Иван Толстой: Начнем с Франции, где открылся юбилейный Каннский фестиваль. О причинах его неюбилейности рассказывает Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Сегодня открывается очередной, но юбилейный на этот раз, празднующий 60-летие, международный Каннский кинофестиваль. Каннский фестиваль возглавляет «Большую Пятерку» международных кинофестивалей: Венеции, Берлина, Сандэнса и Торонто.
Но Каннский фестиваль, на самом деле, не появился на свет ровно 60 лет назад, дата эта условная, и он не является «старейшим европейским кинофестивалем», как часто его называют, потому что старейшим является Венецианский, основанный в 1932 году.
С Сирениссимой непосредственно и связано рождение Каннского фестиваля. В конце 1938 года, французский министр образования Жан Зэ, потрясенный тем, что фашистские правительства Германии и Италии вмешались в выбор фильмов Венецианского кинофестиваля Mostra de Venise , предложил перенести фестиваль на Лазурный берег, в небольшой городок, практически пригород Ниццы – Канны. По совету видного политического деятеля и историка Филиппа Эрланжера, первым президентом кинофестиваля был назначен сам Луи Люмьер. Первый Каннский фестиваль должен был стартовать 1 сентября 1939 года, прошла торжественная церемония открытия, но 3 сентября Великобритания и Франция объявили войну нацисткой Германии. С фестивалями было покончено. В военные годы во Франции продолжали снимать кино. Марсель Карне снял «Ночных посетителей» в 42-м году, а «Детей Райка» закончил под завязку, в 45-м. Но сам Каннский фестиваль ожил лишь через год и состоялся в конце сентября 1946 года в помещении старого, известного еще до революции в одной стране, казино.
Вот уникальная запись из INA , национального архива страны. Журналистка Лиз Элина рассказывает об открытии первого послевоенного фестиваля, сообщая не только и не столько о празднике кино, сколько о возникновении новой моды, нового образа жизни в этом городке с населением всего лишь в 60 тысяч человек:
Лиз Элина: Сегодня, 20 сентября 1946 года, два года спустя после освобождения Франции, состоялась официальная инаугурация фестиваля, который продлится до 5 октября. И это настоящее возвращение праздника на Ривьеру и возрождение города Канны, который, по этому случаю, приоделся в свои самые лучшие наряды.
Прежде всего, для нас, журналистов, главный сюрприз фестиваля, главный, но вечно возрождающийся – это солнце! Как только мы подъехали к Марселю, нас затопили эти ослепительные потоки солнца и мы, парижане, были встречены на вокзале толпами полуодетых людей в пляжных костюмах и легких платьях. А ведь еще вчера мы пересекали Елисейские поля в плащах и с зонтиками в руках. Сегодня же мы отправляемся на пляж в купальниках и в черных очках.
«Круазет» украшена флагами двадцати стран-участниц фестиваля, и освещена прожекторами по всей длине приморского бульвара. Порт забит яхтами, и город живет теперь полной жизнью. Участники фестиваля размещены по гостиницам побережья; они же сидят за столиками всех знаменитых ресторанов. Звонят телефоны и, честно говоря, погода создает приятную и нужную атмосферу.
Так что сегодня вечером инаугурация фестиваля - прелюдия к двум неделям просмотров фильмов. В данный момент мы присутствуем в Гранд-Отеле на гарден-парти.
Мужской голос: Мы в саду Гранд-отеля на официальной трибуне, открытой морю. Люди, которые вчера бросали бомбы, нынче бросают цветы на бульвар Круазетт…
Дмитрий Савицкий: Так родилась традиция, так родился миф, так на свет появился праздник. Сначала - для всех, потому что для жителей Канн в послевоенные годы фестиваль был ИХ СОБСТВЕННЫМ праздником, балом. И, постепенно, ближе к нашей эпохе, фестиваль стал элитным клубом, ежегодным салоном для избранных, затем, для сверх-избранных и нынче это уже не просто сияющий бриллиант, а настоящий Кох-и-Нор за пуленепробиваемым стеклом вездесущих крепких мальчиков охраны.
В 47-м году фестиваль получил название «унесенного ветром», так как морской ветер сдул крышу со старого казино. Финансовые проблемы вычеркнули из фестивального календаря 48-й и 50-й годы. Но в 49-м году распахнул двери первый Дворец Фестивалей, а в 1983 году был инаугурирован нынешний Дворец со знаменитой парадной лестницей. Но разросшийся, ставший коммерческим фестиваль требует все больше и больше места, и намечается строительство нового дворца.
19 мая 1968 года показ фильма в большом зале был прерван появлением Луи Маля - президента жюри, кинорежиссеров Франсуа Трюффо, Клода Лелюша, Романа Поланского, Жана-Люка Годара и Клода Берри. Они призвали к солидарности с восставшими в Париже студентами и бастующими рабочими. Фестиваль был приостановлен.
На 25-м Каннском фестивале, в 1971 году, Чарли Чаплин был награжден орденом Почетного Легиона; наград также удостоились Орсон Уэллс, Луи Бюнюэль, Федерико Феллини, Уильям Уайлер, Рене Клеман, Микеланджело Антониони, Линдсей Эндерсон, Войтчек Ясни и Робер Брессон.
В прошлом году президентом жюри был впервые назначен китайский кинорежиссер Вонг Карвай.
На Каннском фестивале присуждается дюжина премий, из которых самая престижная – за лучший фильм - Palme d ’ Or , «Золотая Пальмовая Ветвь».
Если в первые два десятилетия фестиваль в какой-то степени выплескивался на Круазетт и на пляж, где можно было увидеть Риту Хейворт в компании Али Хана или Юла Бриннера с Софи Лорен; если фотографы-профессионалы и любители совсем, казалось бы, недавно окружали стайки позирующих старлеток, в наши времена всё это исчезло. Фестиваль превратился в закрытый клуб и коммерческую ярмарку.
Звезды кино встречаются за закрытыми дверьми роскошных гостиниц, а к знаменитой лестнице подъезжают на лимузинах с закрытыми окнами. На Каннском фестивале нынче не меньше охранников и жандармов, чем звезд. Актеры и актрисы, кинорежиссеры и продюсеры больше не смешиваются с толпой горожан, которым остается лишь нечто вроде фото-сафари у дверей гостиниц и парадной лестницы Дворца.
Нынче раздаются голоса: - а нужен ли Каннский фестиваль? Вопрос этот рожден скорее разочарованием в современном кинематографе, чем феноменом герметичности праздника. Практически исчезли «авторские», как их называют, фильмы уровня «Затмения» Антониони или «На последнем дыхании» Годара. На фестиваль привозят либо откровенно средние фильмы, либо гигантские блокбастеры, либо нечто фольклорно-экзотическое из дальних стран. И когда на парадной лестнице громом аплодисментов встречают Клаудию Шиффер, а не идущую за ней Жанну Моро, в толпе говорят: «Что ж, фестиваль… окончился».
Иван Толстой: Скончался английский писатель Джо Дорден-Смит. Выпускник Оксфорда конца 60-х, он был одним из «молодых львов» английского телевидения, как называли их в журналистских кругах - автором нашумевших фильмов «Камни в парке» - о группе Роллинг-стоунз, «Джонни Кэш» - о музыканте, сидевшем в это время в тюрьме. В это же время он начинает писать для журнала «Ньюйоркер», становится известен, как тревел-райтер - журналист, открывающий для читателей новые страны, новые веяния, новых людей. Это приводит его в Россию, которая на всю жизнь становится его любовью. Он делает фильмы «Долгая дорога домой», «Иконы и топор» (вместе с академиком Лихачевым и поэтом Андреем Вознесенским), «Калашников» и, наконец, «Крестные отцы Кремля», который был отмечен высшей наградой как лучший английский документальный фильм 2006-го года.
В годы перестройки Джо Дорден-Смит пишет книгу о России «Длинный-короткий роман» - и это название становится для него пророческим, потому что в это же время он встречает в Москве свою будущую жену Елену, которая становится его верной спутницей и соратницей в работе. Рассказывает киносценарист, журналист и арт-эксперт, живущий в Лондоне, Александр Шлепянов.
Александр Шлепянов: Ушел от нас Джо Дорден-Смит. Ушел человек, который был не только талантливым, обаятельным, глубоко порядочным - но, прежде всего, он был абсолютно, бескомпромиссно благородным человеком. Так случилось, что большая часть его жизни оказалась тесно связана с Россией. Он застал эту страну в ее переломные годы, когда она освобождалась от коммунистического кошмара и трудно, с огромной болью и потерями, пыталась построить у себя нормальную жизнь. И Джо, благородный человек, воспитанный в лучших британских традициях, в лучших и высочайших христианских традициях, принял все страдания России близко к своему сердцу. В отличие от нас, русских людей, которые с детства привыкли видеть вокруг себя несправедливость и насилие, лицемерие и ненависть, Джо, в своей британской бескомпромиссности, реагировал на малейшую несправедливость и зло со всей энергией и благородством христианского рыцаря. Когда был отравлен его друг, русский журналист Юрий Щекочихин, именно Джо первым бросился на расследование этого подлого убийства. Неправедный суд над Ходорковским, убийство Анны Политковской, отравление Литвиненко – все эти отвратительные преступления вызывали его мгновенную и горячую реакцию. Он всегда был готов выйти на демонстрацию, выйти на площадь в защиту справедливости и добра, написать бесстрашную статью против нарождающегося тоталитаризма, против новых мерзостей российской жизни. Он и умер, работая над книгой о судьбе Михаила Ходорковского. Все эти трагедии были не только трагедиями России, но и личными трагедиями Джо. Горько говорить сегодня об этом, но это нервное напряжение, эти переживания наверняка и ускорили его кончину. Ушел от нас талантливый писатель, прекрасный, благородный человек – Джо Дорден-Смит. Но мы, пока живем, будем помнить его всегда – помнить с благодарностью и любовью. И с нами останутся его книги, его фильмы, его статьи – голос благородного человека в этом неблагородном и несправедливом мире.
Иван Толстой: В Вене состоялась премьера оперы Леоша Яначека «Из Мертвого дома» - на сюжет «Записок из Мертвого дома» Достоевского в постановке французского режиссера Патриса Шеро. Дирижировал оркестром выдающийся французский дирижер и композитор Пьер Булез. После Австрии спектакль будет показан на Амстердамском фестивале в Голландии и на Музыкальном фестивале в Экс-ан-Прованс во Франции. После премьеры Пьер Булез заявил, что оставляет работу в оперных театрах и что «Из Мертвого дома» - последняя оперная постановка, в которой он участвует. С Пьером Булезом встретился наш лондонский корреспондент Ефим Барбан.
Ефим Барбан: В марте Пьеру Булезу исполнилось 82 года. Он все еще остается одной из центральных фигур европейской музыкальной жизни. Сам он считает себя, прежде всего, композитором и лишь затем - дирижером. Он действительно классик европейского музыкального авангарда. Творческая личность Булеза – это редкое в наше время проявление музыкального энциклопедизма. Он не только выдающийся композитор, расширивший и обогативший современный музыкальный язык, и крупный дирижер, но и музыкальный теоретик, и исследователь новой музыки. Им создан метод «тотального, или интегрального, сериализма», он также один из пионеров электронной музыки. Как дирижер, Булез в разное время возглавлял Симфонический оркестр Нью-йоркской филармонии, Венский и Кливлендский симфонические оркестры, Симфонический оркестр Би-би-си. Работа в качестве оперного дирижера составляет особый раздел его творческой биографии. Совместно с режиссером Патрисом Шеро Булез прославился новаторскими трактовками вагнеровского «Кольца Нибелунга», оперы Берга «Лулу», моцартовского «Дон Жуана». Постановка оперы Яначека «Из Мертвого дома», по словам Булеза, завершает длившийся 30 лет его творческий альянс с Патрисом Шаро. После ее премьеры он навсегда покидает оперное искусство.
Впервые, как дирижер, Пьер Булез посетил Россию, тогда еще Советский Союз, в 1967 году. В то время концерты, которые он дал в Ленинграде и Москве, стали не только крупным художественным, но и социальным событием. Впервые российские слушатели познакомились с практически запретными сочинениями европейского музыкального авангарда. Встретившись с Пьером Булезом в Лондоне, я спросил его, помнит ли он свой первый приезд в Россию.
Пьер Булез: Я очень хорошо помню этот визит. Мой репертуар состоял из музыки 20-го века. Я делил тогда дирижирование оркестром Би-би-си с сэром Джоном Барбиролли. Он дирижировал исполнением классической музыки, вплоть до Малера, я же начинал там, где он заканчивал: исполнял музыку Дебюсси, песни Берга на слова Альтенберга (мне кажется, это было их первое исполнение в Советском Союзе), отрывок из его оперы «Воццек», затем я исполнил музыку Веберна, свое собственное сочинение « Eclats », затем - музыку Шёнберга, кажется, его «Пять пьес для оркестра». Все это – музыка, которая или не исполнялась в то время в Советском Союзе, или очень давно там не исполнялась. Для большинства слушателей это была новая, незнакомая музыка. Она не исполнялась в России с 20-х годов. И если в музыкальной жизни страны существует пробел в 40 лет развития мировой музыки, то это, по крайней мере, жизнь двух поколений.
Ефим Барбан: Музыкальные критики нередко представляют Пьера Булеза радикалом эпохи послевоенного авангарда, видя в нем лишь создателя, так называемого, «тотального сериализма», игнорируя всю последующую его композиторскую деятельность. Насколько это справедливо? – спросил я Пьера Булеза.
Пьер Булез: Эпоха послевоенного авангарда была очень важным для меня временем. На европейских композиторов моего поколения война и ее атмосфера оказали огромное влияние. Только после войны, в 1945 году, мы открыли для себя мир – ведь мы на все годы войны были изолированы в собственных странах. И когда мы открыли для себя новые, невиданные горизонты и в искусстве, и в жизни, мы обязаны были стать радикалами. В этом и состоит привилегия моего поколения: быть радикальным в связи с этой исторической ситуацией. И я ничуть не жалею об этом – даже если сам по себе радикализм хорош лишь непродолжительное время, чтобы создать новое художественное направление и породить систему творческих правил для его организации.
Ефим Барбан: Несмотря на то, что в последнее время Пьер Булез уделял большую часть времени дирижированию, он продолжает писать музыку. Какую музыку вы сейчас пишете? – спросил я французского мэтра.
Пьер Булез: Сейчас я намного свободнее в своей композиторской работе, чем когда-либо. Ну, например, те виды музыкальной техники и компьютерной технологии, которые я использовал, скажем, в «Респонс» - сочинении для оркестра и электронных инструментов – неизбежно предполагали свободу обращения с музыкальным материалом, невозможную при использовании двенадцатитоновой системы. Мне не кажется, что новый музыкальный материал позволяет применять старые правила сочинения. Здесь возможно сравнение с архитектурой. Нельзя возвести греческий храм в виде современного небоскреба. Сам материал заставляет вас искать новые творческие решения. И эти новые решения неизбежно возникают как свободная форма, ибо они никак не связаны со старым материалом.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Николай Лесков. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Николай Семенович Лесков (1831 – 1895) – единственный, пожалуй, из русских писателей, создавший в литературе настоящий «стиль рюс» - как видимую характеристику органической русскости. Кто скажет, что Лев Толстой или Достоевский не русские писатели? Да, но их художественные формы, в общем и целом, лежат в ряду европейской традиции. Грубо говоря, их можно перевести на любой цивилизованный язык. Но переводить Лескова, думается, невозможно, он совершенно пропадет в переводах, как стихи. В русской литературе у него были предшественники в ныне забытой прозе 30-х – 40-х годов: Вельтман, Даль (Казак Луганский), даже барон Брамбеус; можно указать и последователей – Ремизов и, в какой-то степени, Андрей Белый. Но в большой русской литературе, в ее «мэйнстриме», Лесков если и утвердился как классик, то со множеством оговорок. Он слишком эстет на русский вкус, слишком прянично-декоративен, вроде палехской живописи или какой-нибудь дымковской игрушки. В живописи у него есть точный аналог: Кустодиев. Впрочем, в ряде своих циклов Лесков напоминает и Нестерова, когда пишет свои религиозные легенды из очень древних времен. Установка Лескова – память о том, что Россия не с Петра началась, он знаток и любовный стилизатор допетровских культурных сокровищ, например, иконописи. В либеральном 19-м веке это казалось если не подозрительным, то не совсем серьезным. К тому же Лесков, в ранней писательской молодости, сильно досадил тогдашним либералам, напечатав два, так называемых, антинигилистических романа - «Некуда» и «На ножах». Там есть удачные страницы и образы, но эти вещи, конечно, провальные, и ругали их поделом.
Понятно, что человек с такими вкусами и такой рано приобретенной репутацией чувствовал себя неуютно в родной литературе. Лескова начали понимать и адекватно оценивать в самом конце его жизни, когда появилось новое поколение русских эстетов. Ну а в двадцатые годы следующего века его уже канонизировали – больше всего формалисты. Он у них был чем-то вроде русского Стерна: самоценное слово, игра приемами, непрерывная лента словесного развертывания при ослабленном сюжете, интерес к анекдоту как ударному месту литературного построения, в общем, то, что называлось «монтаж аттракционов». И - никакой идеологии.
Впрочем, идеология, если угодно, была. Но сначала – если не единственным образом – бросалась в глаза необычно богатая языковая игра. Ну вот, скажем, старовер рассказывает иностранцу, каков в России идеал женской красоты:
Диктор: «У нас в русском настоящем понятии насчет женского сложения соблюдается свой тип, который по-нашему гораздо нынешнего легкомыслия соответственнее. Мы длинных цыбов точно не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не недолгих ножках, да на крепеньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змеевидная тонина у нас тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с пазушкой, потому оно, хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней обозначается. Лобочек в нашей настоящей чисто русской женской природе хоть потельнее, помясистее, а зато в этом мягком лобочке веселости и привета больше. То же и насчет носика: у наших носики не горбылем, а всё будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой гордый нос. А особливо бровь: бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку повадливее и совсем оно иное на всякого, к дому располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно напрасно».
Борис Парамонов: Казалось бы, это всяческая археология, нечего делать этим людям – как Лескову, так и его героям – в машинном девятнадцатом веке. Шкловский, например, писал, что в знаменитом рассказе «Левша» не ощущается авторская ирония: подкованная русскими мастерами аглицкая блоха перестала танцевать. Это, конечно, излишек аналитического внимания. Лесков в своих героях видит и возносит не просто мастерство, в каком угодно рукомесле, а определенный духовный тип. Это отнюдь не шапкозакидательство, не дешевый русский шовинизм.
Интересное суждение о Лескове я нашел в «Записях и выписках» М.Л.Гаспарова:
Диктор: «Лесков умудрился совместить несовместимое: быть одновременно и моралистом и эстетом. Но моралистом он был не русского интеллигентского или православного образца, а протестантского или толстовского. И эстетом был не барского, леонтьевского образца, а трудового, и героем брал не молельщиков, а богомазов, и орудие свое, русский язык, любил так, что Лев Толстой ему говорил: «Слишком!» Таким сочетанием он и добился того, что ни для кого не приемлем (…) Интеллигенции положено (было) выяснять отношения с народом, а Лесков заявлял «я сам народ» и вместо проблемных романов писал случаи из жизни».
Борис Парамонов: То есть в Лескове, в его героях, виден самостоятельный русский человек, способный своим трудом и разумом сделать всё, что нужно для устройства собственной жизни. Обращаясь к русским глубинам, Лесков видит там отнюдь не только «темное царство». Конечно, у него полно и жестоких страстей, и поистине необъятного загула, и какого-то метафизического бродяжничества. Но Лесков в этой национальной глубине разглядел самое ценное – и с годами, с веками русскими пропадающее, осужденное на исчезновение: это тип русского мастерового человека, умельца-художника. Русский человек на высоте своего призвания – «художный муж», «искусный мужик». Это идеал докапиталистического целостного человека, мастера. Протестантская мораль – это мораль мастера-умельца. Новое время, прежде всего, уничтожает такой тип, такой образ жизни: фабричный мастеровой – придаток машины, ни в коем случае не целостный, частичный, отчужденный человек. В сущности, таких людей не было и во времена самого Лескова: он уже археолог, коллекционер-собиратель отечественных культурных раритетов. В самом широком смысле – стилизатор. Русь Лескова – уже Русь уходящая.
Но ведь мелькнул однажды и в поздней русской литературе – в советской, страшно сказать, литературе – лесковский тип. У Андрея Платонова, конечно. Но это уже даже не стилизация, а карикатура: платоновские умельцы делают деревянный блюминг, работающий на коровьем навозе, стальные жалейки и телефоны из дерева. Лесков останется в России как храм Василия Блаженного: иностранцам нравится, а потому сносу не подлежит. Что из него будут брать дальнейшие русские писатели – неясно. Слишком резко меняется, уже изменился русский язык. Литературу сейчас делают компьютеры.
Иван Толстой: Исполнилось 15 лет со дня основания в Чехии правозащитной организации под названием «Они были первыми». Потомки репрессированных ищут документы и свидетельства о судьбе своих родных, прошедших ГУЛАГ. Ищут правду. О работе этой организации с ее руководителем Владимиром Быстровым беседует Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Комитет «Они были первыми» возник 15 лет назад – в 92-м году. Эта правозащитная организация объединяет потомков российских эмигрантов первой волны. Импульсом для создания послужила статья известного чешского публициста Владимира Быстрова, напечатанная в престижном чешском журнале «РЕФЛЕКС». На примере «дела» своего отца, потомка адъютанта престолонаследника Михаила Александровича, расстрелянного в 18-м году, Быстров рассказал семейную, но весьма типичную историю о том, как отец был арестован в мае 45-го года вошедшими в Прагу сотрудниками НКВД, о том, как он бесследно исчез и как возвратился после смерти Сталина в уже социалистическую Чехословакию, и как, в общем, была загублена жизнь этого блестящего дипломата довоенной Чехословацкой республики.
В ответ на статью Владимира Быстрова пришло много откликов от людей с подобными судьбами, и решено было создать организацию, которая позаботилась бы о сохранении памяти о людях, ставших первыми жертвами советских репрессий. Аресты российских белоэмигрантов, живущих в Чехословакии, начались сразу после победы над нацизмом – 11 мая 45-го года. Поэтому каждый год в этот день комитет организации устраивает траурный митинг на русском кладбище в Праге и у дома, где жила элита эмиграции. Там ежегодно возлагаются венки от правительства Чехии, а в последние годы на панихидах присутствует президент Чехии Вацлав Клаус.
Я спросила Владимира Быстрова, удалось ли за эти годы им выяснить, по какому, собственно, принципу и признаку арестовывались именно те, а не другие бывшие российские граждане?
Владимир Быстров: Некоторые признаки указывают на то, что НКВД, еще до вхождения в Чехословакию, располагал какими-то списками и доносами, которые поступали от своих же, русских. Не секрет, что российская эмиграция была инфильтрована агентами НКВД, многие люди были завербованы уже на территории Чехословакии в 20 и 30-е годы. Они доносили на наиболее активных в политическом отношении эмигрантов. Мы сейчас располагаем очень важным документом – книгой Михаила Мондича о преступлениях СМЕРШа в конце войны на территории Западной Украины и Чехословакии. Мондич, сам родом из Западной Украины, был мобилизован в Красную армию и, будучи полиглотом, служил переводчиком в СМЕРШе. После войны он бежал на Запад, стал одним из основателей Русской редакции Радио Свобода в Мюнхене. Свою разоблачительную книгу он издал под псевдонимом Николай Синевирский. Он пишет, что НКВД и СМЕРШ шли в Праге арестовывать людей со списками в руках, по точным адресам. Синевирский-Мондич сообщает, что сначала аресты проводили смершевцы 4-го Украинского фронта, потом пришли другие части, и между ними началось соперничество, кто больше арестует. Работали в поте лица и днем, и ночью. Мондич рассказывает о гибели посланника российского Временного правительства в Чехословакии профессора Рафальского, который во время допроса выбросился из окна кабинета следователя. А недавно дочь Рафальского Ирина рассказала мне, что через месяц после его гибели к ним еще два раза приходили другие смершевцы - снова арестовывать отца. Левая рука у них не знала, что делала правая. А что с ним в действительности случилось, Рафальские узнали только в семидесятые годы именно от Мондича. А до этого дети все время его разыскивали.
Нелли Павласкова: Со дня основания организации прошло 15 лет. Вы поставили перед собой цель: раскрыть правду о репрессиях со стороны советских освободителей, правду о том, что чехословацкие власти из страха перед Советским Союзом не заступились тогда за своих граждан, вы хотели узнать о судьбах пропавших без вести и получить денежную помощь для семей репрессированных. Вам удалось все это выполнить?
Владимир Быстров: Мы выполнили свою основную задачу: рассказать правду о незаконных арестах с 45-го по 55-й годы, которые проводились советской госбезопасностью. В пятидесятые годы в Советский Союз начали насильственно увозить некоторых женщин, которых немцы вывезли во время войны на работы в Германию. Потом многие из них уже не вернулись на родину, потому что вышли замуж за чехов, обзавелись семьей. Нам удалось описать и некоторые подобные судьбы, хотя они не имеют отношения к белой эмиграции. Просто вся эта трагическая глава истории ныне вписалась в сознание чешской общественности, чешских политиков. Мы издали ряд книг, нам удалось добиться, чтобы чешское правительство выплатило денежную поддержку семьям пострадавших. Чехия стала единственным государством в Европе, извинившимся перед российскими эмигрантами за то, что вообще допустила, чтобы с ее территории увозили людей, которым она предоставила политическое убежище. Многие эмигранты к тому времени были вообще уже чехословацкими гражданами. Это - немало. Наше правительство оплатило сооружение мемориальных досок на кладбище, на стене православного храма и на стене «русского профессорского дома» в Праге. Этот дом был объявлен культурным памятником истории.
Нелли Павласкова: На траурных митингах, проводимых возле этих объектов, ежегодно возлагает венки президент Вацлав Клаус.
Владимир Быстров: В этом году президент Клаус снова сказал, что участие на нашей панихиде для него очень важно, ибо гибель гражданских лиц еще более трагична, чем смерть на поле боя. В доме, где Клаус жил в детстве, тоже жила одна русская семья, пострадавшая от НКВД, с детьми арестованного и пропавшего без вести инженера Скрипника Клаус ходил в школу. Начиная с 92-го года, Вацлав Клаус нас постоянно поддерживал, его письма нашей организации хранятся теперь в нашем отделе Музея антикоммунистического сопротивления.
Нелли Павласкова: А какую позицию заняла по отношению к вам российская сторона?
Владимир Быстров: В 1992 году мы, при поддержке чешских органов, составили анкету из 40 вопросов на 380 человек, насильственно вывезенных в СССР. Сначала дело шло туго, но через год нам дали четыре заполненные анкеты, в которых сообщалось о судьбе родственников моего отца и еще о дедушках двух моих заместительниц по комитету. Субординация была соблюдена даже в таком деле. Потом Посольство России нам передало ответы еще на 20 запросов, а потом еще на 150, но большей частью ответ звучал так: «материалов в архивах нет». В 2004 году министр иностранных дел России Сергей Лавров привез нам документы о генерале Войцеховском, справку о его посмертной реабилитации, по какой статье был осужден, но в разных справках даты ареста и места ареста не сходятся.
Нелли Павласкова: В июне выйдет в свет ваша книга о генерале Войцеховском. Можете, Владимир, нам сказать несколько слов об этом человеке?
Владимир Быстров: Недавно мы издали четыре большие книги. Одна из них о Войцеховском, другая - о писателе-эмигранте Константине Чхеидзе, третья – это тоже моя книга «Свободная несвобода» о трех послевоенных годах Чехословакии до коммунистического переворота, и четвертая – это большая книга, больше тысячи страниц . Это путеводитель по двум тысячам двумстам лагерям ГУЛАГа.
Генерал Войцеховский не был типичным русским эмигрантом. Войцеховский был послан белыми в чехословацкий корпус, с боями возвращавшийся на родину во время гражданской войны в России. Какое-то время он служил и у Колчака. Вместе с нашими легионерами Войцеховский прибыл в Чехословакию, получил звание генерала и сразу получил чехословацкое гражданство. В чехословацкой армии он стал третьим по важности лицом. В 39-м году, после оккупации Чехии, он ушел в отставку, а в 45-м году был сразу арестован и вывезен в Советский Союз, как, впрочем, и десятки других чехословацких легионеров, так называемых «белочехов». Войцеховский вскоре умер в лагере Тайшет, мы хотели перевезти его прах в Чехию, но ничего невозможно было найти. Видите, даже такого выдающегося человека чехословацким властям защитить не удалось.
Нелли Павласкова: Организация «Они были первыми» не теряет времени даром. Люди, выжившие в сталинских лагерях, рассказывают о былом, эти истории передаются в семьях детям и внукам, жизнь которых тоже была исковеркана из-за сталинской мести. Активисты организации все аккуратно записывают и хранят память о том, как печально закончились жизни элиты российской эмиграции в Чехословакии.
Иван Толстой: В амстердамском магазине и издательском доме «Пегас», специализирующемся на книгах о России, представлено новое историческое исследование «Утраченное прошлое» - об истории русских эмигрантов в Париже. Наш корреспондент в Амстердаме Софья Корниенко рассказывает.
Софья Корниенко: Автор новой книги о русских эмигрантах в Париже «Утраченное прошлое» ( Verloren verleden ) – голландская журналистка и писательница Анджела Деккер – несколько лет назад уже издала другое исследование на тему утраченного – «Неизвестный солдат», о десятках тысяч солдат, пропавших без вести во время Первой и Второй мировых войн. Теперь она решила сконцентрироваться на одном издательском доме в любимом Париже (Деккер – специалист по французскому языку и истории), но эта, на первый взгляд, узкая тема оказалась бездонной, в ней отразились жизни почти миллиона наших бывших соотечественников: дворян после революции, крестьян и рабочих, в основном, с Украины и из оккупированных регионов России во время Второй мировой, диссидентов в 70-е и студентов сегодня.
Анджела Деккер: Все началось со старинного издательского дома « YMCA - PRESS » в Париже, где издавалось много русскоязычной литературы, выход которой в СССР был невозможен. Книги диссидентов – например, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына – были впервые напечатаны на русском языке именно в « YMCA - PRESS ». Моя книга – об этом издательском доме и о людях вокруг него – русских парижанах. Я заинтересовалась этой темой, когда несколько лет назад брала для голландского телевидения интервью у Леониды Багратион, жены Владимира Кирилловича Романова. Леонида положила полжизни на борьбу за восстановление монархии в России и воцарение в качестве наследника своего внука, Георгия. Это она отвела меня на кладбище Сент-Женевьев-Дю-Буа, где лежат Тарковский, Нуриев и Бунин, а также познакомила с обитателями граничащего с кладбищем дома престарелых для бывших русских дворян.
Софья Корниенко: Одна из героинь «Утраченного прошлого», баронесса Лобинская, была приятно удивлена визитом иностранной журналистки, - пишет Деккер.
«Скажите, на каком языке вы предпочитаете говорить: на русском, английском, французском или арабском?» - спросила ее маленькая, одетая в шелковую блузку старушка с коротко остриженными седыми волосами. «Я также еще немного помню по-немецки», - добавила баронесса на чистом немецком. Ей уже 106 лет. Она живет в маленькой комнате с зеленым линолеумом на полу. На ее кровати высится стопка женских журналов « Marie Claire » и толстое приложение «Стиль жизни» к газете « Le Figaro ». На столе – русские книги, в основном, Пушкин и Чехов. Родом баронесса из Екатеринославля, города ста церквей, впоследствии переименованного в Днепропетровск. Когда произошла революция, она была уже замужем за морским офицером, вместе им удалось бежать на военном корабле из Севастополя в Марокко. Уезжали в спешке, даже фотографий захватить не смогли. Сестра баронессы ехать отказалась, родители ее не бросили и тоже остались. «Нет. Больше я ничего о них не слышала», - рассказала баронесса, и Анджеле Деккер навсегда запомнились ее чистые, голубые глаза.
Соседка Лобинской в доме престарелых, 96-летняя Мария, не захотела называть своего имени. Она уже давно попросила снять табличку с титулом «графиня» с двери своей комнаты. «Разве мы тут по-дворянски живем?!» - засмеялась Мария. «О дурном я стараюсь не помнить. К сожалению, теперь, правда, и хорошее стала забывать». Когда Деккер уже собиралась уходить, графиня добавила: «Вам бы надо с моей дочерью связаться... Ах, нет, что же это я, она же умерла. Да и сын тоже».
Анджела Деккер: Изначально американская организация « YMCA » ( Young Men ' s Christian Association ), занималась в России миссионерской деятельностью от лица протестантской церкви. Однако после революции, когда оставаться в России стало просто опасно, представители « YMCA » последовали за российской политической элитой в Берлин. Однако и из Берлина пришлось бежать ввиду наступившего в послевоенной Германии кризиса. Переместившись вместе с большинством русских эмигрантов в Париж, активисты « YMCA » вскоре поняли, что русским нужны не протестантские проповеди, а реальная помощь. И тогда при « YMCA » начали открываться курсы, например, бухгалтерского учета и электротехники, с целью обеспечить беженцам хоть какую-то специальность, в том числе, и на случай возвращения на родину. Однако большинство так и не вернулись. Для курсов нужна была литература, так и образовалось издательство « YMCA - PRESS », которое затем стало выпускать книги не только для почти миллиона русских иммигрантов во Франции, но и запрещенную в СССР литературу, для русских во всем мире.
Софья Корниенко: Никита Кривошеин родился в Париже, но в 1948 году, когда ему было 6 лет, родители решили вернуться на родину, помогать отстраивать страну после войны. Отца Никиты скоро отправили в лагеря на десять лет «за сотрудничество с мировой буржуазией», мать уволили с работы. Только спустя четверть века Никите, также побывавшему в заключении, удалось вернуться во Францию, по настойчивому предложению советского правительства. Чем Вас больше всего удивили русские иммигранты в Париже? – спросила я у Анджелы Деккер. Что их объединяет?
Анджела Деккер: Любовь к России, которая передается из поколения в поколение. Более ранние поколения эмигрантов, то есть уже немолодые люди – бывшие диссиденты, военнопленные – так и не интегрировались во французское общество полностью. Они прекрасно знают французский язык, работают, принимают участие в общественной жизни, однако остаются русскими. Одновременно им больно наблюдать за тем, что происходит в России сегодняшней. Вера в российскую демократию умерла, в особенности, после убийства Анны Политковской.
Софья Корниенко: Толпа читателей, собравшаяся на презентацию книги о русских эмигрантах, едва поместилась в помещении амстердамского магазина русской книги «Пегас». Директор «Пегаса» Вим Бос устраивает подобные презентации новых книг о России раз восемь в год, и, по его словам, каждый раз магазин полон гостей, причем каждый раз – новых.
Вим Бос: История магазина и издательского дома «Пегас» параллельна истории Советского Союза. В конце 30-х годов прошлого века голландские коммунисты открыли в Амстердаме издательство, в котором стала печататься литература в дешевом переплете для рабочих. Помимо прочего, издательство, разумеется, распространяло работы Маркса, Энгельса и Ленина, даже Сталина – эти книги производились в СССР для разных стран мира. Ведь были и в истории Нидерландов такие периоды, когда вышеупомянутых авторов читали, изучали – например, после Второй мировой войны голландская коммунистическая партия имела определенное влияние – теперь, такой партии больше не существует. Однако «Пегас» издавал не только политическую литературу, но и книги о Вильгельме Оранском, Рембрандте и Вонделе, например. Я пришел сюда работать 17 лет назад, и тогда уже никого не интересовали мои политические взгляды.
Софья Корниенко: Однако получается, что ваш приход на должность директора «Пегаса» фактически совпал с началом распада СССР?
Вим Бос: Да, это так, но коммунистическая партия в Голландии стала придерживаться более широких взглядов намного раньше, превратившись, скорее, в студенческую партию, да и издательство стало развиваться независимо от партийной линии. Во время Холодной Войны по всей Европе при университетах появились отделения славистики, чтобы «знать врага в лицо». Библиотекам потребовалась русская литература в оригинале.
Софья Корниенко: Теперь дела обстоят иначе? Говорят, интерес к русскому языку сильно упал.
Вим Бос: Когда-то в университеты Лейдена, Гроннингена и Амстердама на русское отделение документы подавали до ста студентов в год. Сегодня на университетском уровне интерес к русскому языку упал в разы. Но это и понятно – образование вообще становится все более прикладным и узкопрофильным. То есть, русский продолжают учить, но уже как часть образовательной программы по туристическому бизнесу, переводу, журналистике, например. На русскую литературу, а тем более на лингвистику, идут теперь разве что фанатики.
Софья Корниенко: Как же выживает в такое непростое время ваш издательский дом?
Вим Бос: У нас все равно много клиентов среди библиотек и других магазинов, ведь у нас издаются все методики по изучению русского языка, все большие словари. А теперь мы занялись еще и польским языком. Мы продаем книги русским и польским эмигрантам. Всего русских эмигрантов в Голландии около 60 тысяч, но большинства из этих людей мы у себя не видим. Они ходят в другие магазины, где торгуют солеными огурцами вперемешку с видеокассетами и дисками с поп-музыкой.
