учиться профессионализму философского чтения. Чтобы писать философские тексты, надо не только иметь железную задницу: и чем шире, тем лучше – собственно только квадратные сантиметры седалища способны поддерживать и утверждать интерес к терминологически выверенному плетению паутины частного философского рассуждения. Чтобы писать философские тексты надо еще и смириться с тем, что читать их будут лишь отягченные похожими задами коллеги и дерганые студенты, в глазах лучших из которых светится почти еврейская грусть и усталость от непонимания прочитанного. В довершение всех бед приходится на каждом шагу объяснять, что мадам Блаватская тебе не коллега и что Кастанеду на приличных философских факультетах пока не изучают. А потом в довершение всего встретишь философа англо-саксонской выучки – и либо назовешься писателем, либо пробурчишь что-нибудь по-древнегречески о любви к мудрости, да и то уже в порядке отступления, откуда-нибудь из-под стола, утирая слезы боли за двухтысячелетнюю традицию уголком клеенчатой скатерти: хлопок и лен, как Декарт и Платон, давно уже не пользуются популярностью.

И все же я философ. Если сравнивать с писателями. Ну хотя бы потому, что для писателя я слишком мало пишу. Известный императив писательского ремесла «ни дня без строчки» всегда будил во мне подозрительность: об иных днях и вспоминать-то не хочется, не то что писать! Достойную описания вещь встречаешь не чаще, чем умного и тонкого человека. А если хочешь, чтоб он был еще и красивым, то можно вообще всю жизнь просидеть в девках. То есть промолчать (а под руку так и просится совсем другой глагол) всю свою писательскую карьеру. Но мне повезло. Я нашла не просто жаждущую описания вещь, в которой светится универсальность и принципиальный для понимания этого мира характер – я нашла целую страну таких вещей. И что самое удачное, об этой стране во всем мире никто, кроме жалкой горстки угроведов, практически ничего не знает. В этих заметках я хочу рассказать о Венгрии – и сделать это так, как может это сделать только философ континентальной ориентации, вот уже пять лет сидящий в России без «работы по специальности». То есть с большой любовью к осмысленности и предмету своих размышлений. Я не тешу себя надеждой обрести таким образом благосклонность философских даймонов и гениев. Чего мне действительно хотелось бы добиться – так это понимающей улыбки на устах гениев венгерских: гения Юга, гения Запада, гения Севера, гения Алфельда, Трансильванского гения – тех определяющих жизненную ткань принципов, тесное сосуществование которых на небольшой территории исторической Венгрии обнаружил доморощенный мадьярский гений Бела Хамваш.

В довольно раннем возрасте Всевышний выписал мне авиабилет в эту никому не известную страну. В течение следующих пяти лет все тот же щедрый и отличающийся особой слабостью к поддержке либерально настроенных гуманитариев Всевышний несколько раз милостиво выдавал мне повторные билетики – не иначе как для того, чтобы то понимание, которое однажды во мне засветилось, не угасло просто так, а обрело свою форму. Например, эссеистическую.

Этим я вовсе не хочу сказать, что посвящаю свои заметки всемирно известному филантропу Джорджу Соросу (Шорошу Дёрдю). На самом деле, я посвящаю их человеку совершенно незнаменитому – одному немолодому уже джентльмену, которого я случайно встретила в пештском кафе. Сейчас объясню, в чем состоит принципиальность моего посвящения.

Как-то долгим зимним вечером в Петербурге я вела такой возвышенно нетрезвый диалог со своим тогдашним возлюбленным, философом и человеком большого стиля:

Что на свете самое прекрасное?

Ночной разговор, утреннее безделье в его продолжение, чашка кофе в постель.

Что на свете самое удивительное?

Невзначай исполненные желания.

Что ты имеешь в виду?

Я сидела однажды в кафе, ко мне подошел немолодой уже человек, спросил сигарету и оказался тем самым мужчиной, которого я так долго искала.

Да, но это был не я …

А кто сказал Вам, счастье мое, что в счастье счастье?

Мой собеседник, человек самолюбивый и деликатный, расспрашивать дальше не стал. И напрасно: мне многое удалось бы ему объяснить.

А дальше было вот что. Закурив, немолодой уже человек сразу же предположил, что я русская. Что достаточно сильно меня удивило: вид у меня вообще-то усредненно-европейский, книжку я читала английскую, а бурчать себе под нос на родном языке я привычки не имею. Немолодой уже человек объяснил, что русских отличает по особому строению нижней челюсти – особенности, мол, русской фонетики отражаются даже на костях. Я с ехидцей сказала, что моя тяжелая нижняя челюсть - признак типично польский, доставшийся мне по материнской линии от польских крестьян-переселенцев, которые отправились в 19 веке из Западного края в Сибирь в поисках счастья и земли плодородной. Тогда немолодой уже человек заметил, что, судя по всему, я из Петербурга, а не из Москвы. То есть вообще пропустил мимо ушей упоминание Сибири. И правильно сделал, что самое удивительное. Я прямо спросила, why . Он выдал несколько тонких замечаний про манеру одеваться и говорить, сказал, что москвичи either look provincial or all too expensive и добавил в конце, что у него была когда-то русская жена из Ленинграда. Нет, я внешне на нее совершенно не похожа. Но есть что-то, что tells . Потом мы пошли гулять, на следующий день посмотрели кино, в конце недели отобедали вместе, потом он уехал в Лондон, а еще через некоторое время я перебралась жить в его замечательную квартиру недалеко от Октогона, архитектурно-смыслового центра Пешта. Времени на идиллическое существование у нас было немного: немолодой уже человек, хоть и был коренным будапештцем, уже лет пятнадцать жил в Нью-Йорке, куда и собирался вернуться сразу после Рождества и Нового года. Мое пребывание в Будапеште тоже было временным – разве что длилось еще полгода после его отъезда. А дальше – Россия, откуда без больших денег ни уехать, ни улететь. Мы сделали попытку обставить наше случайное счастье самыми романтическими декорациями, благо от Будапешта до Венеции – всего восемь часов езды. Однако в итальянском консульстве пришлось вести диалог настолько фантастический, что мы зареклись с тех пор поступать «как все»:

– Are you married? – спросили меня .

– Yes , I am , – ответила я со всей честностью.

– Are you married ? – спросили моего спутника.

Он тоже не пытался обмануть итальянских чиновников:

– Yes, I am.

– I mean are you married to each other?

– No, we are not.

То есть итальянской визы мне не дали. Вместо декабрьского путешествия в Венецию пришлось совершить турне по туманной Венгрии. Так что никаких особых красот я так и не увидела. Живописные излучины Дуная все время оставались где-то под молочно-белой пеленой. Зато я открыла для себя новое понимание счастья: прямо скажем, неожиданный поворот для кратковременных отношений, с обеих сторон осложненных браками. Так вот, счастье – поняла я – это не когда до гроба и навеки. Счастье – это когда сегодня и… завтра. Это когда точно знаешь, что в определенных внешними обстоятельствами временных рамках во взаимной расположенности и нежности можно быть абсолютно уверенной. Что – имея в виду конечность человеческого существования – можно с легкостью возвести в принцип: «сегодня и завтра» применительно к вещам и делам человеческим абсолютно тождественно «сейчас и навеки».

Счастье – это когда один варит кофе, при этом неизменно спрашивая другого, не сварить ли и ему чашечку. Счастье – это когда из холодильника достают два яблока, а не одно, и когда каждый день покупают в супермаркете ананасы. Счастье – это когда тебя сначала уважают, а потом уже любят, и когда никакие неземные аргументы и «настоящие» чувства не могут оправдать бытового невнимания. Когда ежедневная вежливость и живой интерес друг к другу рождают непрекращающуюся радость, которая и есть любовь. В отношениях между внимательными друг к другу людьми не бывает и не может быть «временных трудностей», роковых случайностей и непреодолимых препятствий. Не «чуйвства» порождают счастье, а счастье ведет к кристаллизации чувств. Вообще счастье – это нормальное состояние человеческой души. Я была потрясена этим открытием.

- Почему ты решил со мной познакомиться?

- Потому что ты мне очень понравилась, и я знал, что смогу посвятить тебе ближайшие полгода.

- А если бы не мог?

- Тогда я не стал бы спрашивать у тебя сигарету. Ты же знаешь, я вообще-то не курю.

Жаль, что мой петербургский собеседник не стал интересоваться подробностями. Они помогли бы мне показать всю неразумность его гедонизма. Нельзя получить от жизни больше удовольствий, чем ты сам в ней создал. Если нет ни сил, ни желания по-настоящему принимать в расчет и сознательно включать в распорядок собственной жизни своих любовниц, то не стоит их заводить. Я бы объяснила ему это – да он не спросил. Только заметил, что от моих венгерских воспоминаний за километр несет утопизмом и идеализацией. Я не спорила. Действительно, Венгрия – моя утопия. Место, которое странным образом сцепилось в моем сознании с целым рядом мыслительных конструктов европейской философии. Реификация понятий – вещь философски преступная. Однако я полна решимости совершать это преступление на протяжении всех своих заметок – как для того, чтобы оживить для сегодняшнего понимания старые философские понятия, так и для того, чтобы воздать Венгрии дань интеллектуальной благодарности. Только в Венгрии я поняла, что состояние человеческой души в полной мере подвластно бэконовскому принципу verum - factum . Мы способны понять только то, что сами создали. Счастье – лишь плод нашей каждодневной работы.

Поздним вечером в Будапеште никогда не бывает оживленного движения. Тем не менее, светофоры там никто не переводит на бесконечно мигающий желтый. Однажды я спросила своего не молодого уже человека, что заставляет его покорно выстаивать на красном в третьем часу ночи на абсолютно пустынной трассе – неужели здесь есть видеослежение? Он ответил, что нет. Он останавливается на красный, потому что он джентльмен.

Нет, он не читал у Мамардашвили про обязательность формы. Просто именно эта обязательность является принципом, вносящим осмысленность в жизнь так называемых малых наций. В контексте всемирно-историческом их достоинство только и может заключаться в том, что они полностью разделяют в своей жизни контекст всемирно-человеческий. Мало кто захочет и сможет поговорить с венгром на его родном языке. Да и переведенные на язык межнационального общения (каковым в этом регионе до недавнего времени являлся немецкий) произведения венгерских писателей все равно остаются не до конца понятными даже профессиональному читателю-иностранцу: слишком плотна сеть самопонятных бытовых и историко-национальных тонкостей, на которых играют венгерские авторы. Самым остроумным и мудрым эссе из тех, что я когда-либо читала, является трехстраничный текст Петера Эстерхази «Наши братья румыны». Он посвящен свержению режима Чаушеску и начинается словами: «У меня трое братьев, поименно – Дёрдь, Михай и Мартон. А брат, доложу я вам, это тяжелый случай. Начать с того, что это чуть ли не самый близкий нам человек, живущий, можно сказать, прямо у нас на шее и заглядывающий нам в рот. Брат все время пытается увести у нас галстук, или мы у него, что одно и то же, ни за что не пройдет мимо бутерброда, забытого нами на кухне, зато когда мы играем в футбол и нам не хватает как раз одного человека, то фиг его дозовешься». [1] Чтобы понять всю доброту и мудрость этого взывающего к любви и примирению пассажа, нужно знать вековую неприязнь мадьяр к румынам, которые жестоко ограничивают права проживающих на их территории этнических венгров, а также всю неприязнь к их стране, источнику ненавистной венграм цыганщины, к стране, не подавившейся после второй мировой войны большим куском Трансильвании, каковая досталась-таки им благодаря роковой исторической ошибке, допущенной венграми в европейском политическом раскардаше конца тридцатых-начала сороковых годов. То есть ничего личного. Просто подобное отношение является нерефлектированной данностью любого – самого милого и доброго – венгра. И распространяется на все – от псевдонациональной скрипичной музыки, которой потчуют немецких туристов в будапештских ресторанах (никогда в такие не ходите!) до румынских газовых плит, которые, как бы в подтверждение правильности этого убеждения, стоят почти во всех венгерских кухнях и действительно работают из рук вон плохо. Впрочем, альтернатива здесь есть ( though no less tricky one ): в Мюнхене производят очень хорошие газовые печи…

В общем, любой нормальный читатель уже запутался в этих тонкостях. Так вот именно по этой причине венгр должен быть способен объясниться с этим любым нормальным читателем на языке всемирно-человеческом. Так в обремененной историческими сложностями ситуации и посреди невероятной лингвистической запутанности в Центральной Европе находит свое странное и слишком позднее осуществление картезианская идея республики писем. Понятийный язык всечеловеческого разумного общения оказывается единственным доступным и достойным средством для вхождения этого региона в тесное сообщество больших национальных государств, пытающихся создать негосударственную европейскую общность. В то время как «законные наследники» европейского философствования Хабермас и Деррида призывали европейцев объединиться против американского напора путем сплочения вокруг «ключевых наций Европы», представитель неключевой европейской нации Петер Эстерхази напоминал им об истоках мышления, которому уважаемые профессора должны были бы наследовать: «объединяйтесь как человеки (а не как немцы или французы) – и американцы будут вынуждены к вам присоединиться». [2] Конечно, с точки зрения интеллектуальной истории, это сугубо евро-центричная позиция. Но, боже мой, как естественно, что и реализуется она в центре Европы!

– Ты знаешь, мне очень нравится быть венгром, – любил повторять мой немолодой уже джентльмен. – Это дает знание совершенно фантастического языка. Ну вот родился бы я американцем или англичанином – это бы ничего к моей жизни не прибавило: я ведь и так говорю по-английски. А вот венгерский я бы точно учить не стал.

Конечно, далеко не все венгры похожим образом радуются своей венгерскости. Большинству присущ комплекс малой нации. Большой популярностью в стране пользуется старый дипломатический анекдот, относящийся к тридцатым годам прошлого века. На приеме в одном из иностранных посольств венгерский представитель ведет светскую беседу с пожилым посланником «большой державы». Который, к стыду своему, никак не может освоиться с результатами геополитических изменений, принесенных первой мировой войной:

– Венгрия, о да! Ваша прекрасная страна расположена, если мне не изменяет память, в…

– Центральной Европе. Чехи и югославы – наши ближайшие соседи.

– О, так вы славяне! Может быть, нам с вами удастся обменяться парой слов на вашем родном языке: в молодости я учил русский, это наверняка поможет мне освоить слова приветствия и на вашем языке…

– Нет-нет, мы не славяне. Наш язык относится к финно-угорской группе. Финский и эстонский – ближайшие родственники венгерского языка.

– Так значит, ваш народ переместился в Центральную Европу с берегов Балтийского моря?

– Не совсем так: наши предки пришли в Паннонскую долину с Урала.

– Неужели в связи с русской революцией?

– Нет, это произошло более тысячи лет назад.

– Простите мое невежество, а что думает президент вашей страны о последней ноте …

– Вынужден поправить вас: главой нашего государства является господин регент адмирал Хорти.

– О, так вы – великая морская держава!

– К моему большому сожалению, у нас нет даже выхода к морю.

– Представителя какой августейшей династии заменяет сейчас господин адмирал?

– Наследника династии Габсбургов, императора Австрийского и короля Венгерского.

– Простите великодушно, но верны ли мои сведения о том, что Австрия буквально вчера вошла в состав великой Германии?

Далее анекдот варьируется в зависимости от специализации рассказчика: физик обязательно приплетает сюда Эйнштейна, закрывавшего собрание сотрудников своей лаборатории словами «господа, далее вы можете обсуждать проблемы всеобщей теории относительности по-венгерски», фотограф всегда помянет Андре Кертеса и Ласло Мохой-Надя, философ или социолог – Кароя Манхайма и Дёрдя Лукача. Самое свежее окончание этого анекдота относится к американской бомбежке Белграда в 1999 году. Взволнованная американская мамаша звонит в Будапешт дочери-студентке:

– Ты в порядке? Ты не ранена?

– Почему я должна быть ранена?

– Я слышала по радио, что наши разбомбили последний мост через Дунай.

– Congratulations !

– Но разве это не тот прекрасный мост, фотографию которого ты мне присылала на Рождество?

– Дунай протекает через множество европейских столиц. Неплохо бы вам на родине подучить географию, прежде чем осуществлять военное вторжение.

Грустно-то грустно, однако эта иронически поданная горькая правда о судьбе малой нации открывает и другую правду – о подлинном характере любого, в том числе и национального, одиночества. Настоящие страдания – как и настоящую радость – можно пережить только самому и только в одиночку. Разделить их способен лишь тот, кто хотя бы на долю секунды готов стать другим. Одиночество малой нации есть в то же время залог ее своеобразия. От меня как от представителя «большой нации» эта мысль потребовала немалых усилий. Со ступором мне помогла справиться американская экранизация «Анны Карениной», в которой графские дети бегали по просторному особняку в валенках и косоворотках. И тут я поняла, что всемирно признанный и разделенный Лев Толстой никакой мне не соотечественник. Он столь же далек от меня (или столь же мне близок), как Шекспир или герои исландских саг. Мой безоговорочно родной автор - поэт Владлен Гаврильчик. Ну и кто, дорогие и многочисленные слависты всех стран, готов похвастать знанием его творений? «Увы, ситуация блядская, мучительно нужен наган».

Так Венгрия открыла мне суть индивидуальности и мягкой самоиронии «человека с особенностями», понимания источника которых так сильно недоставало музилевскому человеку без свойств. А всего-то нужно было: сесть в поезд и навестить своих восточных соседей вместо того, чтобы предаваться платонически обставленному инцесту с сестрой. Родное – не всегда самое продуктивное. При определенных усилиях именно чужое и особенное может оказаться принципом духовной производительности.

Собственно, это конец моей лирической экспозиции. Все последующие путешествия будут куда более понятийными и целепреследующими. Надеюсь, благосклонный читатель совершит их вместе со мной.