Программу ведет Андрей Шароградский. Принимает участие корреспондент Радио Свобода Кирилл Кобрин .
Андрей Шароградский : В Праге с гастролями побывала легендарная группа "Аквариум". Ее лидер Борис Гребенщиков давний друг Радио Свобода. В 2000 году в свой предыдущий приезд в чешскую столицу, он выступил с сольным концертом в штаб-квартире Радио Свобода. Сейчас мы пригласили его в нашу студию для разговора. Последние 7 лет были очень важными для Гребенщикова и его группы - выпущено целых четыре альбома, последний из которых "Беспечный русский бродяга" удивил даже искушенных аквариумистов. Сам Борис Гребенщиков считает, что 2000-е стали совершенно новым этапом в долгой истории "Аквариума". А ведь этим летом группе исполняется 35 лет. Мой коллега Кирилл Кобрин поговорил с Борисом Гребенщиковым об историческом, политическом и музыкальном измерениях пространства, которые преодолевает он и его группа, находясь на гастролях, путешествую по России и Европе.
Кирилл Кобрин: Обычно в России, когда едут в западном направлении, говорят - мы едем в Европу. Вот вы - приехали из России в Европу? из Европы в Европу? из России в Европу? Или вы приехали из Евразии в Европу?
Борис Гребенщиков: Из России в Европу. Потому что Россия, по моему ощущению, никогда частью Европы не являлась, хотя Азией она тоже не является. Все же говорят, что Россия - это что-то находящееся между Европой и Азией - как географически, так и, в общем-то, по ощущению людей, по психологическому настрою, по их отношению к миру. Именно этим Россия и интересна, что она может быть прекрасной и … очень даже непрекрасной. В то время как здесь, в Европе, потенциал вот этого абсолютного нуля до какой-то большой высоты не дотягивает. Здесь как бы все, с моей точки зрения, спокойнее. В России разгул имеет более безобразные формы.
Кирилл Кобрин: Может быть, потому что Россия просто моложе?
Борис Гребенщиков: Да, нет. Земля-то вся одна и та же. Земля вся появилась в одно и то же время.
Кирилл Кобрин: Я имею в виду исторически?
Борис Гребенщиков: Исторически мы называем Россией что-то, начиная, может быть, с Х века, но ведь люди, которые ее населяли, были и раньше. Просто они так не назывались.
Кирилл Кобрин: И вели себя также?
Борис Гребенщиков: И вели себя также абсолютно.
Кирилл Кобрин: То есть разгул был неимоверный, но и высоты достигались потрясающие?
Борис Гребенщиков: По поводу потрясающих высот. Я очень люблю Россию, потому что в другой культуре я не вырастал. Поэтому я и продолжаю считать Россию культурой уникальной, редкой и хорошей. Но все-таки, когда я сравниваю... Даже если взять наших замечательных композиторов - Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова и всех остальных, мне все-таки европейская музыка немножко ближе, потому как она сделана.
Кирилл Кобрин: Но тут известный парадокс получается. Или музыка, как математика, требует все-таки западной отделки, западного «рацио»?
Борис Гребенщиков: Мне кажется, что кто бы какую вещь ни делал, существует общий критерий «хорошо она сделана или нет» - будь то вещь китайская, или вещь американская, или вещь европейская, или вещь русская. Поэтому, когда у наших композиторов, простите, все-таки при огромном мелодическом воображении есть, на мой непросвещенный взгляд, я слышу определенные просчеты в композиции какой-то симфонии или в чем-то еще, мне обидно. Не то, чтобы особенно обидно, потому что я, честно говоря, воспринимаю Римского-Корсакова, как нечто меньшее по отношению к Брукнеру или к Баху. Думаю, что такое отношение у большинства людей, на самом деле. Мы все люди. «Русское» чаще всего бывает отдельной – довольно экзотической - частью нашей психики. Да, вот мы русские, мы должны любить Римского-Корсакова, а любим почему-то Баха.
Кирилл Кобрин: Так что «священные камни Европы» все-таки оплакиваем скорее мы, нежели их владельцы?
Борис Гребенщиков: Я не вижу необходимости их оплакивать. По-моему, скажем, Бах - как он был, так он и есть. Или Моцарт, который не уходит. Я его не очень люблю, но он - гений. Он как был, так и есть. Он в той же степени наш, как и немецкий, или датский, или австралийский.
Кирилл Кобрин: Давайте поговорим о том городе, где вы прожили всю жизнь. Я имею в виду Петербург, Питер, Ленинград - как вам удобнее. Как вы его называете?
Борис Гребенщиков: С моей точки зрения, я прошу прощения у всех заинтересованных людей, слово «Питер» относится к очень печальному периоду жизни этого города, когда всех, кто умел думать, умел хоть как-то себя выражать и чувствовать, всех выбили и перебили. Тогда он стал «Питером». «Питер» - это город гопоты. Поэтому, когда теперь его называют Питером, мне немножко печально, потому что люди только с этим его ассоциируют. Помните, откуда это пошло? Государственное Общежитие Пролетариата, так, кажется, была у нас именно у нас на Лиговке. Поэтому мне кажется, что Петербург достоин большего, более уважительного к себе отношения. Но когда человек говорит «Питер», ага, значит у человека такое отношение. Мне кажется, что потенциал у него значительно больше.
Кирилл Кобрин: У вас никогда не было желания переехать, например, в Москву, как очень многие сделали?
Борис Гребенщиков: Москва мне очень нравится, как место, куда я могу приезжать, встречать друзей, общаться с ними и уезжать. Жить там я бы не смог, потому что для меня там слишком сильна энергия денег и власти, которая - как очень сильное магнитное поле - изгибает психику людей, живущих там. Что я на примере многих знакомых, которые там прожили всю жизнь, очень хорошо вижу. Люди начинают думать о силе, славе, деньгах, власти - что, мне кажется довольно пустой тратой времени.
Кирилл Кобрин: То есть, вы избегаете этого города либо потому, что вы не хотите постоянно общаться с такими людьми, либо вы не уверены в себе в этом смысле?
Борис Гребенщиков: Во-первых, я абсолютно не уверен в себе, и никогда не был уверен. Я даже никогда в жизни не рассматривал возможность жить в Москве. Мне приятно, что этот город существует, что я могу туда приехать, сходить в ресторан, потратить на это денег столько, сколько будет строить среднее путешествие вокруг земного шара, или посмотреть, как мои друзья платят и думать - ага, а на это я бы мог сплавать, по крайней мере, вокруг Европы. И спокойно уехать назад, заехать в Петербург ровно на два дня, зайти в студию, записать радиопередачу или что-то там еще, и уехать на месяц опять гастролировать. В этом и состоит моя жизнь.
Кирилл Кобрин: Вы видели Петербург в разные периоды его жизни. Город очень сильно менялся, хотя бы внешне. Как он изменился за эти годы? В каком виде он вам больше нравился?
Борис Гребенщиков: Тут можно сразу определить три периода. Первый был до перестройки. Это был период, когда «троллейбусы катились по статным площадям», где милиционеры даже не очень обращали внимание на то, чем я занимаюсь. Им и в голову не приходило, что...
Кирилл Кобрин: Там были, видимо, другие органы, которые этим занимались.
Борис Гребенщиков: Да. Они довольно спокойно, добродушно к нам относились. Это было забавно. Потом был период ельцинский, когда пять лет город выглядел так, как если бы там только что произошла гражданская война, или она вот-вот произойдет. Все было перекопано в ожидании баррикад. Было довольно страшно. А потом он опять стал возвращаться к состоянию картонного, каким он был с самого начала - такая вот «Европа» в нашем представлении. Давайте соберем на маленькой площади все известные фасады и посмотрим, что будет. При этом дворы трогать не будем.
Кирилл Кобрин: Получилось неплохо.
Борис Гребенщиков: Фасады хороший. Дворы... Я бы дворы переделал.
