В Праге с гастролями побывала легендарная группа «Аквариум». Ее лидер Борис Гребенщиков давний друг Радио Свобода. В 2000-м году в свой предыдущий приезд в чешскую столицу, он выступил с сольным концертом в штаб-квартире Радио Свобода. Последние 7 лет были очень важными для Гребенщикова и его группы — выпущено целых четыре альбома, последний из которых «Беспечный русский бродяга» удивил даже искушенных «аквариумистов». Сам Борис Гребенщиков считает, что 2000-е стали совершенно новым этапом в долгой истории «Аквариума». А ведь этим летом группе исполняется 35 лет.

— Обычно в России, когда едут в западном направлении, говорят — мы едем в Европу. Вот вы приехали из России в Европу, вы приехали из Европы в Европу или вы приехали из России в Европу, или вы приехали из Евразии в Европу?
— Я приехал из России в Европу. Потому что Россия, по моему ощущению, никогда частью Европы не являлась, хотя Азией она тоже не является. Все же говорят, что Россия — это что-то находящееся между Европой и Азией как географически, так и в общем-то по своему и по ощущению людей, по психологическому настрою, по их отношению к миру. Именно этим Россия и интересна, что она может быть прекрасной и очень даже не прекрасной. В то время как здесь потенциал вот этого абсолютного нуля до какой-то большой высоты... Здесь как бы все, с моей точки зрения, спокойнее. В России разгул имеет более безобразные формы.

— Может быть, потому что Россия просто моложе?
— Да, нет. Земля-то вся одна и та же. Земля вся появилась в одно и то же время.

— Я имею в виду исторически?
— Исторически мы называем в России что-то, начиная, может быть, с Х века, но ведь люди, которые ее населяли, были и раньше. Просто они так не назывались.

— И вели себя также?
— И вели себя также абсолютно.

— То есть разгул был неимоверный, но и высоты достигались потрясающие?
— По поводу потрясающих высот. Я очень люблю Россию, потому что в другой культуре я не вырастал. Поэтому я и продолжаю считать Россию культурой уникальной, редкой и хорошей. Но все-таки, когда я сравниваю... Даже если взять наших замечательных композиторов — Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова и всех остальных, мне все-таки европейская музыка немножко ближе, потому как она сделана.

— Но тут известный парадокс получается. Или музыка, как математика, требует все-таки западной отделки?
— Мне кажется, что кто бы какую вещь не делал, существует общий критерий того хорошо она сделана или нет — будь-то вещь китайская, или вещь американская, или вещь европейская, или вещь русская. Поэтому, когда у наших композиторов, простите, все-таки при огромном мелодическом воображении есть, на мой непросвещенный взгляд, я слышу определенные просчеты в композиции какой-то симфонии или в чем-то еще, мне обидно. Но не то, чтобы особенно обидно, потому что я, честно говоря, воспринимаю Римского-Корсакова, может быть, даже меньше своего по отношению к Брукнеру или к Баху. Я боюсь, что такое отношение у большинства людей, на самом деле. Мы все люди. Русское как бы часто бывает отдельным экзотическим моментом в нашей психики. Да, вот мы русские, мы должны любить Римского-Корсакова, а любим почему-то Баха.

— Священные камни Европы все-таки оплакиваем скорее мы, нежели их владельцы.
— Я не вижу необходимости их оплакивать. По-моему, скажем, Бах — как он был, так он и есть. Или Моцарт, который не уходит. Я его не очень люблю, но все равно признаю гения. Он как был, так и есть. Он в той же степени наш, в которой он немецкий, или датский, или австралийский.

— Давайте поговорим о том городе, где вы прожили всю жизнь. Я имею в виду Петербург, Питер, Ленинград. Как вам удобнее. Как вы его называете?
— С моей точки зрения, я прошу прощения у всех заинтересованных людей, слово Питер относится к очень печальному периоду жизни этого города, когда всех, кто умел думать, умел хоть как-то себя выражать и чувствовать, всех выбили и перебили. Тогда он стал Питером. Питер — это город гопоты. Поэтому, когда теперь его называют Питером, мне немножко печально, потому что люди только с этим его ассоциируют А гопота — государственное общежитие пролетариата, появившаяся именно у нас на Лиговке. Поэтому мне казалось, что Петербург достоин большего, более уважительного к себе отношения. Но когда человек говорит Питер, ага, значит у человека такое отношение. Мне кажется, что потенциал у него значительно больше.

— У вас никогда не было желания переехать, например, в Москву, как очень многие сделали?
— Москва мне очень нравится, как место, куда я могу приезжать, встречать друзей, общаться с ними и уезжать. Жить там я бы не смог, потому что для меня там слишком сильна энергия денег и власти, которые, как очень сильное магнитное поле, изгибает психику людей, которые там живут. Что я на примере многих знакомых, которые там прожили всю жизнь, очень хорошо вижу. Люди начинают думать о силе, славе, деньгах, о чем-то еще, власти, что, мне кажется, довольно пустой тратой времени.

— То есть вы избегаете этого города либо потому, что вы не хотите постоянно общаться с такими людьми, либо вы не уверены в себе в этом смысле?
— Во-первых, я абсолютно не уверен в себе, и никогда не был в себе уверен. Я даже никогда в жизни не рассматривал возможность жить в Москве. Мне вполне приятно, что этот город существует, что я могу туда приехать, сходить в ресторан, потратить на это денег столько, сколько будет строить среднее путешествие вокруг земного шара, или посмотреть, как мои друзья платят и думают — ага, а на это я бы мог сплавать, по крайней мере, вокруг Европы. И спокойно уехать назад, заехать в Петербург ровно на два дня, зайти в студию, записать радиопередачу или что-то там еще, и уехать на месяц опять гастролировать. В этом и состоит моя жизнь.

— Вы видели Петербург в разные периоды его жизни. Город очень сильно менялся, хотя бы внешне. Как он изменился за эти годы? В каком виде он вам больше нравился?
— Тут можно сразу определить три периода. Первый был до перестройки. Это был период, когда троллейбусы катились по статным площадям, где милиционеры даже не очень обращали внимание на то, чем я занимаюсь. Им и в голову не приходило, что...

— Там были, видимо, другие органы, которые этим занимались.
— Да. Они довольно спокойно, добродушно к нам относились. Это было забавно. Потом был период такой ельцинский, когда пять лет город выглядел так, как если бы там только что произошла гражданская война, или она вот-вот произойдет. Потому что все было перекопано в ожидании баррикад. Было довольно страшно. А потом он опять стал возвращаться к какому-то фасаду картонному, каким он был с самого начала — такая как бы Европа в нашем представлении. Давайте соберем на маленькой площади все известные фасады и посмотрим, что будет. При этом дворы трогать не будем.

— Получилось неплохо.
— Фасады хорошие. Дворы... Я бы дворы переделал.