Владимир Бабурин: Сегодня в нашей студии народный артист России Валерий Золотухин. Вопросы будут задавать Эдуардо Гедеш, московский корреспондент португальской газеты «Де Нотисиас», и Юлий Семенов, радио «Маяк».

Очень коротко, потому что традиция этой программы, биография нашего гостя. Валерий Золотухин родился за один день до войны, 21 июня 1945 года, в селе Быстрый Исток на Алтае. В 1963 году закончил ГИТИС, год служил в Театре именно Моссовета, хотя играл в этом театре, уже будучи студентом. С 1964 года актер Театра на Таганке. С 60-х годов активно снимается в кино, в фильмографии порядка полусотни фильмов. Автор нескольких книг воспоминаний. Насколько я знаю, в планах Валерия Сергеевича в будущем есть такая мысль – выпустить 30-томное собрание сочинений. Правда?

Валерий Золотухин: Абсолютно реальная цифра, именно 30-томное собрание.

Владимир Бабурин: И еще один факт из биографии, собственно, с которого я и хочу начать. 12 лет Валерий Сергеевич в своем селе Быстрый Исток на Алтае строил храм. Построил. Скажите, тяжело сегодня в России построить храм?

Валерий Золотухин: Конечно, тяжело. И особенно если у тебя к этому, знаете, нет таких вот генетических способностей. Здесь ведь приходилось деньги выпрашивать, вымаливать, кланяться, ходить к чиновникам. Но я с самого первого дня вкладывал свои деньги, но как-то это мало помогало. А потом дело пошло. Я обратился по телевизору как-то с просьбой о том, что мы уходим в зиму, а крыши над храмом нет в начинающемся строительстве, - и вдруг на следующий же день мне позвонили и сказали: «Какова сумма?» Я говорю: «300 тысяч рублей». – «Приезжайте, сумма вам готова». Это был культурный центр «Арбат». Причем самое интересное в этом деле оказалось, что это люди не одной веры, не православные, а мусульмане. Они говорят: «Мы уважаем вашу веру, поэтому ничего здесь не видим для себя… А даже как-то положительный факт в том, что вы строите храм».

Владимир Бабурин: Как вы пришли к этой мысли – построить именно храм? Вы изначально были человеком верующим?

Валерий Золотухин: Нет-нет, это совершенно спонтанно, совершенно случайно. Дело все в том, что в 1991 году у меня выходила большая книга прозы «Вдребезги», и она должна была по тем временам выйти 150-тысячным тиражом, таким советским, нормальным тиражом, и я должен был получить, естественно, большой гонорар и заплатить большой налог государству. И тогда я понял, что этот налог не хочу просто так как-то отдавать, и мне мой приятель, издатель он же, Валерий Краснопольский посоветовал: «Ты знаешь что, сделай так. Ты или в детский дом отдай эти деньги, перечислили, или на храм». И я вспомнил, что, да, действительно, в селе-то моем когда-то существовал храм, причем был разрушен, и в этом разрушении, царство небесное, принимал участие мой отец. Думаю: вот я туда деньги и направлю. Причем из бревен храма, который был разрушен, был сделан клуб, в которым я мальчишкой начинал свою актерскую карьеру. Поэтому не из каких-то высоких побуждений, чтобы, так сказать… Потом они пришли.

Владимир Бабурин: То есть вы поступили как западный меценат, который жертвует на благотворительность, чтобы списать с налогов.

Валерий Золотухин: Конечно, да, так.

Юлий Семенов: Володя, я хотел эту тему продолжить неожиданным вопросом таким, может быть. А случайно ли такое совпадение, а может быть, не совпадение, что вот вы храм построили, а ваш сын посвятил себя церкви, стал священником?

Валерий Золотухин: Я понимаю ваш вопрос.

Юлий Семенов: Меня дух семьи интересует вашей.

Валерий Золотухин: Я думаю, что, как говорят, ничего случайного нет. Тем не менее, мне не хочется привязываться именно… сделать это своим каким-то подвигом таким, гражданским, человеческим. Все началось просто: налоги ушли от государства в церковь. А уж как оценивает это, допустим, население того же Быстрого Истока… Ведь среди моих односельчан неоднозначное к этому отношение, что вот, он себе памятник строит, что вот он себе рекламу делает и прочее, прочее. Поэтому я через это прошел, и мне бы не хотелось еще какие-то к этому привязывать, что вот, да, неслучайно, да, конечно… Наверное, так. Но пусть это рассудят другие.

Эдуардо Гедеш: У меня такой непростой вопрос. Вы, как человек, который пережил многое в области театра и культуры, как вы оцениваете сегодня состояние театра? Какое-то время назад, когда были проблемы на Таганке, вы говорили о том, что театр гибнет. Какая ситуация сегодня?

Валерий Золотухин: Когда я это говорил, это было время страшного разделения Театра на Таганке, когда в отсутствия Юрия Петровича Любимова, который в то время был в эмиграции, начался дележ театра. И, в общем, половина труппы и три четверти помещений были у театра отобраны господином Губенко и его сотоварищами. Поэтому это были тяжелые времена для театра. Во-первых, Юрий Петрович сам часто отсутствовал, поскольку он выполнял контракты западные, и в театре не было, так сказать, крепкого, настоящего художественного руководителя, то есть руководитель отсутствовал, поэтому это были тяжелые времена. Но эти времена тяжелые были и в стране, во всей стране, это 90-е годы, мы их помним прекрасно. И Любимов закрыл на семь месяцев Театра на Таганке, и никто этого не заметил. Даже мои друзья говорили: «Как, вы не работаете?» Я говорю: «Да». А вы понимаете, что такое семь месяцев артист не выходит на сцену? Театр – это же ведь не кинематограф, это не телевидение, это нечто другое. Ты каждый день приходишь на репетиции, выходишь на сцену, каждый вечер или через вечер, через два, во всяком случае, ты играешь. И вдруг – ты не играешь месяц, два, три, четыре… Ты начинаешь сходить немножко, так сказать, с ума, потому что ты же должен играть, а ты не играешь. А никто не обратил на это внимания. В стране творилась такая политическая ситуация, революция, что какой театр, о чем вы говорите! Там баррикады на баррикадах. Но жизнь-то одна, и конечно, это были тяжелые времена.

И Театр на Таганке открылся второй раз, и в этот же день, 23 апреля 1993 года, мы открыли второй раз Театр на Таганке. Конечно, мы звонили Юрию Петровичу, конечно, советовались и все. И потом постепенно театр вообще в стране… Когда ведь стабилизация в обществе наступает некоторая такая, то, конечно, мы возвращаемся к тому, что нужен театр, нужен кинематограф.

Владимир Бабурин: Валерий, из того, что вы сказали, что не захотели поделиться частью своих доходов с государством, я сделал, может быть, несколько смелый вывод: по крайней мере, то государство вы не слишком любили. Я проведу такую параллель. Первая же ваша крупная киноработа, второй фильм на самом деле был – это фильм «Интервенция» Геннадия Полоки, был положен на полку. Вот сейчас, конечно, совершенно ясно, что в 1968 году выпустить фильм с названием «Интервенция» - это каким местом вообще режиссер думал? Вопрос такой: настоящий художник, не важно, в какой ипостаси он работает, он актер, он пишет картины, он пишет книги, обязательно должен быть бунтарем, инсургентом, чтобы быть настоящим художником? Всегда должно быть противопоставление?

Валерий Золотухин: Я не думаю. Я как раз себя к бунтарям не отношу. Я не думаю. Я думаю, если человек, вот у него есть потребность самовыражения, то, конечно, ситуация противостояния с властью, она подогревает какие-то творческие импульсы, разогревает, разгоняет какой-то силой, центробежной и так далее, какие-то дополнительные интересы. Но думаю, что для настоящего художника все-таки не столь это важно. Хотя, понимаете, ведь театр – это все-таки такое публичное занятие, так же как и кинематограф, и как бы мы не отнекивались, как бы мы ни уходили от того, что мы не интересуемся политикой, что нас власть не интересует, но само содержание твоего продукта, оно входит или в противоречие, или в контакт с тем условием власти, идеологией, которая господствует.

Владимир Бабурин: Хорошо, я уточню вопрос. Юрий Петрович Любимов, который десятки лет противостоял советской власти, и вы вокруг него тоже были вынуждены это делать, ведь Юрий Петрович делал это не ради самого факта противостояния?

Валерий Золотухин: Думаю, что нет. Во-первых, что касается противостояния власти, это, наверное, найдет свое еще аналитическое какое-то изучение. Например, возьмем такой спектакль «А зори здесь тихие» - совершенно, с моей точки зрения, гениально оформленный, гениально сделанный, написанный советским писателем Васильевым. Какое там противостояние власти? А это – шедевр! Или, допустим, спектакль «Пугачев», в котором были элементы как бы противостояния, ну, так, довольно иносказательно. Мне кажется, что Любимову в большей степени приписывается это – политическое такое противостояние. На самом деле все-таки здесь присутствовало больше художественного, театрального, театральной магии, чем, собственно говоря, противостояния. Так же как первый спектакль «Добрый человек из Сезуана» - да, он был построен… То есть сам Брехт – это действительно социальный художник, социальный драматург, там и нищие, и бедные, и богатые, но, в общем-то, добро и зло. Поэтому, что касается вашего вопроса, бунтарем – не думаю. И потом, в «Интервенции», которую вы упомянули, там тоже бунтарства особенного нет. Был положен фильм на полку из-за такого вот искажения, как это, революционных событий. Но вот если мы сейчас смотрим, то это же ведь смешно – то, что чиновники приписывали этому фильму.

Юлий Семенов: Я хочу продолжить этот разговор. Есть такая точка зрения, что в борьбе шедевры в искусстве рождаются чаще и становятся более заметными. Сейчас практически театр может делать все, что угодно, если есть кому финансировать. Но происходят процессы, которые многих шокируют. Например, образно говоря, театр раздевается, то есть стремятся, чтобы на сцене было больше обнаженных, полуобнаженных людей, чтобы был скандал, чтобы привлечь этим публику. Или, например, есть другая мода: спектакли не воспроизводят авторский текст, а ставятся по мотивам, в вольном таком, иногда небрежном отношении к автору. Вы согласны с этим? Какова ваша позиция?

Валерий Золотухин: Ну, во-первых, я думаю, Юлий, что раздевание уже закончилось, мы его уже прошли, мы им уже наелись. Что касается «по мотивам», я здесь наткнулся на такое у Достоевского, когда к нему обратились за тем, чтобы инсценировать «Преступление и наказание». Он сказал: «Делайте, что хотите. Я написал, пожалуйста…» И я так из его позиции понял, что произведение не пострадает от того, что по мотивам «Преступления…» ставится другое произведение. Но такой в моей, например, практике шедевр – это постановка Товстоноговым «Холстомера» по идее Розовского в БДТ. Там замечательный совершенно найден жанр – мюзикл, не знаю. Ряшенцев прекрасные написал стихи, и все это… Да, Толстой там присутствует, безусловно, как автор, но далеко от Толстого, и это – самостоятельное театральное произведение. Я думаю, Юлий, все равно мы будем ориентироваться на то, как это сделано.

Владимир Бабурин: Можно, тогда вот в дополнение к вопросу Юлия, и вспомню другой спектакль – «Мастер и Маргарита» в любимовской постановке. Там было и раздевание, и по мотивам, но это совсем было другое раздевание и другое «по мотивам», чем то, о котором спрашивал Юлий. Я думаю, так.

Юлий Семенов: Это заложено у Булгакова, в том числе и раздевание.

Валерий Золотухин: Что касается раздевания, то я все-таки немножко для наших радиослушателей уточню. Раздевалась там моя первая жена Нина Шацкая, и показывала она зрителю только свою совершенно восхитительную спину. Там такого раздевания, о котором сейчас радиослушатель думает…

Владимир Бабурин: Я скажу, что это совсем не то, о чем говорил Юлий.

Валерий Золотухин: Совсем не то, это совсем не то. Но ведь вот это чуть-чуть, и если у зрителя воображение дорисует остальное – это гораздо более эротично выглядело, чем настоящее такое, подлинное, никуда не годное раздевание.

Эдуардо Гедеш: А вот я читал, что у вас трое сыновей совсем разных возрастов, и я бы хотел спросить, считаете ли вы, что вот эти поколения, которые меняются, они сильно отличаются? Как молодежь сейчас реагирует? Она ходит в театр? Есть диалог между поколениями?

Валерий Золотухин: Диалог между поколениями – это вопрос веков. Это всегда было, всегда будет. И дай бог, чтобы это всегда было. Я почему говорю – дай бог, чтобы это всегда было, - чтобы жизнь продолжалась. В этом жизнь и есть. Конечно, взаимопонимания мало, безусловно. Например, со старшим сыном, который священник, взаимопонимания больше, потому что он еще в той системе ценностей родился, 30 с лишним лет тому назад, когда эти ценности были у нас общими. А вот уже среднему сыну, Сереже, который как раз 1979 года, и его становление, отрочество упало на это время, когда военные стеснялись или, во всяком случае, не надевали свои ордена, когда чуть ли не отменялись праздники Победы, 1 Мая, ну, когда началась сплошная инвентаризация, ревизия всех ценностей, всего и вся… И, конечно, что преподавать в школе, какую историю, кто победил, где, как, когда стала распадаться Советский Союз, стала распадаться великая страна. В Израиле мне говорили: «Что вы сделали с нашей страной?» - уехавшие люди. Конечно, в этом смысле это поколение… Я никогда не знал, что такое потерянное поколение. Вот теперь я понимаю, что вот это поколение отчасти мы потеряли. Я надеюсь, что уже мой маленький сын, которому сейчас 2,5 года… ну, боюсь что-нибудь загадывать наперед.

Владимир Бабурин: Будет логично, про детей спросили – логично спросить про жен (смеются). Нет, на самом деле, по-моему, распространенное заблуждение, что актер – это достаточно публичная профессия. Есть достаточное количество актеров, которые вообще не дают интервью и не пускают свою личную жизнь вообще никого, тем более журналистов. Вы достаточно спокойно к этому относились, и я думаю, вас совершенно не обидит и напоминание, что о вашем романе с Ириной Линдт судачила не только вся театральная Москва, а, пожалуй, вообще вся Москва. И вы этому не сопротивлялись. Это что, такая манера, чтобы не подсматривали в замочную скважину – открыть дверь?

Валерий Золотухин: Нет, это, знаете, ты принимаешь условия игры и тех обстоятельств, в которые ты попадаешь. Ну, например, роддом, я всячески стараюсь избегать телекамер, фотокамер, корреспондентов и все, но время такое, что они дежурят, несмотря на скверную погоду в ноябре месяце! Они две недели дежурят, пока она родила, потом я не забираю ее из роддома, потому что мы уезжаем на гастроли, а Любимов мне говорит: «А когда ты будешь забирать?» Я говорю: «Да вот, надо забирать, а я уезжаю». И он говорит: «Пусть ждет, в роддоме пусть лежит и ждет. Ты приедешь с гастролей – заберешь. Как ты смеешь не забрать сына и Ирину из роддома! Ты что». Это говорит Юрий Петрович Любимов. Я говорю: «Слушаюсь!» Мы уехали, отыграли спектакли в Хорватии, я приехал и забрал. Так журналисты дежурили и написали совсем не то. А я скрывался там, знаете, подвалами меня выводили врачи, всякими черными ходами.

Владимир Бабурин: То есть вы понимали, как писал Высоцкий, «ты их дверь, они – в окно».

Валерий Золотухин: Да, в окно. И потом думаешь: ну, раз уж так, так уж лучше надо сказать. Ведь все равно этот факт-то не скроешь. А потом вы напрасно говорите, что я не сопротивляюсь. Но чем больше ты сопротивляешься, ведь такая паскудная… не хочу сказать ваша профессия, она и наше не лучше…

Владимир Бабурин: Вы знаете, вы меня не обидели, потому что этих людей я своими коллегами не считаю.

Юлий Семенов: Для них есть слово «папарацци».

Владимир Бабурин: Это разные профессии.

Валерий Золотухин: А, ну, я не знаю. Знаете, ведь у нас все тоже… Вот, например, у меня спрашивают, как живет Филипп Киркоров, а я говорю: «Да я-то откуда знаю? Я совсем из другой страны, из другой области». Наверное, да, теперь я вас понимаю. Но я спокоен «в смертельном бою». Понимаете, тут это меня не интересует. Меня в данном случае, простите, Володя, интересует, чтобы мои дети были здоровы и меня в этом смысле понимали. И вот с ними работу я как раз провожу, с детьми своими. Я их всех соединяю, я всем говорю, что «вы братья, вы должны поддерживать друг друга».

Юлий Семенов: Валерий, мы с вами люди, в общем-то, одного поколения, и меня вот что интересует. В одном из ваших интервью (я тоже кое-что читал) вы сказали, что ваше время ускакало, и на многие вещи вы смотрите теперь другими глазами, по-другому. Что вы имели в виду?

Валерий Золотухин: Да вот что я сказал, собственно говоря, то я и имел и виду. Потому что многие вещи теперь стали неинтересны. Например, простите меня, всякая политическая, допустим, свара, всякие политические споры, шоу и прочее. Потому что мое время, действительно, уходит. Я не кокетничаю в этом смысле, но был, например, концерт, три года тому назад эту программу мы сделали. И я помню, что петь уже я не могу так, как пел. А когда артист, у которого профессия замешана не только на твоем внутреннем инструменте, но еще и на физических вещах, ты понимаешь, что, к сожалению, ты уже того делать не можешь, что ты делал, той энергии уже нет. И так далее, и так далее. То есть на многое острота твоих реакций сменилась, многое становится неинтересным. Я, например, сосредотачиваю сейчас все свои силы, и физические и внутренние, на том, чтобы что-то еще успеть сделать в своей профессии. Я получаю приглашения, допустим, сыграть Городничего в Калуге – я с огромной радостью это делаю, или в Барнауле. Потому что я не наигрался в таких ролях, такого проживания человеческого духа на сцене и прочее. А на всякого рода другие занятия мне уже не интересно отвлекаться.

Владимир Бабурин: Еще в Калуге и в Барнауле совершенно по-другому звучит: «Какой скверный город, улицы грязные, кругом разорение» (смеются). Совсем по-другому, чем в Москве.

Юлий Семенов: Володя, в Барнауле Валерий играл в Молодежном театре с земляками своими.

Владимир Бабурин: Да, я знаю.

Валерий Золотухин: С земляками, да. Ой, и там и там это дело ответственейшее! Причем самое страшное, что штампы-то надо переменить просто из уважения к самому себе, из уважения к своей профессии. Ну, нельзя же, да и невозможно, там совсем другая постановка, совсем другая интерпретация всего гоголевского…

Владимир Бабурин: Ну, там интересно – барнаульский театр, теперь уже, конечно, московский актер и питерская постановка. Это было весьма интересно.

Валерий Золотухин: Да.

Владимир Бабурин: Знаете, в продолжение, наверное, вопроса Юлия. Тяжелый, уже очень тяжелый этот год для российской культуры по числу потерь. Ушел Ульянов, ушел Ростропович, ушел Лавров. Но время-то, оно меняется независимо от того, люди уходят или люди остаются. Потому что мы со временем тоже меняемся. По крайней мере, очень хочется надеяться, что меняемся. Когда речь идет о кумирах, хотелось бы надеяться, что меняемся меньше. Тем не менее, приходишь вечером домой, включаешь телевизор или идешь в кино, что еще реже, идешь в театр, да просто, в конце концов, идешь по улице – и прекрасно видишь, что жизнь продолжается, и люди вроде такие же замечательные, как были раньше. Но вот, как мне кажется, может быть, как журналисту, что нет прежнего масштаба, нет прежней, я бы сказал, крупности. И вот, вы знаете, что для меня, пожалуй, самое страшное, что в сегодняшнем обществе очень мало, практически нет совсем духовных авторитетов. Потому что за теми, кто ушел, ушел, потому что умер, образовалась какая-то чудовищная просто по своим размерам пустота. Во всех сферах она, и среди писателей, и среди политиков, и, в общем, даже, наверное, среди обычных людей. У меня такое ощущение. А у вас?

Валерий Золотухин: У меня ощущения с вашими совпадают. Но я очень хорошо защищен Библией и Экклезиастом, который на все времена, мне кажется, сказал: «Не спрашивай, отчего это прошлые дни были лучше. Не от мудрости говоришь это». То есть уходят одни кумиры – создаются и приходят другие. Так устроен мир. И, например, театральное искусство сегодняшнего дня, оно, конечно, хаотично, оно, конечно, более разнообразно, чем в советские времена было, но оно не хуже, мне кажется. Потому что в искусстве как таковом прогресса вообще не существует, мое такое глубокое убеждение. Поэтому революционная ситуация в стране создает пену, создает пустоты, но они заполняются, и заполнятся. Поэтому я в этом смысле с Экклезиастом согласен, и оптимист поэтому.

Владимир Бабурин: Я такую аналогию проведу, чтобы было понятнее то, о чем я хотел спросить. В советское время, если актер сыграл Ленина, то у него возникали некоторые проблемы при утверждении на какие-то другие роли, бандита он после этого уже не мог играть, потому что не мог. Сейчас можно все, и вот, знаете, я ощущаю себя в каком-то состоянии некомфорта, когда замечательный актер сначала играет бандита Белого, а потом Иешуа. У меня это не укладывается.

Валерий Золотухин: Ну, вы знаете, перетерпите это. Потому что… ну, а что делать? Во-первых, понимаете, это же профессия такая. Я с вами согласен, что здесь есть что-то не то, я бы сказал, так не надо. Но актера во всеядности упрекнуть очень…

Владимир Бабурин: Да нет, я не хочу упрекать, поймите мое состояние, я смотрю эту работу на экране – и вспоминаю Станиславского, и не верю. Не верю.

Валерий Золотухин: Ну, насчет верю или не верю, тут Станиславский не при чем.

Владимир Бабурин: Я просто цитирую.

Валерий Золотухин: Не надо на него сваливать, на старика бедного. Тут нравится или не нравится. Тут очень просто: или вас убеждает актер Иешуа, или не убеждает и, в том числе, трактовка режиссера Бортко, допустим, в «Мастере и Маргарите». А время-то, оно не при чем, и актеры не при чем. Я к этому отношусь довольно спокойно. Может быть, это оттого, что опять же будет другой сериал, будут другие актеры, снимется другой артист в роли Иешуа… Это же такая профессия, понимаете, потому что нельзя, если сыграл Пол Скофилд Гамлета, после этого не играть и нам или кому-то. Я к этому довольно спокойно отношусь, как-то очень хорошо это принимаю. Хотя мне тоже не всегда комфортно смотреть одного актера в роли Есенина, в роли Пушкина, в роли… Но куда смотрят те, кто приглашает?

Владимир Бабурин: Я все-таки не столь радикален, как один мой знакомый, который после того, как мы вышли с Театра на Таганке после «Гамлета», сказал: «И все-таки актеров, которые сыграли Гамлета, надо немедленно расстреливать…

Валерий Золотухин: Даже такая точка зрения (смеются).

Владимир Бабурин: То есть я менее радикален.

Эдуардо Гедеш: Вы, как человек, который играет в театре, в кино, на телевидении, у меня к вам такой вопрос. Телевидение стало таким массовым… я не знаю даже, как назвать, вид искусства – это не искусство… В том числе, это тоже театр, но совсем по-другому, я думаю. В какой-то момент мы думали, что телевидение как-то убивает, это такая мощная штука, что может как-то убивать театр. Но я думаю, что сейчас мы понимаем, что это совсем разные моменты.

Валерий Золотухин: Абсолютно, да.

Эдуардо Гедеш: Как вы чувствуете себя и там, и в кино, и…

Валерий Золотухин: Я, наверное, чувствую, о чем вы хотите спросить. Здесь, конечно, к сожалению, в наше время, вот в это время, в сегодняшнее, о котором мы говорим, левая рука абсолютно не знает, что творит правая. И ты не знаешь, в какую ситуацию на телевидении и у телезрителя ты попадаешь. Ты делаешь одно интервью, ты записываешь это, ты записываешь это, и потом у телезрителя создается впечатление: да как он надоел, боже ты мой, он и тут, он и там, он и здесь… Но актеру очень сложно себя в этом смысле регламентировать, потому что, я знаю, один канал борется с другим посредством того, что одного и того же ведущего или одну и ту же программу они ставят в одно время по двум каналам. Понимаете, так они сводят друг с другом счеты. А актер-то тут или, я не знаю, человек, которые участвует в этом, он-то не при чем.

Хотя, наверное, вы знаете, я помню, очень давно, в 1972 году, когда я начинал сниматься в фильме «Цветы запоздалые» по Чехову, Авраам Матвеевич Роом, старый наш режиссер, сказал: «Вы, Валерий, не разбрасывайтесь, потому что (я сейчас назову фамилию великого, с моей точки зрения, артиста Юрского) вот Юрский, он и на дуде игрец, он и это, он и то…» Это был 1972 год. Он уже тогда упрекал Сергея Юрьевича в этой разбросанности. Но Сергей Юрьевич так устроен, что он пишет, он играет, он ставит. Ему просто обуздать самого себя… И зачем, если он чувствует и потребность в этом и интерес? Я, может быть, не совсем точно отвечаю на ваш вопрос по поводу телевидения, но я просто защищаю как бы свой цех, свою профессию. Потому что здесь мы, к сожалению, попадаем в зависимость от этого и не всегда можем управлять этим процессом, да и вообще непричастны к нему.

Владимир Бабурин: А еще совсем недавно Сергей Юрьевич Юрский сидел на вашем месте в этой же самой программе.

Юлий Семенов: Вы в своей аргументации снова использовали образы религиозные, хотел к этой теме вернуться. Вы согласитесь, что прекрасно, что сейчас в России практически свобода вероисповедания, и люди могут найти свою дорогу к Богу, каждый в своей религии. Но вместе с тем меня что смущает – некоторое оказеневение религии. Во-первых, идут в церковь и крестятся люди, которые не верят, извините, ни в Бога, ни в черта, но они считают, что они по должности должны там «засветиться» и продемонстрировать свое почтение, скажем, прежде всего к православию. С другой стороны, идет разговор о введении урока в школе, а религий несколько. Идет речь о введении полковых священников, а религий несколько. Как вы ко всему этому относитесь?

Валерий Золотухин: Я к этому отношусь следующим образом. У меня сын – священник православный, и я как-то, перечитывая Куприна, в его неоконченном, по-моему, романе «Юнкера», если я не ошибаюсь, наткнулся на такой эпизод. Я даже позвонил ему и процитировал, что вот выпускаются юнкера, и выходит православный священник, магометанский и протестантский священник. Это – к вопросу о полковых священниках. Если есть в полку мусульмане – значит, должен быть мулла или как он там называется у них, священник. Во всяком случае, это ведь при царском было еще режиме, это существовало. Почему этот хороший пример не использовать? Второе, дело все в том, что когда-то православная держава, православие было если не первой, то, во всяком случае, второй властью. И когда мы говорим о том, что государство должно быть сильным, а мы хотим, чтобы Россия была государством мощным и сильным, стало быть, защита нашего вероисповедания, православного, должна стать приоритетной. Ну, как бы мы от этого ни отнекивались, но в большинстве своем все-таки мы же православные люди, я так понимаю. Хотя все конфессии должны существовать. Поэтому мне кажется, что в школах не надо… мне кажется, дискуссию эту надо снять, а урок богословия надо ввести как обязательный предмет просто для того, чтобы наши дети были культурными.

Для меня великий пример Розанова, нашего великого философа и писателя, потрясающего, который говорил, что церковь – это не только корень нашей культуры, но она же и вершина этой культуры. Понимаете, и вот это для меня, когда, кстати говоря, я строил этот храм и обращался ко всем чиновникам, ко многим губернаторам, я этот аргумент и использовал. И в первую очередь, может быть, это относится к атеистам. Если мы вводим предмет богословие, то мы вводим предмет культуры в первую очередь для меня, а потом если человек придет к Богу – придет, а не придет – просто будет знать основы культуры своего отечества, своего народа.

Владимир Бабурин: Кстати, вы знаете, основы знали и так, и помогал этому, как ни странно, такой предмет, который назывался «научный атеизм». Он тоже был обязательный, правда, не в школах, а в институтах, но так как нужно было знать, что отрицать, сначала рассказывали историю религии, и это было достаточно интересно. Я помню свой университетский курс, мне все-таки…

Валерий Золотухин: У нас на отделении оперетты этого не было, поэтому…

Владимир Бабурин: Но все-таки, знаете, мне кажется невозможным столь скорый разворот на 180 градусов от научного атеизма к обязательному преподаванию богословия.

Валерий Золотухин: Тут я с вами могу на время – на время опять же – согласиться. Да, конечно, мы в 90-е годы – свершилось чудо – из атеистической страны сразу стали… как вы говорите, пошли в храмы креститься. Но пусть меня простят иерархи наши церковные, ведь вот когда маленький человек, когда мы его, маленького человека, вносим в храм или приводим в храм, он верующий? Нет. Он делает только то, что ему говорят родители. Он пока делает только то, что его заставляют. Но со временем, я думаю, что надо это предмет ввести обязательно. Но, впрочем, это вопрос открытый.

Владимир Бабурин: Эдуардо Гедешу значительно легче, он живет в стране, в которой не было социалистической революции и атеизма. И там одна главенствующая религия, и, наверное, он захочет сменить тему. А может, и нет. Пожалуйста.

Эдуардо Гедеш: Может быть, это немножко продолжение, потому что вот я уже несколько лет здесь, в России, и мне кажется, что после распада Советского Союза начался какой-то поиск, Россия ищет свои корни. И это, может быть, тоже связано с православием, но, наверное, не только. С другой стороны, есть и, может быть, поиск идеологии. Мне кажется, это достаточно сложный процесс, и тоже непонятно, как он совершится, потому что культура – это что-то живое. Как вам кажется, сейчас Россия как-то подходит… даже не знаю, как назвать, это не просто корни, а это, наверное, что-то… находит свою душу, которая, может быть, была спрятана во время социализма?

Валерий Золотухин: Я думаю, что это все находится, конечно, в стадии… Я не люблю слово такое «возрождение», потому что мы от одного отказываемся, другое не находим или пытаемся навязать. Но у меня полное такое ощущение, что Россия возродится (хотя противоречу себе) и найдет свою и национальную идею, так сказать, и самосознание воскресится. И этому православие и вера помогают. Не обязательно, что это панацея для каких-то решений, но, во всяком случае, это могучая составляющая как раз и в области морали, и в области духовности. И поэтому я с оптимизмом смотрю на будущее России. И конечно, поскольку мы живем в мире, где оружие накапливается, хотелось бы, чтобы и в этом смысле Россия была защищена – и своей армией, и своей идеологией.

Владимир Бабурин: Знаете, раз в неделю, вы, наверное, уже поняли, на ваше место садится какой-то человек и отвечает на вопросы трех журналистов. Не так часто бывает, что это деятель культуры, но такое тоже случается. Не так давно в этой передаче была Маргарита Эскина, и она сказал замечательную, на мой взгляд, фразу. Я даже специально ее выписал для нашей встречи с вами: «Мы говорим, что надо ценить актеров. Но надо ценить шахтера, надо ценить рабочего, надо ценить врача… Всех надо ценить. Но это совершенно другой разговор, потому что есть люди, которые в силу своей профессии поставлены в особое положение, они – такой некий занавес нации. Этих людей всех знают и все видят. И вот их надо носить на руках. Тогда и весь народ российский будет уже как бы на руках». Согласны?

Валерий Золотухин: Я очень люблю Маргариту.

Владимир Бабурин: Кто же ее не любит…

Валерий Золотухин: Да. И с удовольствием бы с ней согласился, поскольку, видимо, я отношусь к тем, кого она относит к тому, чтобы носить на руках, но все-таки, знаете, расскажу такой печальный в моей практике эпизод. Много лет тому назад меня пригласили в отдел кадров получить пенсионное удостоверение. Я его заполнил, надо было заполнить своей рукой и все прочее. Я заполнил, а потом его надо было прийти получить. Я пришел получать, и вот когда я его получил, и там было написано, что пенсия моя – 691 рубль, я шел из этого отдела кадров со слезами на глазах. Народный артист с пенсией, записанной в 691 рубль. Удостоверение при мне, могу показать. И тогда я подумал: боже мой, что же я столько лет работал, и до чего я дослужился?.. Но потом я подумал о своем отце, о своей матери, о тех шахтерах, о тех врачах, и почему я должен претендовать на лучшую жизнь по тезису моей любимой Маргариты? Ее право – нас защищать, вот так говорить. Я лично не имею права требовать от этого государства, которое так унизило всех, к себе какого-то привилегированного отношения. Понимаете, вот, чтобы много не говорить. Это наша беда. Когда уехавшие в Израиль мои коллеги или мои друзья имеют возможность раз в год приезжать бесплатно на могилы своих родственников, когда они обеспечены лекарствами, а я прихожу, простите, хоронить тещу, и пока выписывает справку о смерти участковый врач, у нее стоит очередь из пенсионеров, там с утра, в 7 утра уже они бьют себя в грудь, а она делится со мной: «Что я им сейчас скажу? Куда я их направлю? Лекарств нет. Лекарства дорогие…» И прочее, и прочее. Все, что я хотел сказать, я думаю, что я сказал этим.

Владимир Бабурин: Тем более что время у нас кончается. Единственное, я хочу напомнить нашим слушателям, что еще 10 минут назад Валерий Золотухин сказал, что он оптимист и в будущее смотрит с оптимизмом.

Валерий Золотухин: А это одно другому не мешает.

Владимир Бабурин: Теперь давайте так, это опять традиция этой программы, - у журналистов по несколько секунд, чтобы резюмировать, что было самым главным в этой почти часовой беседе с Валерием Золотухиным. Юлий Семенов, пожалуйста.

Юлий Семенов: На меня наибольшее впечатление произвела (извините, Валерий, не хочу вам льстить в глаза, но тем не менее) гармоничность личности человека, с которым мы сегодня беседовали. Это и театр, и кино, и духовная деятельность, и литература, и музыка (к сожалению, не успели мы о ней поговорить). И я просто по-хорошему вам завидую, насколько наполнена, насыщена ваша жизнь. Дай бог, чтобы она дольше продолжалась. И дай бог, Володя, чтобы у вас и у нас на «Маяке» было побольше таких собеседников.

Владимир Бабурин: Эдуардо Гедеш, пожалуйста.

Эдуардо Гедеш: Меня поразила вот эта цитата Экклезиаста, что есть время для всего. И мне показалось, что вот разные аспекты жизни Валерия Золотухина так об этом и говорят. И мне кажется, что вот этот момент, который сейчас у него в жизни, еще не менее важен, чем остальные раньше. Это было очень интересно.

Владимир Бабурин: Я, может быть, несколько нарушу традицию и скажу о том, чего не было. Возможно, я со своими коллегами несколько озадачил наших слушателей, наверняка ждали вопроса о Владимире Высоцком. Я не задавал его умышленно. Мы не договаривались задавать или не задавать с коллегами, потому что это передача о Золотухине, а не о Высоцком. Если Валерий согласится прийти еще раз и специально поговорить целый час о Владимире Высоцком, вот тогда будет передача «Золотухин о Высоцком».

Валерий Золотухин: Конечно.

Владимир Бабурин: Поэтому, кто ждал, прошу меня извинить, если каких-то ожиданий я не оправдал. А что мне еще жаль, что Валерий так и не спел в нашей программе…