Иван Толстой: Сегодняшний разговор я записал в Париже в квартире корреспондента Интернэшнл Хералд Трибьюн. Его зовут Сергей Шмеман, ему 60 с небольшим, он сын прославленного декана Свято-Владимирской семинарии под Нью-Йорком отца Александра Шмемана. Мы знаем голос отца Александра по его многочисленным передачам на волнах РС. Теперь в Россию пришли и его книги. Сергей Шмеман – журналист с большим опытом. Он родился уже в эмиграции, но Россия для него – не пустой звук. Семья и судьба. Какой вы воспринимали Россию - в детстве?
Сергей Шмеман: Это, наверное, менялось, когда мы росли, но, в общем, в нашей семье, когда мы были детьми, мы говорили по-русски, мы служили в церкви тогда еще по-русски, потом уже служили по-английски, мы выросли на русских сказках, мы знали «Доктора Айболита», мы читали «Тома Сойера» сначала по-русски. Так что нам казалось, что весь мир более или менее русский. Мы выросли в русской среде, и наше представление о России было как о своей стране, которая в тот момент оказалась под каким-то ужасным Сталиным, но это была наша родина, мы ей принадлежали, мы считали ее совершенно своей.
Иван Толстой: Вы упомянули «Доктора Айболита». Это означает, что ваши родители, ваши дедушка и бабушка не разделяли принципиально Россию старую и Россию современную? То есть, в России современной тоже можно было найти что-то, что могло радовать глаз, душу и сердце?
Сергей Шмеман: Я помню, что в 50-е годы, когда я начал о таких вещах думать, мы очень мало знали о современной России, то, что мы слышали, это что произошло во время войны, после войны, какая беднота, но по-настоящему не было контакта. Хотя у нас были знакомые и родственники, но с ними не было переписки. И вот я помню, что газета «Новое Русское Слово» вдруг напечатала рекламу, что можно купить диски военных песен. Мы их получили. Такие большие, 78 оборотов: «Через реки, горы и долины», «Темная ночь»… Это был первый контакт, какие-то звуки, которые были записаны еще там. И потом пошли фильмы: «Баллада о солдате», «Летят журавли»… Так что у меня многие представления начались от первых фильмов, дисков, потому что личных контактов не было никаких.
Когда мой отец делал передачи по Радио Свобода, он не знал, слушает ли кто-нибудь, слышит ли кто-нибудь. Я иногда с ним ездил, когда он записывал, он говорил в какой-то микрофон, а куда это исчезало, мы не знали. Так что мы знали, что существует страна, мы знали, что русские страдают, что война, но с ними контактов не было. Из-за этого это было немножко темное место, о котором мы очень мало представляли. Мои представления начались не только через рассказы и сказки, но тоже через фильмы, пленки, когда вдруг начали передавать какие-то оттуда сигналы.
Иван Толстой: Где вы родились и когда, каковы ваши первые жизненные впечатления?
Сергей Шмеман: Я родился под Парижем, в 45-м году, когда кончилась война. Я, конечно, этого не помню, но для родителей это много чего значило, и мы жили здесь. Мой отец тогда оканчивал Свято-Сергиевский институт, потом его посвятили в священники, и так как в Париже было мало возможностей, в 51-м году его пригласили переехать в Америку. Мне было 6 лет. Сначала это было временно, а потом мы остались. И отец принял на себя это великое дело - поставить православие на американскую землю. Семинария перешла на английский язык, служили по-английски, но в 51-м году мы переезжали, и в те времена это, в общем, был настоящий переезд. Мы не могли слетать и навестить бабушку и дедушку, так что мы уже прощались на много лет. Это почти была новая жизнь для моих родителей, для всех нас. Потом уже начали мы летать туда обратно, все это стало легче, но тогда, когда еще переезжали на пароходах, это было огромное событие. Мы только раз в год говорили по телефону, и все подбегали к телефону на три секунды: «Здравствуй, бабушка, это Сережа, целую, целую». Не было нестоящего общения. Это был настоящий переезд.
Мы приехали на новую землю, где все казалось для моих родителей новым. Конечно, для детей это не так сложно, потому что у нас там были родственники и знакомые, мы быстро заболтали по-английски. В Америку эмигрировать не трудно, эта страна принимает, особенно, в те годы. Но дома мы продолжали, и до сих пор с моей мамой продолжаем говорить по-русски, это всегда был наш домашний язык. До сих пор, когда приходится говорить с мамой по-английски, потому что гости дома, всегда это кажется немножко неестественным. А с отцом еще больше. Дома мы всегда оставались русскими, соблюдали все русские традиции, посты, жаворонки, крендель на именины. Все это у нас было. Поэтому когда мы с женой вернулись в Россию, когда я туда поехал в 80-м году корреспондентом, мы даже удивились, сколько там знакомого.
Иван Толстой: Я подумал, что Сергей Шмеман оговорился, назвав 80-й год. Переспросил – не 90-й ли? Неужели до всякой перестройки?
Сергей Шмеман: До. При Леониде Ильиче. Меня назначили корреспондентом в Москву в 80-м году, и мы остались до 86-го, а потом, в 90-м, вернулись опять. Так что мы там провели больше 10-ти лет: 5 - до Горбачева и 5 - после.
Иван Толстой: Я не подозревал, что вы настоящую советскую эпоху застали.
Сергей Шмеман: О, да. Мы ее застали, и она застала нас. Обо мне кое-что писали в советской прессе, меня называли многими именами. Это в каком-то смысле было сложно, потому что советская власть не особенно любила западных корреспондентов, говорящих по-русски. Зато фамилия была знакомая, Шмемана знали, отца Александра знали, кто он, так что меня признавали и принимали интеллигенты, диссиденты, и у нас было много контактов, много друзей. Хотя было трудно встречаться, были сложности в советские времена, было опасно встречаться с американским корреспондентом. Но когда мы говорим о семейных ощущениях, у нас было очень яркое ощущение, что мы русские в России. Нам было несложно сбегать в кино, купить книжку или пойти на улицу слушать какие-то разговоры. Я иногда просто стоял в очереди и слушал, о чем люди говорят. Так что, хотя была советская власть, хотя были ограничения, они не могли заткнуть нам уши. Советский Союз был вокруг все время. Нужно было пойти в ресторан или на улицу и просто людей послушать, особенно летом, когда все на улице. Так что у нас было такое представление, что, в какой-то степени, мы вернулись на родину. Хотя это было сложно. Я представлял американскую газету, которую советская власть, по своим понятиям, очень боялась. Но, все-таки, мы эти годы чувствовали себя у своих.
Иван Толстой: Вот это меня очень удивляет. Вы сказали, что ваша фамилия была в России известна. Понятно, как к вам относилась интеллигенция, но поразительно, что вас аккредитовала советская власть в Москве. Я думал, что с такой фамилией она сопротивлялась бы такой аккредитации и предлагала бы Америке другую кандидатуру предъявить. Поэтому я и удивился, что вы назвали 80-й год.
Сергей Шмеман: Может быть, это и правда удивительно. Я тогда об этом не задумывался. Я был американский корреспондент, до этого служил в Южной Африке. Другое, что меня потом удивляло, на меня часто нападали в прессе, когда я что-то писал, и писали какие-то очень даже злые статьи, но никогда, ни в одной статье на моего отца не нападали. Может быть, они не очень хотели дать читателям знать, что есть связь, может быть, такая причина. Но, вообще, я не помню, чтобы за все время, пока мы там были, чтобы о моем отце писали. В официальной прессе его не отмечали. Может быть, в высших кругах слушали его передачи и, может быть, кое-кто считал, что это менее опасно. Во всяком случае, по каким-то понятиям никогда меня с ним в официальной прессе, на официальных встречах не соединяли. Я был отделен от него.
Иван Толстой: Не упоминание – лучшее забвение. А когда советские журналисты писали о вас, они подчеркивали или, наоборот, затушевывали вашу русскость?
Сергей Шмеман: Затушевывали всегда. Меня всегда называли «Серж» и всегда писали «Шмеманн», хотя по-русски - одно «н». Всегда старались доказать, что я – что-то не совсем свое, что я играю в русскость. Что вот Шмеман изображает, что он нас любит, именно, чтобы нам по-настоящему сделать зло. Когда я писал, например, о кино, даже когда я хвалил что-то, они всегда говорили, что это он старается что-то нам показать, чтобы по-настоящему залезть поглубже, чтобы нам сделать больше вреда. Но я с самого начала понял, что это не действует, потому что каждый раз, когда меня ругали, интеллигенты больше интересовались. Так что это больше давало мне громкое имя. Я когда-то написал длинную статью о советском кино, и, кажется, в «Литературной газете» была очень длинная о ней статья. Они как бы меня ругали: посмотрите, какую чепуху пишет Шмеман (длинная цитата), а дальше он пишет такие глупости (опять длинные цитаты). В конце концов, почти вся моя статья была перепечатана под предлогом атаки. Я думаю, что очень часто умные пропагандисты старались использовать такой способ, чтобы передать информацию.
Иван Толстой: Сергей, где вы учились?
Сергей Шмеман: Я учился в Нью-Йорке, в лучшем городе в мире, как я считаю, и мои родители, как все нормальные американские эмигранты, решили, что главное - это найти лучше школы. Всех расспросили, и я и мои сестры пошли в очень хорошие школы в Нью-Йорке. Потом я попал в Гарвардский университет, и там учился по английской литературе. Я считал, что умею писать, у меня была такая тогда иллюзия. Я начал изучать английскую литературу, а во время учения в Гарварде я решил, что хочу быть журналистом, и что мой лучший шанс стать корреспондентом - это быть специалистом по Советскому Союзу. Так что я поступил в Колумбийский университет, уже на высшую степень, изучать Советский Союз. Но тут меня захватила армия, я провел два года в армии, во Вьетнаме, вернулся окончить учение и, наконец-то, стать журналистом.
Иван Толстой: Во Вьетнаме вы были во вьетнамские времена?
Сергей Шмеман: Да, я там был вовремя войны. Я не могу сказать, что я был в самых опасных положениях, но провел очень интересный год. Тогда в Америке было очень большое движение против войны, так что сам факт молодому студенту пойти на войну - это был большой разрыв со многими друзьями, даже с близкими, которые считали, что это аморально, потому что было огромное движение против. Но здесь сыграл роль мой отец, который не был ни за войну, ни простив, но он, как эмигрант, который влюбился в Америку и который считал, что мы, как люди, которые получили все от Америки - и лучшие школы, и образование, - что мы не имеем права, когда страна что-то от нас просит, отказать и сказать «нет, я с этим не согласен». Кроме того, я тогда уже тянулся в журнализм, и у меня было такое любопытство, я думал, что это мой шанс посмотреть, что это такое, что такое война, что такое Вьетнам. Так что по этим причинам я не сопротивлялся.
Иван Толстой: То есть, вы держали во Вьетнаме в руках не перо, а автомат?
Сергей Шмеман: Знаете, кроме того, и перо. Я каждый день писал длинные письма кому-нибудь - моей будущей жене, моему отцу. Я старался именно описывать все мои ощущения, все, что происходит, и старался это понять и как журналист тоже. И мои лучше друзья там оказались журналистами, которых тоже взяли. Так что я уже тогда двигался в эту сторону.
Иван Толстой: Из ваших вьетнамских записей получилась какая-то книжка или еще что-нибудь?
Сергей Шмеман: Это болезненный вопрос, потому что все это исчезло. Где-то письма лежали, потом куда-то исчезли. Из этого вышла память, но не письменная.
Иван Толстой: Что было после вашего возвращения с вьетнамской войны?
Сергей Шмеман: Я женился, окончил учение в Колумбийском университете, поступил в маленькую газетку в Нью-Джерси, чтобы научиться делу. Через год я перешел в Ассошиэйтед-пресс, потом, через несколько лет, в «Нью-Йорк Таймс». Тут я стал заграничным корреспондентом, и мы жили больше 20 лет по всяким странам. И продолжаем жить. Мы были в Южной Африке, потом в России, потом в Германии, когда стена спустилась, потом опять в России, потом в Израиле, потом мы думали, что возвращаемся в Нью-Йорк, но не тут-то было, и вот теперь мы в Париже.
Иван Толстой: Насколько корреспондент «Нью-Йорк Таймс» волен сам распоряжаться своей журналистской судьбой, где ему быть, а насколько он вынужден следовать требованиям газеты?
Сергей Шмеман: Вы знаете, нужно найти момент. Каждый раз следишь, где кто-то готовится уехать. Так что, если ты видишь, что происходит, в общем, ты мастер судьбы. Я попал в те места, где я хотел быть. Особенно после Германии, после того, как коммунизм начал валиться по всей Восточной Европе, я очень хотел вернуться в Россию. Они обычно они не посылают людей второй раз. Но после того, как я 5 лет прожил в Советском Союзе в брежневские времена, мне ужасно захотелось вернуться, я хотел написать книгу об этом. И, если сказать нескромно, мне очень помогло, что в Германии я получил Пулитцеровскую премию. После этого им было очень сложно мне отказать. Так что я на этом сыграл, вернулся, и очень благодарен, что это вышло, потому что это были самые интересные годы, ельцинские времена. Потом я еще один год там остался, просто чтобы писать книгу. Это была история деревни, которая когда-то принадлежала моей матери, которую я часто навещал, так что я мог проследить историю этой деревни под Калугой за 200 лет. Все оставили воспоминания, и я мог это довести до настоящего дня, когда я уже туда возвращаюсь, при свободе. Очень помогло, что в первые годы после советской власти все архивы были открыты, и архивисты, которые за всем этим следили, ужасно хотели поделиться своими бумагами и своими знаниями. Они ко мне из Калуги и из Тулы приезжали в Москву: «Сергей Александрович, посмотрите, что мы нашли…». Информация просто валилась. И, кроме того, Владимир Познер сделал тогда программу в России о моем проекте, люди это видели и начали ко мне приезжать: «Я знаю, что вы интересуетесь, вот я знаю о ваших предках, у меня дедушка в этой деревне был... «Казалось просто удивительным, сколько информации возможно было получить. Все это не потерялось, существовало, нужно было только найти все это. Мне даже не нужно было особенно искать, все это ко мне приходило.
Иван Толстой: Отец моего собеседника – протопресвитер Александр Шмеман - на протяжении трех десятилетий выступал в воскресными беседами у микрофона РС. Александр Солженицын считал его своим любимым проповедником. Голос отца Александра.
Александр Шмеман: «Христос на земле. Возноситесь», - поется в одном рождественском песнопении. В этих словах выражена одна из самых главных идей христианства, совсем не соответствующая тому извращенному толкованию, которое дается в антирелигиозной пропаганде. Это идея вознесения человека, возвращения ему его достоинства, его господства и свободы в мире. Если понятие Бога неотделимо от понятия власти и всемогущества, а в первобытных религиях даже от страшной тирании, то в образе Христа эта власть, прежде всего, сама себя смиряет. «Христос, - говорит апостол Павел, - смирил себя и принял образ раба». Бог смиряется, чтобы человек возвысился. Древнему, всемогущему Богу приносили жертвы, но Христос говорит: «Я милости хочу, а не жертвы». В понимании древних, Бог требовал трепета и страха перед собой, сознания людей его рабами. А Христос говорит: «Я не называю вас рабами, я называю вас друзьями».
Повторим снова и снова, когда антирелигиозная пропаганда говорит нам о религии, пускай она скажет, о какой религии она говорит. С христианством приходит конец всякому унижению и порабощению человека, и к нему, человеку, обращен призыв «Возносись!». Что значит - стань тем, чем ты задуман, исполни в себе образ свободы и совершенства, духовности и творчества, обрети истинную человечность. Христианская идея человека это не идея части, винтика во Вселенной, порабощенного законами природы, законами общества, законами истории, законами питания и еще какими угодно законами. Это идея живой, единственной, неповторимой личности, обладающей способностью к свободе и способностью к совершенствованию. И когда христианство говорит о грехе, оно разумеет, прежде всего, измену человека самому себе, своему образу, человечности в себе. Грех это не найти в себе этого образа, не поверить в эту божественную печать свободы в себе и, тем самым, поработить себя всевозможными законами. Но мы знаем, почему христианское учение о человеке замалчивается антирелигиозной пропагандой, и она обращает свое жало только на выдуманный и исковерканный ею образ религии. Она знает, что идея вознесенного человека, который, по замыслу, есть дитя любви и света и весь свободы торжество, - эта идея не совместима с идеологией тоталитарного общества, стремящегося каждому человеку привить психологию винтика, сознание полной его подчиненности целому. Это идея несовместимости идеологии неограниченной власти, которая одна, мол, знает и толкует все законы. Эта идея подавляется потому, что она взрывает царство казенщины, царство слепого подчинения. И, подавляя его, выдумывает сказку о христианстве как религии слабости и эксплуатации. Но вот снова Рождество, и снова звучат слова: «Христос на земле, возноситесь!». На земле, здесь, в нашем мире, звучит этот призыв к свободе и вознесению человека. Так или иначе, этот призыв дойдет до слуха и сознания людей. Услышать его и исполнить - это и есть призвание человека.
Иван Толстой: Сергей, как вы описали бы отличие увиденного вами в России от домашних заочных знаний о родине?
Сергей Шмеман: В чем-то отличалась очень сильно. Мы выросли в таких семьях, которые еще помнили дворянский стиль жизни, было очень много обычаев, все это было очень связано с церковью, мало что происходило без службы, без всенощной, елка зажигалась только после всенощной. Все эти традиции сильно держались у нас. Кроме того, была дача в Канаде, где мы проводили лето. Там мой отец тоже построил церковь, там была такая семья Трубецких, которые поселились в Канаде, и вокруг них основалась целая колония русских. Там тоже был такой более старый стиль жизни. Так что новая, советская Россия во многом отличалась, многие традиции были потеряны, многие церковные привычки были потеряны. Кроме того, наша эмигрантская жизнь стала более европейской, все эти привычки к демократии, закону, свободе, мы уже выросли во всем этим. Так что и политически, и, может быть, в духовном смысле Советский Союз отличался сильно.
Но много чего мы там находили очень знакомого. Особенно в 90-е годы, когда я часто ездил в деревню Кольцово под Калугой. Было и радостно, и интересно, что люди интересовались нами, нашей жизнью почти так же, как мы интересовались ими, их прожитым. Что мы делали во время войны, что они делали во время войны… Так что мы все это потерянное время старалась заполнить и понять, что мы прожили. Для нас, как для западных эмигрантов, трудно понять, что такое была война для русского, особенно, в деревне, где немцы прошли. Так что мы начинали понимать, что мы, может быть, были счастливыми, потому что нам не пришлось все это выстрадать и прожить. А в чем было общее – что мы все понимали, и мои друзья, и те, с кем я общался, что мы начали с одной точки, потом разошлись, а теперь опять смогли вернуться. Вообще, это удивительно, что мы опять смогли общаться, общаться нормально. Все это потом стало опять сложно, опять началось разделение, но два-три года, может, пять лет, были очень интересными, когда мы все друг друга начали опять узнавать, находить, что у нас общего. И общего было очень много.
Иван Толстой: Каков смысл русской эмиграции ХХ века? Многие говорят о сохранении памяти и духовности в эмиграции. Как вы на все это смотрите? Зачем была эмиграция, в высшем смысле?
Сергей Шмеман: Я об этом часто думаю, потому что когда говорят «эмиграция», предполагается, что это была как бы одна, интеллигентная такая история. В общем, это было не так, было много эмиграций. Были русские колонии повсюду – и в Шанхае, и в Аргентине, и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско, и в Лондоне. И в каждой стране по-другому. Скажем, в США гораздо легче ассимилироваться. Америка это страна эмигрантов. Ты приезжаешь, пожалуйста, будь русским, и тут же ты становишься американцем, даже если считаешь себя русским, и ты начинаешь вполне входить в американскую жизнь, быть американским православным. Это естественно. В Европе это не естественно. Быть французским православным … Когда переходишь в православие, ты почти меняешь нацию, почти меняешь этничество. В Америке - нет. У нас православная церковь, где служат по-английски, где священники бреются, где стоит американский флаг около алтаря, и это совершенно естественно. Потому что ты остаешься вполне американцем и можешь быть вполне православным. Тут не нужно выбирать. Так что в Америке очень быстро мы все становились американцами, не теряя русскость.
А в Европе, в Париже то, что я здесь нахожу, это то, что эмиграция оставалась почти отдельной нацией. Мой отец писал одну лекцию, которую я переписал и напечатал в «Новом Мире», где он говорит, что когда ему было 16-17 лет, они себя считали эмигрантами, а однажды он понял, что он никогда не эмигрировал из России, как же он может быть русским эмигрантом, что это значит? И он начал спрашивать, что это значит. Потому что, в общем, создалась, особенно во Франции, отельная нация. Это люди, которые себя считали, уже в третьем поколении, русскими эмигрантами. И в какой-то степени они продолжают существовать, здесь много русских моего поколения, мне уже шестьдесят с чем-то, которые, если спросишь, кто они, они скажут, что они русские эмигранты. Это то, чем они себя считают.
И вот мой дядюшка, близнец моего отца, Андрей Шмеман никогда не брал французского подданства, у него никогда не было никакого паспорта. И когда я его спрашивал, почему, он говорил: «Я же не француз». Для него было абсолютно естественно, что он не француз, поэтому зачем носить французский паспорт.
В Америке, кроме того, что я себя теперь считаю американцем, такой вопрос не возник бы. Я могу себя считать абсолютно русским, но американский паспорт мне казался бы естественным. Потому что в Америке ты не выбираешь твою национальность, а во Франции, в общем, до сих пор даже те, которые выходят замуж или женятся на французах, они или переходят и становятся французами или перетягивают француза в русскую эмиграцию. И таких много, которые начинают есть блины и праздновать Масленицу. Я, конечно, немножко преувеличиваю, это не так сильно, и теперь это немножко ослабело, но люди, которые здесь выросли, себя именно считали носителями какой-то русской культуры, русской духовности, они что-то держали и верили, что это потом передадут обратно в Россию, когда смогут. И вот мой дядюшка, Андрей Дмитриевич, для меня это абсолютный пример этого. У него маленький музей, у него вся память, и все, что он держал, это было для России. А теперь он считает своим долгом все это передать обратно в Россию, и сам считает, что тем, что принял паспорт, который ему вручил сам Владимир Путин, что это естественно, что он вернулся туда, где он должен быть. Из-за того, что теперь он старый, он не может вернуться физически в Россию, но он считает, что он вернулся, и ей передает все, что он для нее держал. Но это гораздо больше ощущается во Франции. В Америке вы этого уже не найдете. Хотя многие там тоже поддерживают традиции, и многие церкви еще служат по-славянски, но такого понятия, что живут как русские для России, и ждут какого-то духовного возращения, там нет.
Иван Толстой: Что передает в Россию ваш дядюшка очень понятно. А что вы передаете своим детям, есть ли какая-то русская линия, которая, вы хотел бы, чтобы в них продолжилась?
Сергей Шмеман: Мои дети жили в России, каком-то смысле. Хотя в советские времена корреспонденты жили в такой позолоченной клетке. Но и они там играли на улице, так что они уже сами в чем-то почувствовали свою русскость. Потом у нас в Канаде есть дача, где мы собираемся, где некоторые традиции, в церковь они ходят, может быть, редко, но ходят. Так что это все держится. Я никогда не старался особенно им передать какую-то идеологию, что они в чем-то отделялись от других русских, но я думаю, что они это сами воспринимают. У них все дедушки и бабушки русские, они слышат, что дома говорят по-русски, они выросли во всех этих традициях. То, что было очень сильно через моего отца, и в Канаде это продолжается на даче, эта церковь. Эта церковь - это уже американская церковь или универсальная церковь. Они уже не видят православие как признак русской национальности. Для них уже это, надеюсь, существует повсюду. Но, все-таки, они выросли, как я, на тех же сказках, на тех же традициях и, я надеюсь, что что-то осталось от всего этого. Они до сих пор иногда ездят в Россию, и я вижу, что они тоже ощущают, что это не какая-то экзотическая страна, они туда приезжают абсолютно естественно, они не чувствуют себя там чужими.
Иван Толстой: Когда вы впервые поехали в Советский Союз, в 80-м году, ваш отец был еще жив. Вы, наверное, приехали на какие-то каникулы, в отпуск назад, в Америку. О чем, самом главном, спросил вас отец?
Сергей Шмеман: Столько мы говорили… У него, конечно, были свои контакты, и он любил расспрашивать, кого я встретил, какие были отклики на его передачи. Многие, с которыми я встречался, его слушали. Но мне всегда кажется, что больше всего он интересовался, когда я просто описывал свои прогулки. Я, когда сначала приехали, каждый день часами ходил по Москве. Мне казалось удивительным, что я здесь, в России, что я могу ходить, и было такое чувство, что я всюду что-то узнавал, что я здесь был в какой-то жизни, что это немножко свое. Все-таки, часть семьи из Москвы. Я ему просто описывал Армянский переулок, какую-то уличку, какой-то домик. И мне всегда казалось, что вот такие мои личные авантюры его больше всего интересовали, чем какие-то более идеологические или интеллектуальные выводы. Просто я ему описывал какую-то церквушку, которую я нашел, какой-то переулочек. Он это очень любил.
Но иногда его реакции меня удивляли. Я ему когда-то описал, что я был в Суздале, и что там тридцать три церкви стоят. Он даже возмутился: «Что это была за религия, что нужно было столько церквей!?». Он немножко удивился даже. Из этого делал свои выводы.
Конечно, в те годы многие уже выезжали, была еврейская эмиграция, многие из них были крещеные, приходили, у нас проводили время. Так что у него был контакт, он немножко больше сам знал и знал, кто его слушает и как слушает. И мой отец, кроме своего церковного дела, был большой любитель поэзии, его всегда интересовало, кто что пишет, он всегда за это хватался. Бродского он читал наизусть, и когда мы с ним встретились, это было большое событие. Когда Солженицын начал печататься, это тоже было большое событие, но особенно поэзия его всегда очень интересовала.
Я еще застал Надежду Мандельштам, он меня о ней расспрашивал, а она меня, умирая, расспрашивала о нем. Я сказал, что Надежда Мандельштам меня спрашивала о нем, говорила, как она его уважает, и для него это был большой контакт, для него это уже был контакт с Серебряным веком.
Иван Толстой: Сергей, какие книги вы написали?
Сергей Шмеман: Я написал одну основательную книгу «Эхо родной земли», я ее написал по-английски. Это было о деревне, которая когда-то принадлежала семье матери, Осоргиным, это было их имение, я туда часто ездил, со всеми познакомился, нашел массу воспоминаний, и как бы проследил, это история России за 200 лет через одну деревню - их эмигрантская судьба и судьба тех, кого они оставили, тех, кто их потом помнил. Многие мне потом рассказывали.
Кроме того, я написал маленький учебник о Берлинской стене.
У нас новый проект в Америке, очень интересный. Из-за того, что теперь интернет, студенты больше не читают классические учебники. Так что одно издательство делает серию учебников, но они базированы на более личных рассказах. Вместо того, чтобы говорить, что в таком-то году была такая-то стена, я описываю, как я там был, как я смотрел, что я видел, как она упала. А потом начинаю говорить, а почему была стена, а почему ее снесли. Ты как бы преподаешь историю через свидетелей. Они считают, что это более интересно для нового поколения. Так оно и есть. Так что, я надеюсь, это продолжать и тоже описывать другие моменты для более старших студентов, - падение Советского Союза, конец. Мы вернулись вовремя. Были там, когда были августовские события, когда Ельцин пришел ко власти. Я очень надеюсь еще вернуться в Россию и там еще поработать над этими темами.
Все книги моего отца всегда ходили по России и ходят, но после его смерти, в 1983 году, мы нашли у него в столе дневники. 8 лет он вел дневник, и никто об этом не знал. И сначала моя мать очень боялась – посмотрим и, бог знает, что мы там найдем. Долго не читали, а когда открыли, мы увидели, что это сокровище, что там ничего бояться не нужно. Я думаю, что он готовился писать автобиографию, потому что там много об идеях, не просто дневник. И, в конце концов, мы решили его напечатать и, с помощью Никиты Струве и «Имки-Пресс», год тому назад это вышло в России. И сейчас мы получаем просто удивительные отклики.
А сейчас мы гоьовим публикацию всех его передач по Радио Свобода. Это выйдет тоже в России. Так что мы продолжаем его беседу с Россией, которая, как я считаю, именно сейчас нужна для России, потому что он 30 лет делал передачи. Хотя он жил в Америке, обожал Америку и был абсолютным патриотом Америки, но всю жизнь он чувствовал, что у него долг перед Россией, что он никогда не может забыть о ней, перестать о ней волноваться, стараться ей помогать. Все воскресные беседы он не просто читал лекции в эфир, это был его разговор с Россией, с надеждой, что она там есть и слушает. Я считаю, что сейчас это публиковать, передавать эти дневники, это и есть очень важное дело, это и есть то дело, которое он сам не смог кончить.
Иван Толстой: Сергей Шмеман: из предисловия к дневникам отца:
Диктор: «Дневник отца Александра – нечто гораздо большее, чем простая регистрация событий последних десяти лет его жизни. Он отражает всю его жизнь (кадетский корпус в Версале, французский лицей в Париже, Свято-Сергиевский богословский институт, переезд в Америк, Свято-Владимирская семинария в Крествуде, церковная деятельность…), его интересы (при огромной занятости, он поразительно много и широко читал, выписывая в дневник целые абзацы из особенно заинтересовавших его книг), «несет» его мысли, сомнения, разочарования, радости, надежды. Всякий дневник, особенно такой последовательный, как у отца Александра, вызван не внешними побуждениями, а внутренней необходимостью. Перед нами - часто сугубо личные, сокровенные записи. Декан Свято-Владимирской семинарии, под его руководством превратившейся в одну из наиболее крупных богословских школ православного мира, почти бессменный секретарь Совета епископов Американской Митрополии (ставшей, опять же под его воздействием, в сотрудничестве с отцом Иоанном Мейндорфом, автокефальной Православной Церковью в Америке), проповедник и богослов, отец троих детей с многочисленными внуками, отец Александр к тому же находился в беспрестанных разъездах для чтения проповедей и лекций, еженедельно вел ряд программ на Радио Свобода для России. Трудно себе представить более наполненную жизнь, и дневник, в первую очередь, был для него возможностью оставаться хоть на краткое время наедине с самим собой. Сам отец Александр так написал об этом: « Touch base - соприкоснуться с самим собой - вот в моей суетной жизни назначение этой тетради. Не столько желание все записать, а своего рода посещение самого себя, «визит», хотя бы и самый короткий. Ты тут? Тут. Ну, слава Богу. И становится легче не раствориться без остатка в суете» (…) Дневник отца Александра неизменно поражает широтой своего охвата. Им увлечется и ценитель литературы, и любитель политики, встретив тонкость суждений на самые разные темы, но, прежде всего, поражает глубина религиозного осмысления жизни. Все повседневные, частные явления, все многочисленные впечатления и оценки возведены к главному, к тому высшему смыслу, который вложен в замысел Божий о творении. И над всеми противоборствами и огорчениями, над всей критикой и обличениями, основная тональность дневника – радость о Господе и благодарность Ему.
Иван Толстой: И в завершение нашей программы – архивная запись. У микрофона отец Александр Шмеман.
Александр Шмеман: Мы живем в эпоху, когда всеобщее внимание сосредоточено почти исключительно на внешней деятельности человека, на его производительности, общественных связях, участии в строительстве и государстве, и так далее. Конечно, сами по себе все эти сферы жизни человека не только законны, но и бесконечно важны. Человек призван жить в обществе, он зависит от среды, он участник общей жизни, он личность социальная. И все же, в этом исключительно социальном подходе к человеку есть что-то глубоко неблагополучное. Что?
Это неблагополучие лучше всего, думается, можно определить, как потерю равновесия. Обращая все свое внимание на внешние условия жизни человека, общество как будто забывает о внутреннем мире человека. И не только забывает, но еще хуже: часто просто отрицает его наличие или, вернее, его примат в человеческом сознании. Есть учения, говорящие, что внутренне это только результат внешнего, проекция общества, условий жизни, не больше. Были и есть учения обратной крайности, отрицающие внешнее, умаляющие роль общества и зовущие человека в некое внутренне одиночество. Но это тоже неверная крайность. Стоит задуматься над этой односторонностью взглядов и увидеть в ней именно трагедию, источник того, что человеческая жизнь становится недостаточно человеческой. И тут уместно вспомнить о христианском учении о человеке. Его часто хотят представить в извращенном виде, как отрицание внешнего во имя внутреннего, как равнодушие к общественной, социальной судьбе человека. Но на деле это не так. На деле как раз в нем, в христианском учении о человеке мы находим то равновесие, отсутствие которого так мучительно переживает современный мир. Да, несомненно на первое место учение это ставит внутренний мир человека или то, что в Евангелии называется душой.
«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» - говорит Христос. Но нужно помнить, что под душой здесь разумеется не какая-то особая часть человека, а именно его самосознание, ум, сердце, воля, совесть. То есть та глубина, в которой человек ищет и находит смысл своей жизни, внутренне единство всего существования. То согласие с самим собой, без которого он не человек, а раб. Раб чего угодно – случайных условий жизни, другого человека, собственных страстей, короче говоря, всего внешнего. Только освящая и осмысливая все это изнутри, оценивая его в свете совести, оценивая его и трезвостью разума, и пониманием сердца, человек становится свободным участником внешней жизни и ее творцом. Таким образом, внутренне не отрицает внешнего. Учение о душе в христианстве бессмысленно без учения о любви, то есть о той силе, которая направляет душу человека во внешнем мире. «Любите друг друга, - говорит Христос, - и такой любовью, чтобы эту самую душу, если нужно, отдать». Внутренний мир человека оказывается миром любви. Уходя в себя, углубляясь в свою душу, человек в ней находит новую чудесную силу не только преодолеть свое одиночество, но еще и быть создателем новой, свободной жизни вокруг себя. «Царство Божие - внутри вас», - говорит Христос. Но Царство Божие, кроме того, цель и задача человека в мире и, в то же время, Царство Божие - это свобода, любовь, единство и счастье человека. То есть именно все то, что так страстно ищет и ждет современное человечество, не зная, что путь к этому лежит через внутренний мира каждого человека, через его душу.
