Дело спасла страсть Бориса Ельцина к импровизациям. 10 мая 1997 года президент России неожиданно дает указание вызвать чеченцев в Москву для подписания соглашения. О том, что именно намерен подписать российский лидер, президент Ичкерии Аслан Масхадов, глава чеченской делегации Мовлади Удугов и секретарь Совета безопасности России Иван Рыбкин не знали до последнего момента. Уже только в Кремле – 12 мая – стало известно, что за основу взят проект Договора, предложенный Грозным. Потом выяснилось, что решение принималось Ельциным в такой спешке, что документ не прошел проверки в главном ревизионном управлении президента. Проблемой статуса Чечни было решено просто пожертвовать во имя главного –установления мира.
Отсюда совершенно невозможные сегодня гуманистический пафос и апелляция к нравственным категориям в риторике европейского Просвещения. Стороны договорились: "навсегда отказаться от применения и угрозы применения силы при решении любых спорных вопросов" – так записано в первом пункте Договора. Любое насилие здесь представлено как синоним абсолютного зла, которое должно быть преодолено доброй волей и силой разума. На тех же основаниях покоится Декларация прав человека.
Ни Масхадов, ни Ельцин не выдержали взятых на себя обязательств: люди и обстоятельства оказались иными. Территория Чечни уже после подписания Договора превратилась в источник маргинального насилия, а Россия, в свою очередь, так и не пожелала взять на себя полноту ответственности за развязанную в республике войну и преступления, которые совершались там от ее имени. Прекраснодушие российского и чеченского лидеров оказались не итогом продуманного выбора, а решением, принятым с целью политической выгоды.
Вторжение групп Басаева-Хоттаба в 1998 году в Дагестан стало причиной денонсации мирного договора. Юридических ограничений для начала второй чеченской войны уже не было. Однако начав ее, уже новая путинская власть не ограничилась признанием правовой ничтожности соглашения. Она заодно отменила и принцип, заложенный в его основу – императив о неприменении силы. Власть предложила новый подход – во имя сохранения России, ее целостности, безопасности, стабильности и процветания, насилие можно и должно использовать. Общество приняло новые условия и стало с энтузиазмом ожидать результатов. Они последовали. Неоправданно жестокими силовыми действиями, гибелью тысяч невинных Кремлю удалось обеспечить в Чечне видимость порядка. Но заодно выяснилось, что для его поддержания необходимы все новые формы насилия.
На смену федеральному произволу – неизбирательным обстрелам населенных пунктов, пыткам, похищениям людей, внесудебным казням – пришла диктатура Рамзана Кадырова. Поменялись количественные, а не качественные параметры насилия. Понятно, что террор в Чечне – не прихоть властителей, а необходимая и вынужденная мера. Чеченское общество остается на постоянном подозрении, власть считает, что как только внешнее давление будет ослаблено, идеи независимости вновь овладеют умами чеченцев. Исходя из этого предположения, а точнее уверенности, Кремль вполне мог бы подписать новый договор об обязательном применении силы при решении любых вопросов. Но, увы, такая искренность в современном праве невозможна, а потому приходится, как и встарь, выдавать одно за другое. Упрямо твердить и доказывать, что нет ни войны, ни жестокости, ни диктатуры. И лицемерно соглашаться с международным сообществом, что миром правит любовь и сострадание.
А это означает, что все напрасно. Изничтожив дух соглашения о мире, российская власть не смеет покуситься на его букву, ибо Россия интегрирована в современную европейскую правовую систему, и ее подпись стоит под рядом международных соглашений, гарантирующих права человека, мир и справедливость.
Пункт первый старого Договора об отказе от применения силы звучит очень современно, поскольку в очередной раз выяснилось, что насилие не просто неэффективно, но и нелигитимно. Оно не может действовать открыто, заявляя о своем праве. Оно вне закона, тогда как провозглашение мира на вечные времена ни у кого не вызывает возражений.
