Марина Тимашева: 16 мая, ровно через 40 лет после того, как в списках по рукам двинулось обращение Александра Солженицына к съезду писателей, в московском Доме Русского Зарубежья состоялось вручение премии Фонда Солженицына. Вообще-то Фонд занимается помощью бывшим заключенным – только в прошлом году материальное вспомоществование получили 2 тысячи 660 людей. Что до идеи литературной награды, то она, по словам Натальи Дмитриевны Солженицыной, появилась у ее супруга аж в 1978 году. Тогда Александр Солженицын написал: «Не пропустим достойных, не наградим пустых». Премия вручается уже в 10-й раз, «пустых» ею, действительно, не награждали, достойных еще много. В этом году жюри назвало имена двух лауреатов – филолога Сергея Георгиевича Бочарова и лингвиста Андрея Анатольевича Зализняка. Наталья Дмитриевна Солженицына назвала такой выбор «похвалой филологии». Член жюри Валентин Непомнящий, видимо, вспомнив «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, засмеялся, а его коллега Людмила Сараскина предложила иное определение - «Апология филологии». Напомню, что, по традиции, вручение сопровождается литературными докладами о лауреатах. Обычно с ними выступают члены жюри, но в этот раз к ним присоединился заведующий кафедрой математической логики МГУ Владимир Успенский. Премию Зализняку дали по совокупности заслуг. Владимир Успенский считает, что достижения Зализняка могут претендовать на самые высокие награды мира в каждой области отдельно.
Владимир Успенский: Исследования Зализняка в этой области начались с русско-французского словаря, вышедшего в 1961 году. Словарь предназначался для франкоязычного пользователя. Русский язык флективен, и это ставит перед составителем рассчитанного на иностранца словаря непростую задачу. Надлежит: либо включить в русскую часть словаря все формы слова, что едва ли возможно практически, либо сопроводить словарь правилами русского словоизменения, что и сделал Зализняк. Он приложил к словарю свой первый шедевр – «Краткий очерк русского словоизменения», то есть склонения и спряжения. Зализняк исследовал основные схемы, по которым происходит русское словоизменение, придумал удобную индексацию этих схем, снабдил каждое словарное слово соответствующим индексом. Этот очерк затем помещался во многих русско-иностранных словарях. А из наработок, относящихся к склонению, родилась знаменитая монография 1967 года «Русское именное словоизменение», вошедшее в золотой фонд русской и мировой лингвистики. Весной 1965 года мне довелось услышать такой вопрос: «А что, до Зализняка не знали как склоняют русские слова?». Знали, конечно. Но знали на уровне использования языка его носителем, а не на уровне лингвистического описания. Полностью русское склонение было описано впервые именно Зализняком. Впервые было дано исчерпывающее описание, не использующее слов «и так далее», «и тому подобное», многоточий и других апелляций к аналогии. Параллельно шла титаническая работа над созданием «Грамматического словаря русского языка», словаря, дающего для каждого, из более чем стотысячного списка, русского слова все его формы. Работа продолжалась 13 лет, и увенчалась выходом первого издания словаря. Он сделался необходимым не только лингвистам, но и всем, пользующимся русским языком. В 2003 году вышло его четвертое издание. Сегодня пейзаж русистики немыслим без этого словаря. «Посмотри у Зализняка» стало такой же формулой, как «посмотри у Даля».
Марина Тимашева: Далее Владимир Успенский перешел к заслугам Андрея Зализняка в расшифровке древних текстов.
Владимир Успенский: Некоторые грамоты он прочел впервые, а для некоторых окончательно определил их правильный смысл. И вот это определение правильного смысла иногда имело важные последствия. Вот, в несколько вольном пересказе, два примера. Фраза «посылаю щуку и клещи» давала основание для далеко идущих выводов о развитии кузнечного дела на Новгородчине, и даже о близости рыбной и кузнечной слобод. А оказалось: «щуку и лещей». Фраза «двери кельи» так и понималась, а оказалось - «двери целы». Тем самым было доказано, что в языке древних новгородцев не было, так называемой, «второй палатализации», наличие каковой в нем считалось аксиомой.
Второе. Когда предшественники Зализняка встречали затруднение в осмыслении той или иной грамоты, они обычно объявляли писца неграмотным или считали, что он здесь описался, заменяли одну букву другой. Зализняк же исходил из странной презумпции орфографической правильности текста. И все сошлось.
Третье. Изучив тот живой, бытовой язык, на котором писали берестяные грамоты, Зализняк установил, что в древнерусском языке существовало два основных диалекта – северо-западный, на котором и говорили новгородцы, и юго-центро-восточный. Четвертое. Согласно широко распространенному мнению, различные языки и диалекты, и уж заведомо восточнославянские языки и диалекты, образуются путем дивергенции, то есть расхождения, расщепления из некоторого исходного языка или диалекта. А где-то там, в начале, в древности, вообще какой-то праязык. Зализняк открыл, что современный русский язык, на котором мы все говорим, возник в результате обратного процесса: он возник путем конвергенции, то есть схождения северо-западного диалекта и юго-центро-восточного, которые в древности были различны.
Пятое. Археологи датируют грамоты на основе глубины залегания тех пластов, откуда они были выкопаны. Это, так называемое, стратиграфическое датирование. Зализняк же создал метод, так называемого, нестратиграфического датирования. Для этого ему пришлось заняться анализом графических особенностей грамот. На основе этого анализа Зализняк и предложил свой метод датировки, основанный исключительно на внутренних особенностях грамоты, не предполагающий какой-либо апелляции к ее археологической истории. Мне это напоминает то, как искусствоведы датируют древнюю вазу по ее орнаменту.
Шестое. В 2000 году, в Новгороде, была откопана деревянная книга первой четверти 11-го века, так называемый, Новгородский кодекс. Книга состояла из трех дощечек с восковым покрытием и текстом, процарапанным по воску. Текст на воске читался сравнительно легко. Но были и тексты, нацарапанные на дереве. Причем, тексты двух видов: одни были нацарапаны на тех участках дерева, которые никогда не были покрыты воском, а другие тексты - слабые следы оставшиеся от того, что царапалось на воске. Писало пронзало воск насквозь, и оставляло следы на деревянной подложке. Тексты на дереве обоих сортов читались с огромным трудом. К тому же, в течение десятилетий тексты на дереве наслаивались друг на друга. Требовалось поистине сверхчеловеческое искусство, чтобы в паутине царапин увидеть осмысленный текст. Зализняк увидел и прочел эти скрытые тексты. Сама догадка, что воск пронзался писалом насквозь, что от этого на деревянной подложке должны были остаться едва заметные царапины, что эти царапины, при тщательном изучении, допускают прочтение, сама эта догадка представляет собой отдельное, совершенно замечательное достижение. Одним дано попадать в цели, в которые не могут попасть остальные, другим дано видеть цели, которые не видят остальные.
Марина Тимашева: Исследование «Слова о полку Игореве» Владимир Успенский считает последней точкой в давнем споре о подлинности текста.
Владимир Успенский: Зализняк доказал его подлинность, при том понимании слова «доказал», какое вообще возможно в филологии. Доказательство опирается на раскрытие тончайших закономерностей древнерусского языка. Гипотетический фальсификатор должен был бы обладать немыслимыми качествами, а именно, знать эти закономерности, иные из коих были обнаружены совсем недавно, знать и скрывать свое знание от современников. Лет 40 назад я спросил Андрея Анатольевича, что он думает о подлинности «Слова». Он отослал меня к случившемуся рядом Юрию Михайловичу Лотману и моему брату, Борису Андреевичу Успенскому. «Разумеется, подлинные», - ответил Лотман. «Разумеется, подделка», - ответил мой брат. Сам же Зализняк от ответа тогда уклонился. Вот теперь ответил. Скажу еще, что если бы Зализняк с такой же убедительностью доказал поддельность «Слова», это было бы не меньшим достижением.
Марина Тимашева: Как настоящий математик, пометив все характеристики научной деятельности Андрея Зализняка цифрами, Владимир Успенский перешел к обобщениям
Владимир Успенский: Абсолютнейшее владение фактическим материалом, безупречность логического анализа, небывалая для гуманитарных сочинений ясность изложения. Небывалая для гуманитарных сочинений аргументированность изложения. Уникальный сплав теории и практики. Практическая задача по созданию удобного в пользовании русско-французского словаря стимулировала теоретическое исследование русского словоизменения. А исследование это привело к уточнению базовых лингвистических понятий. При этом было открыто, что слова типа «сани» и «ножницы» - суть слова особого, четвертого рода, а отнюдь не слова, употребляемые только во множественном числе, как всегда считалось.
Шестая черта. Способность к обозрению колоссальных объемов текста с целью обнаружения закономерностей. Здесь потребовалась начитанность, которую можно приобрести лишь при тщательном знакомстве с огромным количеством древнерусских и древнеславянских источников.
Седьмая черта. Живое ощущение единства знания, отсутствие сектантского его разделения по ведомственным полочкам. Как разъяснил мне недавно Валентин Лаврентьевич Янин, единство истории и филологии, характерное для энциклопедизма 18-го века, уже в 19-м веке было в значительной мере утрачено, оставшись лишь в названии историко-филологических факультетов. Своим исследованием берестяных грамот и других древних тестов Зализняк возрождает это единство. Наряду с этим, в монографии «Русское именное словоизменение» можно встретить математическую теорему об устройстве ударения в русском языке. Зализняк внес решающий вклад и в проведение традиционных олимпиад по языковедению и математике. Он явился, в частности, основателем нового, приближенного к математике, жанра лингвистической задачи.
Восьмая черта. Единственный тезис - установление истины. С этим связано и тщательнейшее рассмотрение аргументов, выдвигаемых оппонентом.
И кое-что еще, уже не относящееся, пожалуй, к научному творчеству. Зализняк – блестящий лектор. Неизменным успехом пользуются его лекционные курсы санскрита, древнеперсидского, арабского и других языков. В амфитеатре Московского университета, рассчитанного на сотню слушателей, на ежегодной, традиционной лекции Зализняка об итогах новгородских раскопок, каждый раз не хватает сидячих мест. И последнее.
Надо отметить, иногда даже, на мой взгляд, чрезмерную скромность Андрея Анатольевича. 70 лет назад Пастернак высказал такой комплимент современному ему литератору: «Вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе». Зализняк не навязывает себя эпохе, скорее уж, эпоха навязывает ему себя.
Марина Тимашева: Появившись на трибуне после всех славословий, Андрей Зализняк вынужден был оправдываться. Сначала шутил, потом тон изменился.
Андрей Зализняк: Эта награда вызывает у меня не только одни приятные чувства, но и большое смущение. А после того, что я сегодня наслушался, я чувствую себя несколько подавленным. Моя самая прочная и долговременная дружеская компания сложилась в школе. Теперь мне ясно, насколько едины мы были в своем внутреннем убеждении, что высокие чины и почести это нечто несовместимое с нашими юношескими идеалами, с нашим самоуважением и уважением друг к другу. Разумеется, эпоха была виновата в том, что у нас сложилось ясное сознание: вознесенные к официальной славе, все или почти все, получили ее кривыми путями и не по заслугам. Мы понимали так: если лауреат Сталинской премии, то почти наверняка - угодливая бездарность, если академик, то нужны какие-то совершенно исключительные свидетельства, чтобы поверить, что не дутая величина и не проходимец. А между тем, наше восприятие российского мира не было пессимистическим. Мы ощущали так: наряду с насквозь фальшивой официальной иерархией существует подпольный гамбургский счет, существуют гонимые художники, которые, кончено, лучше официальных. И для того, чтобы что-то заслужить по гамбургскому счету, нужен только истинный талант. Угодливость и пронырство не требуются. Разумеется, материальные успехи определялись официальной иерархией, а не подпольной. Но мы же, в соответствии с духом эпохи, смотрели свысока на материальную сторону жизни. Западная формула – «если ты умный, почему же ты бедный?» - была для нас очевидным свидетельством убогости такого рода мышления. Ныне нам приходится расставаться с этим советским идеализмом. Для молодого поколения большой проблемы тут нет, но нашему поколению полностью уже не перестроиться. Теперь я хотел бы сказать еще несколько слово о книге про «Слово о полку Игореве». Мне иногда говорят про него, что это патриотическое сочинение. В устах одних это похвала, в устах других – насмешка. И те, и другие нередко называют меня сторонником или даже защитником подлинности «Слова о полку Игореве». Я это решительно отрицаю. Полагаю, что во мне есть некоторый патриотизм, но, скорее всего, такого рода, который тем, кто особенно много говорит о патриотизме, не очень понравился бы. Мой опыт привел меня к убеждению, что если книга по такому горячему вопросу как происхождение «Слова о полку Игореве» пишется из патриотических побуждений, то ее выводы на настоящих весах, уже по одной этой причине, весят меньше, чем хотелось бы. Все аргументы не абсолютны. Так что, если у исследователя имеется сильный глубинный стимул тянуть в определенную сторону, то специфика дела, увы, легко позволяет эту тягу реализовать. А именно, позволяет находить все новые и новые аргументы в нужную пользу, незаметно для себя самого раздувать значимость этих аргументов, и минимизировать значимость аргументов противоположной стороны. В деле о «Слове о полку Игореве», к сожалению, львиная доля аргументации пронизана именно такими стремлениями. Тем, у кого на знамени патриотизм нужно, чтобы произведение было подлинным, тем, кто убежден в безусловной и всегдашней российской отсталости, нужно, чтобы было поддельным. Скажу то, чему мои оппоненты, равно как и часть соглашающихся, скорее всего, не поверят. Действительным мотивом, побудившим меня ввязаться в это трудное и запутанное дело, был отнюдь не патриотизм. У меня нет чувства, что я был бы как-то особенно доволен оттого, что «Слово о полку Игореве» написано в 12-м веке или огорчен оттого, что в 18-м. Если и был чем-то недоволен и огорчен, то совсем другим. Ощущением слабости и второсортности нашей лингвистической науки, если она за столько времени не может поставить обоснованный диагноз лежащему перед нами тексту.
Марина Тимашева: Таким образом, Андрей Зализняк рекомендовал себя, в первую очередь, как патриот своей науки - лингвистики.
Андрей Зализняк: Попытка раскопать истину из-под груды противоречивых суждений в вопросе о «Слове о полку Игореве» была, также, в значительной мере связана с более общими размышлениями о соотношении истины и предположения в гуманитарных науках. Размышлениями, порожденными, в частности, моим участием в критическом обсуждении, так называемой, «новой хронологии» Фоменко, провозглашающей поддельность едва ли не большинства источников, на которые опирается наше знание всемирной истории.
Теперь немножко о другом. Все мы понимаем, что в стране происходит великое моральное брожение. На Волоколамском шоссе, где годами нависали над людьми гигантские лозунги «Слава КПСС!» и «Победа коммунизма неизбежна!», недавно на рекламном щите можно было видеть исполненную столь же громадными буквами надпись: «Все можно купить!». Столь прицельного залпа по традиционным для России моральным ценностям я не встречал даже в самых циничных рекламах. Вот Сцилла и Харибда, между которыми приходится искать себе моральную дорогу нынешнему российскому человеку. Моральных, этических, интеллектуальных проблем здесь целый клубок, но по характеру моих занятий мне из них ближе всего тот аспект, который касается отношения к знанию. Вместе с яростно внушаемой нынешней рекламой агрессивно гедонистической идеи «возьми от жизни все», у множества людей, прежде всего, молодежи, произошел также и заметный сдвиг в отношении к знанию и к истине. Всю жизнь, начиная с 25 летнего возраста, с одним, не очень большим перерывом, я, в той или иной мере, имел дело со студентами. И это общение всегда было окрашено большим удовлетворением. Наблюдая сейчас за работой довольно многочисленных лингвистов, которых я в разное время видел перед собой на студенческой скамье, я чувствую, что их отношение к науке и способ действия в науке мне нравятся. И студенты, с которыми я имею дело теперь, по моему ощущению, относятся к этому делу с ничуть не меньшей отдачей и энтузиазмом, чем прежние. Но за пределами этой, близкой мне сферы я, к сожалению, ощущаю распространение взглядов и реакций, которые означают снижение в общественном сознании ценностей науки вообще, и гуманитарных наук, в особенности. Разумеется, в отношении гуманитарных наук губительную роль играла установка советской власти на прямую постановку этих наук на службу политической пропаганде. Результат - неверие и насмешка над официальными философами, официальными историками, официальными литературоведами. Теперь убедить общество, что в этих науках бывают выводы, не продиктованные власть предержащими или не подлаженными под их интересы, действительно, очень трудно. И, напротив, все время появляющиеся то тут, то там сенсационные заявления о том, что полностью ниспровергнуто то или иное, считающееся общепризнанным, утверждение некоторой гуманитарной науки (чаще всего – истории), подхватывается очень охотно. Психологической основой здесь служит мстительное удовлетворение в отношении всех лжецов и конъюнктурщиков, которые так долго навязывали нам свои заказные теории. И надо ли говорить, сколь мало в этой ситуации люди склонны проверять эти сенсации логикой и здравым смыслом. Мне хотелось бы высказаться здесь в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и просто банальными, а теперь звучат очень немодно.
Первое: истина существует, и целью науки является ее поиск. Второе: в любом обсуждаемом вопросе профессионал, в нормальном случае, более прав, чем дилетант.
Им противостоят положения гораздо более модные. Истины не существует, существует лишь множество мнений. Или, говоря языком постмодернизма, множество текстов. По любому вопросу ничье мнение не весит больше, чем мнение кого-то иного. Девочка пятиклассница имеет мнение, что Дарвин не прав, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт как серьезный вызов биологической науке. Это поветрие характерно не только для России, но и для западного мира. Но в России оно заметно усилено ситуацией постсоветского идеологического вакуума. Источники этих ныне модных положений ясны. Действительно, существуют аспекты мироустройства, где истина скрыта и, быть может, недостижима. Действительно, бывают случаи, когда непрофессионал бывает прав, а все профессионалы заблуждаются. Капитальный сдвиг состоит в том, что эти ситуации воспринимаются не как редкие и исключительные, каковыми они в действительности являются, а как всеобщие и обычные. И огромной силы стимулом к принятию верования в них служит их психологическая выгодность. Если все мнения равноправны, то я могу сесть и немедленно отправить и мое мнение в интернет, не затрудняясь многолетним учением и трудоемким знакомством с тем, что уже знают по этому поводу те, кто посвятил этому долгие годы исследований. Психологическая выгода здесь не только для пишущего, но также для значительной части читающих. Это освобождает их от ощущения собственной недостаточной образованности. От признания того, что не существует истины в некоем глубоком, философском вопросе совершается переход к тому, что не существует истины ни в чем. И вот мы читаем, например, что никогда не было Ивана Грозного, или что Батый это Иван Калита. И, что много страшнее, прискорбно большое количество людей принимает подобные новости охотно. А нынешние средства массовой информации, увы, оказываются первыми союзниками в распространении подобной дилетантской чепухи. Я не испытываю особого оптимизма относительно того, что вектор этого движения каким-то образом переменится и положение само собой исправится. По видимому те, кто осознают ценность истины, разлагающую силу дилетантства и шарлатанства и пытаются этой силе сопротивляться, будут и дальше оказываться в трудном положении плывущих против течения. Надежда на то, что всегда будут находиться и те, кто все-таки будет это делать.
Марина Тимашева: Единственное утверждение, с которым хотелось бы не то, что поспорить, но уточнить: о превосходстве профессионала над дилетантом. Зализняк опирается на опыт своей профессии, которую хотя бы трудности изучения языков оберегают от проходимцев. Этим лингвистика ближе к естественным наукам: к физике, химии. Но ведь есть такие дисциплины, в которых открыто продаются не только дипломы, но кандидатские и докторские степени (см., напр., http://scepsis.ru/library/id_1212.html ) - соответственно, лишается смысла само понятие "профессионал".
Жаль, что меня ограничивает время, иначе я предоставила бы слово всем, кто выступал в тот день в Доме русского зарубежья, кто чествовал не только Андрея Зализняка, но и ничуть не менее достойного Сергея Бочарова.
Я выбрала самые яркие фрагменты выступлений, но каждое вручение премии Фонда Солженицына - праздник, возможность видеть и слышать настоящих специалистов, людей не только образованных, но занимающих ясную человеческую позицию по отношению к литературе и к миру. Эта позиция - не охранительная, она - я бы сказала, сохранительная.
Марина Тимашева: Параллельно истории актуальной, перелистывается от февраля к октябрю юбилейный календарь. 1917 – 2007. Открываю толстую книгу: Василий Галин, «Запретная политэкономия», издательство «Алгоритм», и там не про политику, а про то, что, наверное, лежало в основе политики: «пуд хлеба стал стоить не больше, чем одна подкова… На потребительском рынке стали исчезать (список прилагается)… В конце весны 17-го года появились запреты на вывоз продуктов из одной губернии в другую…» Но прежде чем обсуждать книгу, что в ней «запретного», общий вопрос к Илье Смирнову: раньше круглая дата была бы отмечена множеством официальных мероприятий, длинных и скучных. Стало ли нынешнее осмысление опыта 17-го года живее и содержательнее?
Илья Смирнов: Как сталинская номенклатура безошибочно определила для себя источник вдохновения в опричнине Ивана Грозного, так и постсоветская элита сориентировалась в ситуации 90-летней давности, кто свой, кто чужой, и соответственно выдает соцзаказ для специалистов, которым будет позволено выступать перед широкой аудиторией. Своими оказались определённые круги придворной аристократии, бюрократии, духовенства, связанный с ними спекулятивный капитал. Идейно это где-то между правыми октябристами и черной сотней. Такова сегодня историческая ориентация не отдельных лиц и группировок, а практически консенсус тех, кто разбогател в годы приватизации. Сторонники и противники Путина, «либералы» и «патриоты», все объединились вокруг «мироточащей» иконы государя императора и свежих перезахоронений белых генералов и пропагандистов. К сожалению, идеология, которая при этом обретается, оказалась совершенно неконкурентоспособна ещё 90 лет тому назад (почему её поборники и проиграли, см. у того же Галина). Вряд ли после эксгумации она стала жизнеспособнее.
И вот я в книжном магазине беру с полки «Запретную политэкономию» - без особой надежды, ни издательство не внушает доверия, ни название не вдохновляет, ни то, что автор экономист. Правда, рекомендует его читателям почтенный историк Андрей Ильич Фурсов из РГГУ
http://job.rsuh.ru/print.html?id=679 Просматриваю – вижу: не зря. Василий Юрьевич Галин ставит принципиальные для понимания эпохи проблемы. Первая и вторая русские революции: в чем разница? Если в начале века губернатор Оболенский успокаивал крестьян порками, то в 17-м году князь «не смог бы даже выйти из Харькова,… деревня за счёт дезертиров была поголовно вооружена… Крестьяне, одетые в шинели, привыкли к смерти и худо-бедно-научились воевать, и их… уже невозможно было безнаказанно драть, расстреливать из пушек или разгонять казаками» (182).
Военный коммунизм – что это, «тупик идеологии или форма борьбы за выживание» (373), продолжение той мобилизационной экономической политики, которую уже начали проводить предыдущие правительства?
Трагедия офицеров, которые уже «не представляли собой правящий класс», но им «судьбами пришлось отвечать» за тех, «кто довел страну до революции и гражданской войны» (43).
Дальше. «Социальный расизм» как мобилизующия идея белых. «Загнать чернь в стойла». Замечательные цитаты из Бердяева: что «существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это… антропологический факт», «культура – дело расы и расового подбора». А колчаковский генерал К.В. Сахаров в эмиграции осознал, что «белое движение было даже не предтечей фашизма, а чистым проявлением его» (42) и так далее.
Ещё вопросик на засыпку: когда началась Гражданская война? Именно как полномасштабные действия армий, а не локальные столкновения. Вы скажете: формальный вопрос. Но почему в старых книгах можно прочесть: с весны 18-го. А в новых стрелку стали упорно сдвигать назад, в 17 год? Значит, не просто формальность? Галин как раз указывает важные даты посередине. 18 января: решение Антанты об интервенции, 6 марта – высадка англичан в Мурманске, 5 апреля – японцев во Владивостоке… (77 – 78) Если война началась раньше, то эти события не должны рассматриваться в ряду её причин. А если позже, то должны.
По мнению автора, основную силу белых «составляли офицерство и интервенты» (60). Он подчеркивает (опираясь на Деникина и других авторитетных свидетелей), что офицеры оказались чужими даже для тех, кого защищали, добровольцы на фронте «мерзли и голодали, видя, как беснуется и веселится богатейший Ростов» (53) - сразу вспоминается, что писал Булгаков про Киев). Крестьянство у Галина проходит по отдельной статье, не белой и не красной, а того самого «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Здесь Галин перекликается уже с Максимом Горьким, с несвоевременными мыслями, которые привели писателя сначала к конфликту с Лениным, а потом к альянсу со Сталиным. Вы не обязаны соглашаться, но - есть предмет для серьезного разговора, тем более, что автор старается быть объективным ко всем сторонам. Никакого умиления убийствами и погромами в духе тех книжек, на которых воспитывалось мое поколение - спалили 150 помещичьих усадеб, ах, как хорошо! – ничего подобного нет. Есть картины деградации, «прикрытой революционными лозунгами»: «матросы корабля «Борцы за свободу» постановили истребить всю буржуазию. За две ночи расстреляли 400 человек…» (190) Впрочем, лозунги не обязательно революционные. «Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек…, убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошлив церковь» (193). Штаб-ротмистр Фролов из корпуса Каппеля http://www.rian.ru/zabytoe/20070201/60026142.html .
Большевики, с точки зрения автора, «не столько двигали массами, сколько сами шли за ними» (61), в противном случае «стихия» сдунула бы их «так же, как сдунула Николая Второго» и Керенского (191). В этом была сила большевиков, но и беда. Для страны, понесшей чудовищные потери. И для самих победителей, которые через 16 лет разделили судьбу белого офицерства.
Есть темные инстинкты, на которых негоже строить политику. Есть ситуации, до которых нельзя доводить. И я с полным основанием мог бы рекомендовать книгу Галина студентам и учителям истории, если бы… Во-первых, хаотическая структура, напоминающая карту нашего отечества весной 18 года. Даже название не соответствует содержанию: на экономику приходится дай бог, четверть объема. В составленном таким образом (и можно догадаться, в каком темпе) 600-страничном томе встречаются и механические наборы цитат безо всякой критической оценки цитируемого, и экскурсы далеко за пределы темы, вроде попытки сопоставить жестокость Ивана Грозного и французского Карла 1Х (205), опираясь на публицистическое сочинение В.В. Кожинова, который у нас, оказывается, «философ», занимавшийся «развенчанием псевдоисторических мифов о судьбе России» (518). Я бы оценил жанр, в котором работал Кожинов, несколько по-иному http://scepsis.ru/library/id_927.html , а сравнивать Варфоломеевскую ночь с Новгородским походом Ивана Грозного нелепо, потому что первое - жестокая и вероломная расправа с политическими противниками, а второе - бессмысленное уничтожение мирного населения. На отдельные примеры торопливой небрежности уже не обращаю внимание. Отмечу только 8-страничный фрагмент по национальному вопросу - как будто его по ошибке вклеили из другой книги. Действуют уже не объективные причины, а какие-то «духи» (103), автор воинственно полемизирует по поводу российских провозвестников фашизма… сам с собой (ср.: 101 – 42) и расшаркивается перед черносотенцами. «Трудно заподозрить столь выдающихся личностей в примитивном национализме» (102). Хотя до этого сам же написал, что у правых партий был «общий лозунг: «самодержавие, православие, народность». Из предосторожности он не осложнялся необычайно трудными вопросами положительного государственного и социального строительства, а сводился к простейшему... императиву «Бей жидов, спасай Россию!» (35).
Как всё это совместимо – бог весть. А могла бы толковая книга получиться.
Марина Тимашева: В петербургской галерее современного искусства проходит выставка художника Михаила Карасика «Семнадцать снов Иосифа Сталина. Дворец Советов. Конкурс проектов». На выставке побывала Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Дворец Советов или советская Вавилонская башня мог бы стать лучшим памятником тирании, но остался самым грандиозным архитектурным мифом столетия. «Дворец Советов, сталинская Атлантида, погрузилась в воды истории. Попытаемся представить или разглядеть ее сквозь толщу времени. Над башнями плавают рыбы, по стенам карабкаются крабы и рептилии. В небе, вместо самолетов и дирижаблей - мухи и жуки. Для человеческой гордыни нет преград. Но как тщетны оказываются все усилия, когда главное творение жизни превращается в храм для насекомых. Возможно, Сталин в детстве не читал Свифта». Это отрывок из авторского текста, сопровождающего выставку Михаила Карасика, художника хорошо известного своим осмыслением советской эпохи, выразившимся и в произведениях, выполненных в жанре «книга художника», и в замечательных выставках, посвященных Даниилу Хармсу. На этот раз, в галерее «Анна Нова» представлены литографии, где обыграны проекты знаменитого Дворца Советов, который собирались построить на месте взорванного Храма Христа Спасителя, в результате чего, как известно, получился бассейн. Говорит секретарь галереи, искусствовед Павел Герасименко.
Павел Герасименко: Источником для художника был альбом, который был издан в 32-м году, с проектами Дворца Советов. Авторы нескольких книг, которые занимаются советской архитектурой сталинской эпохи, подмечали, что Дворец еще не был построен, но он уже существовал на бумаге. Это была чистая утопия, наиболее выразительная. Поэтому Михаил Семенович взял для своей работы вот эти проекты. Среди них есть совершенно странные и чудаковатые, потому что в конкурсе участвовали известные европейские, американские архитекторы и, так называемые, народные архитекторы. Весь этот материал художник препарировал. 17 снов - это 17 листов.
Татьяна Вольтская: Сегодня Дворец Советов существует не как проект, а, скорее, как архитектурный миф. Говорит художник Михаил Карасик.
Михаил Карасик: Это импровизация на тему архитектурного мифа, который напрочь забыт. А ведь в 30-е годы по старой прессе, по тому, что существовал Музей Дворца Советов, по тому, что вышли три книжечки и очень много публикаций, мне даже кажется, что строительство СССР равняется строительству Дворца Советов. Если считать Москву третьим Римом, центром земли, то центром этого города, самой центральной точкой был именно Дворец Советов. Я пытаюсь воскресить этот миф. В 30-е годы, в 40-е, в 50-е, было крылатое выражение: «голова, как Дом Советов». Дворцов, начиная чуть ли не с 20-го года, архитекторы нафантазировали очень много, и этот должен был стать самым огромным. Выше, к примеру, чем Кёльнский собор чуть ли не в два раза, на 10 метров выше, чем самое высокое здание 30-х годов - « Empire State Building » в Нью-Йорке. Поэтому понадобились такие визуальные метафоры: Гулливер в стране лилипутов, игра масштабов. Поэтому здесь насекомые. Здание - как подставка к огромной скульптуре Ленина. Первоначальным планом было сделать эту скульптуру 57 метров, Сталин сказал, что можно до 100 метров. Вот Кёльнский собор – 150 с чем-то. А в голове этой скульптуры должна была находиться библиотека.
Татьяна Вольтская: Из авторского текста Михаила Карасика к выставке.
«Глаза вождя остеклены, за ними видны читальные залы с тысячами столов. Там занимаются рабочие, крестьяне, рабфаковцы. Люди на балконах машут руками отважным пилотам-воздухоплавателям. Все, как на рисунках Дейнеки и фотографиях Родченко. Правая рука вождя, вытянутая вперед, указывает пролетариату путь к коммунизму. Внутри руки, по конструкции напоминающей тоннель метрополитена, находится коридор, соединяющий главное листовое пространство с площадкой - огромной раскрытой ладонью обращенной к небу. Эта площадка может использоваться для приземления малых летательных аппаратов. Тоннель оснащен рядами бегущих дорожек, по ним трудящиеся попадают, через открытые двери, на взлетное поле».
(Звучит музыка)
Эта музыка сопровождает видеофильм, сделанный автором выставки. Там мелькают проекты, планы, Сталин, в картинных позах, раздумывает над чертежами, показывает их своим соратникам. Вообще говоря, все это чистый Платонов.
Михаил Карасик: Ну да, только, наоборот, у Платонова яму копают, закапывают средства и энергию. Здесь, в принципе, тоже была сначала яма, яму залила вода, сделали бассейн «Москва». Он, действительно, он обернулся котлованом.
Татьяна Вольтская: Лирическое отступление автора. «Библиотека воплощала место централизации власти, создавала идеальное пространство. Дворец Советов - стержень, кол, вбитый в центр или пуп земли, третий Рим. А вокруг него - пустота. Вождь стремился к идеальному: очищал пространство от лесов, гор, деревень, городов и, конечно, людей. Пустыня, в глубине которой стоит дворец-башня. В куполе располагается мозг – библиотека. Она, как лучи маяка, проливает свет знаний вокруг себя, на этот свет стекаются тысячи людей, проходят внутрь двора, поднимаются в башню. Кажется, что они больше никогда оттуда не выйдут, превратятся в световую пыль, растворятся в безвременье и пространстве».
Марина Тимашева: На «Другой сцене» театра «Современник» состоялся вечер поэзии. Так была продолжена традиция литературных вечеров в рамках фестиваля искусств «Черешневый лес». Начало ей было положено в 2004 году, тогда стихи читали Алексей Баталов, Марина Неелова, Инна Чурикова и Олег Янковский. Нынче их сменили молодые актеры театра «Современник». Впечатления от Тамары Ляленковой.
Тамара Ляленкова: Авторы вечера - актер Алексей Климов и композитор Алексей Чернаков - нынешнюю декламацию задумывали как единую композицию, состоящую из видео фантазий, живого поэтического слова и музыки. Но главными, конечно же, на сцене были актеры, потому что каждый из них сам выбирал стихи, которые звучали на вечере: Ахмадуллиной, Бродского, Дон Аминадо, Высоцкого, Гумилева, Исаевой, Вертинского, Цветаевой, Маяковского. Я спросила у одного из авторов вечера, Алексея Климова, почему он, молодой актер театра «Современник», решил обратиться к такому старинному жанру как мелодекламация?
Алексей Климов: В принципе, это то же самое, что сказать: а почему обращаются к Станиславскому, когда учатся? Это тоже можно к классике отнести. То, что происходит сейчас в искусстве, я сам боюсь, что со мной произойдет, от этой попсы очень страшно. Поэтому спасаешься только традициями. И мы решили, что будет интереснее, если добавится музыка. Мы исполняем просто по-своему, сегодня, здесь и сейчас, и в этом мы современны.
Тамара Ляленкова: В театр все чаще приходит экран, тот видеоряд, который проецируется. Вы тоже от этого не отказались. Была концепция?
Алексей Климов: Мы тоже занимаемся видео, мне это интересно. Мне показалось, что между блоками стихотворений нужно переходы делать, чтобы музыка была, отражение сделать и еще какие-то ассоциации увидеть. Мы хотим, чтобы зритель пришел, успокоился, остановился, с нами затормозился, и чтобы он о чем-то подумал. Для меня важно, что есть пространство, где каждый человек, каждый актер, который выходит, индивидуальность, он звучит, он и его искусство.
Тамара Ляленкова: Актеры сами выбирали стихи?
Алексей Климов: Да. Я даже часть - процентов 30-40 - знаю, почему.
(Звучат стихи)
Тамара Ляленкова: Задача музыканта и композитора Алексея Чернакова и его квартета, который исполнял специально написанную для этого вечера музыку, была непростая – объединить очень разные по стилю, ритму, манере исполнения декламации. Я попросила Алексея Чернакова рассказать, что именно для него было важнее – стихотворение в чистом виде или то, как его представлял актер?
Алексей Чернаков: Была задача сделать мой взгляд, как музыканта, на эти стихи и на то, как читают их актеры. И потом я просто познакомился со стихами, они все очень разные, и в мою задачу входило связать это все воедино, плюс прибавить каких-то чувств недостающих, чтобы это вместе прозвучало. Эксперимент такой.
Тамара Ляленкова: Актеры очень разные, стихи очень разные, интонации разные. Как вы могли все это объединить?
Алексей Чернаков: Я просто попытался идти от того, что эта музыка вообще не нужна, чтобы не испортить, преукрасить, сделать это близким. Допустим, мне очень близок Бродский, Маяковский, Кочетков… Прекрасное стихотворение, всем известное, но я хотел его показать с другой стороны. Я имею в виду «Балладу о прокуренном вагоне». У меня вообще на репетициях местами были мурашки по коже, потому что я осознавал, что это так интересно, то, что мы делаем, то есть это новое. Я не слышал, чтобы музыка просто участвовала в этом процессе. Потому что эти стихи меня тронули, и мне хотелось на них написать музыку. А другие стихи были не столь музыкальны. И у меня была задача каждое слово изобразить.
Тамара Ляленкова: Человеческий голос и музыка. Всегда сложно сделать так, чтобы это было интересно, чтобы это было не банально. Декламация под музыку - достаточно известный прием.
Алексей Чернаков: Но я здесь шел от драматургии стихотворения. Для меня было важно, если в стихотворении есть какая-то разорванная фраза, подчеркнуть это музыкой. То есть я не старался почувствовать тембр голоса, а старался идти от стихотворения, а потом уже какие-то краски выбрать, которые могли бы ложиться адекватно на тембр голоса.
Тамара Ляленкова: Я заметила, что много актрис, что в программе есть такой уклон в женскую сторону?
Алексей Чернаков: Да, мне тоже так показалось. Но это, мне кажется, очень произвольно получилось. Даже стихотворение «Белый вальс», по сути, посвящено женщинам, и это прекрасно. Если этот спектакль получился такой одой женщинам, то это прекрасно.
(Звучат стихи)
Марина Тимашева: 21 мая в московской больнице умер выдающийся театральный актер Виктор Гвоздицкий. Ему было 54 года. Он закончил Ярославское театральное училище, начал работу в Рижском Театре юного зрителя, когда главным режиссером там был Адольф Шапиро. Дебютировал в спектакле Николая Шейко «Зеленая птичка». Одна из последних ролей – Передонова во мхатовском спектакле «Учитель словесности» по «Мелкому бесу» Федора Сологуба – тоже была сделана с Николаем Шейко. Между Рижским ТЮЗом и Москвой был Ленинград. А там – Театр комедии с Вадимом Голиковым и Петром Фоменко, а там Большой драматический театр и Кама Гинкас со знаменитыми постановками «Пушкин и Натали» и «Человек из подполья», там и Роман Виктюк, и Генриетта Яновская, и Лев Додин, и Евгений Арье. Обычно говорят, что актер работал с такими-то режиссерами, тут кажется, что почти все мощные режиссеры работали с Виктором Гвоздицким. И то же самое в Москве: театр «Эрмитаж» и Михаил Левитин, МХАТ и Олег Ефремов, потом Центр имени Мейерхольда и Валерий Фокин. Вслед за Валерием Фокиным Виктор Гвоздицкий возвращается на петербургскую сцену – играет Голядкина в «Двойнике» Достоевского в Александринке.
Виктора Гвоздицкого знали, в основном, театральные зрители, он не искал популярности, редко снимался в кино, вообще кажется, что делал только то, чего хотелось его душе. Но он был выдающимся актером. Он мог быть лириком и трагиком, мог быть страстен и темпераментен, а мог – сдержан и холоден, он был одним из самых интеллигентных актеров, но превосходно чувствовал себя и в комедии масок, и в стихии площадного балагана. Он умел играть подсознание своих героев, поэтому в каждом сыгранном им персонаже жило, как будто, несколько совершенно разных людей. Я передам слово главному редактору «Петербургского театрального журнала» Марине Дмитревской.
Марина Дмитревская: Он совсем молодым актером пришел в Театр Комедии, к Владимиру Сергеевичу Голикову. Там еще была роскошная труппа, акимовская труппа старых актеров, актрис. И когда он рассказывал об этом времени, он как будто вдыхал какие-то ароматы духов, закулисных запахов. Он когда-то писал о своем друге, художнике Марте Китаеве, и материал тот назывался: «Вам лучше кружево или бязь?». Но сам он во всех своих ролях тончайшим образом выбирал, из какого материала делать роль – из кружева, из бязи, из шелка. Он восхищался тем, как в старом театре актеры сговаривались, как координировать свое поведение на сцене по взмаху ресниц. Гвоздицкому в его искусстве – элементном, изящном, умном, отточенном - я не знаю артиста в нашем театре такой добросовестности, который бы не просто оттачивал роль, а я не видела ни одного рядового спектакля с Гвоздицким, который он не играл бы так, как будто это была премьера. Он был необычайно начитанный человек, он был человеком безукоризненно этичным. Уходил он из театра, не уходил, он никогда не позволял себе опускаться до театральных дрязг, потому что он был, в полном смысле, человеком театральной культуры. Он был молодой человек, это все невероятно, что произошло, потому что ему не было 55-ти лет. Сейчас в Петербург должен приехать Кристиан Люпа делать «Чайку», и там Гвоздицкого ждала работа, его ждал театр, и мы его ждали. В общем, это все совершенно непостижимо.
Марина Тимашева: Виктор Гвоздицкий не был ни на кого похож, он был совершенно уникальным артистом и человеком исключительного ума и порядочности. Прощайте, любимый Виктор Васильевич.
