Марина Тимашева: Признаюсь: в книге Алексея Иванова « Message : Чусовая» («Азбука - классика», 2007) меня насторожило название. Нарочитое смешение иностранного с нижегородским сразу напомнило «продвинутых» персонажей из комедии «Бригадир». Но, открыв книгу, я не нашла ничего такого - модненького и эксклюзивного. Наоборот. Обнаружила вполне достойный, осмысленный текст. Поскольку он связан с историей Урала, предоставляю слово историческому нашему рецензенту Илье Смирнову.
Илья Смирнов: Уточним место действия – Чусовая: река на Урале, 592 километра, приток Камы - и жанр. Усилиями пермского писателя Алексея Иванова к нам возвращается краеведческая литература. Вот в моей библиотеке классика – 5-ый, как раз уральский, том дореволюционной «настольной и дорожной книги» «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества», на которую Алексей Иванов неоднократно с почтением ссылается. Или, из более свежего – крымская серия маленьких разноцветных книжечек, похожих на детские, но по содержанию очень серьезные: «Климат», «Реки и озёра», «Богатства недр» и так далее, издано в Симферополе в 60-е годы прошлого века, когда дорогу в Крым ещё не перегородила границами новая феодальная раздробленность. Потом познавательную краеведческую литературу вытеснила другая: рекламная, «химически – фальшивая». Это формулировка Иванова. «Чего на Чусовой есть интересного? С точки зрения глянцевого журнала – ничего. Какая красота, какая поэзия может быть в ржавых домнах старинных заводов?… Обращаться к душе наивно и совсем не современно. Но что же тогда ещё, как не душу, пленяет Чусовая своими сумрачными красотами и не слишком-то гостеприимными берегами?» (469). Автор, будучи по основной специальности представителем художественной литературы, обращается к душе. В его описании обретают индивидуальность и собственный характер даже «бойцы» - прибрежные скалы, которые угрожали гибелью сплавщикам и их баркам на реке Чусовой. «Пленичным боец называется не потому, что здесь кто-то кого-то взял в плен, а потому что гряда скальных обломков в зарослях крутого правого берега напоминает «пленицу» – гроздь луковиц, связанных (сплетенных) луковыми перьями. Холостяк же получил название оттого, что… был неопасен как холостой патрон» (37).
Итак, нам предлагается путешествие по важнейшей уральской реке, а на каждом привале - экскурсы в историю, геологию, метеорологию, лингвистику, технологию горнодобывающей и металлургической промышленности. И здесь мы должны оценить не только энциклопедические знания автора, но и его человеческую позицию. Позицию просвещенного, мыслящего, нравственного патриотизма (не путать с национализмом). Как вы справедливо отметили, книга написана достойно. Без рекламной трескотни, без самолюбования (знаете, есть такие авторы, для которых любая тема – только предлог «позиционировать», как они выражаются, себя любимого). Нет, Иванова интересует именно то, о чём он пишет. Река, горы, заводы, деревни. Деревни часто умирающие. Или уже мертвые – «призраки». «Напротив Рёбер на левом берегу – пустошь на месте исчезнувшей деревни Кордон. В логу, со всех сторон укрытый кустами, здесь лежит маленький ржавый теплоход. А после Рёбер по обоим берегам тянутся заросшие пустоши, на дальних концах которых стоят домишки деревни Усть-Койва. Деревня впервые отмечена в переписи 1579 года, а вообще люди жили на этом месте ещё за 2000 лет до нашей эры… а деревня всё равно умирает» (61). Вот такими пейзажами развлекает потенциального туриста честный географ. «Сейчас нет ни дома отдыха, ни турбазы… Амбар заперт и тоже заброшен. Над ржавыми крышами амбара и конторы на склоне камня Каменского стоит обелиск односельчанам, погибшим в Великую Отечественную…» (179).
История представлена широко, начиная с палеолита (126). Но особое внимание автор уделяет так называемой «горнозаводской цивилизации» (233), сформировавшейся на Урале в 18-м веке и воспетой Павлом Петровичем Бажовым (это один из главных героев книги (158). Именно для «горнозаводской цивилизации» Чусовая стала важнейшей транспортной артерией.
Я мог бы, конечно, придираться к отдельным формулировкам. Только в монографиях, написанных профессорами-историками, таких уязвимых формулировок ещё больше, а общий подход Иванова к истории – он вполне научный. Многие поставленные им проблемы – например, о том, как в горнозаводском хозяйстве сочетались массовый принудительный труд с элементами капитализма (243) или о преемственности традиций царской и советской России (400) – они могут стать предметом интересной академической дискуссии.
Тем не менее, к книге есть претензии общего характера. Я не случайно в начале упомянул краеведческие публикации прежних лет. Они ведь были четко и логично организованы: рельеф, климат, животный мир и так далее. «Чусовая» построена субъективнее и свободнее, то есть хаотичнее. Результат: повторы и большие трудности, подстерегающие читателя, если ему захочется через оглавление отыскать какой-то сюжет. Почему очерк о климате – именно на 105 странице, после описания пещеры Чудесница, а не в другом каком месте? Что касается оформления, то не надо объяснять, как важно для избранного жанра продуманное взаиморасположение текста, карты и иллюстрации. Здесь же все карты скопом выделили в опричнину, а иллюстрации просто отменили. Сэкономили.
Мне кажется, что если бы сам автор не отвлекался на «мессиджи», «мультимедиа», культурологию и прочие обманки http://www.rg.ru/2007/04/20/ivanov.html , а довел книгу до ума самым традиционным и естественным образом, и издательство сориентировал бы в том же направлении (слава богу, Иванов писатель достаточно известный, чтобы ставить свои условия) – думаю, лучше было бы для всех.
Но и при всех недостатках книга получилась полезная и благородная. И то, что подобная книга допущена в широкую продажу – позитивный симптом. Может быть, такие проблески человеческого достоинства и здравого смысла в разных отраслях, материальных и духовных, попытки освободиться от смердяковщины, которая насаждалась в 90-е годы, они всё-таки сольются во что-то исторически значимое. Что касается перспектив любимой реки, то Алексей Иванов в финале связывает их с туризмом: «не гордость и не совесть, а простая нужда заставляет обратиться за спасением к главным сокровищам земли… Но пусть так – лишь бы сберечь» (464). Конечно, есть сомнения. Слишком велика конкуренция на этом рынке – там, где страны третьего мира предлагают красоты своей природы «золотому миллиарду» для «рекреации» от трудов праведных. Но, с другой стороны, кто сказал, что мы обречены на прозябание в третьем мире? Чем Урал хуже Швейцарии? Просвещённый патриотизм – хорошее средство от разрухи в головах, а также в хозяйстве и в окружающей среде.
Марина Тимашева: Андрей Гаврилов принес в студию диск компании «Лео-рекордз». Он называется «Забытые улицы Петербурга». Это новая работа ансамбля «Три О» и замечательной певицы Саинхо Намчылак.
Андрей Гаврилов: Одна из фирм, которая много лет издает российский джаз в его самых разных проявлениях, это английская фирма «Лео-рекордз». Она существует благодаря энтузиазму и профессионализму своего хозяина, владельца, арт-директора и директора Лео Фейгина, который и составляет сто процентов персонала этой компании. За свою историю Лео Фейгин издал музыкантов, без которых мы сейчас не можем себе представить российский или советский джаз – Ганелин, Вапиров, Курехин, Саинхо. Он всегда их сам любил, он отыскивал и чистил их записи, он просиживал часами за пультом, пытаясь в пленках, привезенных тайком из СССР, найти те куски, на которых потом будет выстроена реставрация и установлен уровень звука. Если бы не Лео, мы были бы настолько беднее, что даже не хочется этот вариант обсуждать. Тем не менее, судьба взаимоотношений Лео и российского джаза сложилась не очень легко, и несколько лет назад Лео, в сердцах, сказал: «Ну, все. Мой долг по отношению к исторической родине я выполнил, с меня хватит». Нет, с него не хватит. И доказательством тому может служить диск, недавно выпущенный фирмой «Лео-рекордз», диск Саинхо Намчылак и московского ансамбля «Три О», который называется «Забытые улицы Санкт-Петербурга». Этот диск был выпущен Лео в знак 20-летнего сотрудничества Саинхо Намчылак и ансамбля «Три О». Запись 98-го года, сделанная в Москве. Ансамбль «Три О» был основан в Москве, в 85-м году, Сергеем Летовым и Аркадием Кириченко. В свое время в нем играли Летов, Кириченко, Шилклопер, Парфенов, Александров. Единственное условие – что это все духовики. Сергей Летов помнил название ансамбля - «Три О», три отверстия - и всегда именно так подбирал музыкантов. В нем может быть фагот, в нем может быть валторна, в нем может быть труба. В нем не может быть бас-гитары, в нем не может быть ударных, в нем не может быть фортепьяно. Биография Сергея Летова хорошо известна любителям музыки. Он - участник самых разных проектов, он пишет музыку для театра, для кино, он выступает в поэтами, с непонятными панк-группами, он играет сольные концерты, он играет дуэтные концерты… Только проектов, которые он официально перечисляет на своем сайте, в которых он принимал участие – более 50-ти. «Три О» в том варианте, в каком записано на диске «Забытые улицы Санкт-Петербурга», это Сергей Летов, Александр Александров (фагот) и Юрий Парфенов (труба и альт-горн). Александров известен, прежде всего, своим ранним и давним сотрудничеством с ансамблем «Аквариум». Но довольно быстро Александров, от просто участия в рок-группе, ушел к участию в джазовых коллективах, к сольным проектам, к написанию музыки для различных, тоже театральных, постановок. У него около 10-ти дисков, изданных в разных странах мира, он продолжает активно гастролировать, писать музыку и, в общем, как мне кажется, с каждым годом это получается все интереснее и интереснее. Третий участник этой ипостаси «Три О» - Юрий Парфенов, который родился 46-м году в Башкирии, долгое время жил в Средней Азии, в Казахстане, но с 84-го года уже живет под Москвой, в Балашихе. Участвовал в джаз-ансамбле «Бумеранг» (в свое время фирма «Мелодия» выпустила пластинку этого ансамбля), играл в оркестре Олега Лундстрема, объездил почти весь мир с этим ансамблем, участвовал в проекте Натали Коул, участвовал в проекте с Сергеем Летовым на джаз-фестивале в Бишкеке, участвовал в «Три О», в его разных ипостасях, играл с ансамблем Панова, записывался в Индии. Это человек, который всю свою жизнь отдал музыке, но так получилось, что, почему-то, для не специалистов, он не очень заметен и не очень известен. Сейчас, кажется, ситуация начала меняться. Его сольные проекты выходят и на известных фирмах, и выпускаются на, так называемых, авторских CD арах тем же Сергеем Летовым, у него вышли пластинки в Англии, он, наконец-то, получает то внимание и ту популярность, которую он, по праву, заслужил очень давно. Итак, ансамбль «Три О» - Сергей Летов, Александр Александров, Юрий Парфенов и Саинхо Намчылак, про которую мы специально ничего не говорили, потому что говорить про Саинхо Намчылак абсолютно бесполезно – одна из самых великих джазовых певиц, которые когда-либо рождались на территории бывшего СССР. Диск под названием «Забытые улицы Санкт-Петербурга», пьеса под названием «Притворщики».
(Звучит фрагмент пьесы «Притворщики»)
Марина Тимашева: Русско-шведские культурные связи начались очень давно. О работе в Петербурге Шведского института расскажет Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Этой весной в Михайловском замке Русского музея можно было увидеть довольно необычную вставку – «Гербарий любви» - посвященную 300-летию со дня рождения знаменитого шведского ученого Карла Линнея. Это рисунки и иллюстрации русских художников Федора Толстого и Павла Филонова и цикл работ современного шведского фотохудожника Эдварда Койнберга, названный «Гербарий любви», потому что он переносит зрителя к временам Карла Линнея и, даже, не столько к временам, сколько к философии ученого. Ведь Карла Линнея можно назвать не просто ученым, но и поэтом. Этот великий систематизатор не только дал название почти восьми тысячам растений, но и разработал оригинальную теорию об их любовной жизни, утверждая, что цветок это радость растения. Федор Толстой тоже интересовался ботаникой, и у Павла Филонова цветы - один из излюбленных мотивов, указывающий на некоторое родство его эстетики с поэтическими и философскими воззрениями Карла Линнея. Шведское искусство органично для Петербурга, - считает писатель, переводчик, руководитель многих шведских культурных проектов в Петербурге Елена Самуэльсон, разговор с которой получился одновременно прогулкой по городу и по этим проектам.
Елена Самуэльсон: Как известно, когда-то, очень давно, проживало гораздо больше шведских ремесленников в Петербурге - почти такое же количество как немцев и поляков. Их было довольно много исторически. И потом это ближайшие соседи, большой интерес к России. Поэтому культурные проекты не прекращаются. Другое дело - кто их будет финансировать? Но этот вопрос всегда тоже решается. Несколько лет назад, когда праздновался юбилей Петербурга, я была координатором, и это была идея моя и Тамары Рапп из Эрмитажа - выставка шведского современного стекла. Мы сделали ретроспективную выставку, где показаны старые работы, но идея была такова, чтобы представить именно современные. Сейчас есть, в самом зарождении, проект выставки шведского серебра в Эрмитаже, которая, если будет, то в 2009 году, который, если я не ошибаюсь, юбилей Полтавы, и шведы собираются этот юбилей праздновать.
Татьяна Вольтская: Что такое шведское серебро?
Елена Самуэльсон: Это, скажем, современные ювелирные изделия. Я хочу взять именно работы современных молодых художников.
Татьяна Вольтская: Что касается современной шведской литературы, то сейчас вы ведь снова привозили к нам шведских писателей - Йеспер Ларссон, Анна Шульце, Мартин Энгберг и Сесилия Давидссон.
Елена Самуэльсон: Это седьмой литературный проект. В этот раз я выбрала трех дебютантов прошлого года, очень способных. Малоизвестные имена, очень хорошая проза. И для каждого проекта я придумала подзаголовок. Начало я хотела назвать «Герои шведских будней», обычный день, а потом я, конечно, сделала распад этих будней - так построены новеллы, что потом лакированная картинка спокойной жизни разваливается.
Татьяна Вольтская: О чем же пишут шведы в этой спокойной, тихой жизни? Кажется, что россиянам еще есть, о чем писать - тут много трагедий и комедий, а у вас там как-то все тихо.
Елена Самуэльсон: Сейчас - не тихо. С тех пор, как Швеция вошла в Европейский Союз, это большой плюс, по всей вероятности, но жизнь улицы очень изменилась, появились нищие… Обычно во все страны Европы приезжают не те люди, на которых ты рассчитывал, когда голосовал за объединение, а именно те люди, которых, собственно, очень жалко абстрактно, а конкретно - это не те, перед которыми привыкли раскрывать объятия. И потом, я думаю, что в спокойной стране какие-то проблемы выплывают. Очень часто они пишут про обратную сторону, может, даже, про те проблемы, которых у них нет, но каким-то образом они догадываются. Особенно - в последней новелле «Блики в зеркалах» или «Отражение в зеркалах», как я перевела название, где Мартин Энгберг описывал распад большого города, чудовищные картины, как осыпается район, где живет беднота, гниет река, героиня, облитая водой из этой реки, вынуждена носить маску серебряную или стальную, потому что лицо все разъедено этой водой. Я картинки шведской жизни не вижу в этом, но я думаю, что изображение сытой жизни это не та литература, которую я выбираю. Про любовь и про богатых мне просто самой не интересно.
Татьяна Вольтская: А кто такой шведский писатель, что это за фигура? Я понимаю, что это средняя температура по больнице, но, тем не менее.
Елена Самуэльсон: Средняя температура по больнице это очень правильно сказано, потому что довольно редко, чтобы в наше время писатель выбрал только эту профессию. Когда они становятся постарше - да. А так они везде подрабатывают. Кто в больнице подрабатывает, кто на курсах преподает. Вообще, те, кто дебютируют, очень часто описывают, если не себя, то ближайшее окружение. Знаете, есть такое зеркало Снежной Королевы. Правда, Андерсен - датчанин, но вот рассыпалось оно и всем попало в глаз. У них какой-то специальный угол зрения. Я, когда читаю эти, нельзя сказать, чтобы счастливые описания жизни, мне кажется, что они так видят.
Татьяна Вольтская: Вы говорите о моей любимой метафоре. Это зеркало Тролля. Но это, вообще, такая специальная дьявольская вещь. Вы действительно считаете, что это такой темный источник?
Елена Самуэльсон: Он не темный, но я бы сказала, что те писатели, которых я уважаю, под благополучным фасадом видят еще что-то, что, по-своему, правда. С другой стороны, если посмотреть на жизнь, скажем, в России, тоже достаточное количество граждан, которые живут много выше обычного уровня, и те, с кем я сталкивалась, я бы не сказала, что у них нет проблем. А Швеция – страна небольшая, довольно благополучная, но не настолько, чтобы там не было проблем.
Татьяна Вольтская: Чем отличается шведский писатель от теперешнего российского?
Елена Самуэльсон: Шведский писатель никогда не издает книги на свои деньги, никогда не пытается продать их знакомым. Писатель он же тоже человек, который выходит из определенной среды. На самом деле, я думаю, что люди делятся не по национальностям, а, скорее, по каким-то группам, интеллектуальным, что ли. Вот у меня в Швеции, за 25 лет, образовался точно такой же круг знакомых, который я оставила в России. Собственно, не так сильно отличаются.
Татьяна Вольтская: Как вы думаете, эта шведская молодая литература, которую вы пытаетесь открывать – на вечерах, на каких-то проектах, актеры читают эти книги - она все-таки проникает к нам в сердца?
Елена Самуэльсон: Я думаю, она проникает, поэтому я все проекты, в последнее время, делаю театрализованные. И Александр Долинин нам помогал, и Татьяна Ткач, народная артистка России из Театра на Литейном, сейчас помогал нам Леонид Алимов, он играет часто в «Приюте комедиантов», он у Додина много работал. Я считаю, что идея последних лет это то, что шведская литература также годится, как и российская, и, скажем, для радиотеатра, для сценария, для чего-то еще. Я не перевожу тех, которых уже собираются или переводили в России. Вообще, вся идея проекта в том, чтобы потом этих писателей переводили российские переводчики.
Татьяна Вольтская: Лена, чего бы вам хотелось, чтобы культурные связи с Петербургом стали еще теснее?
Елена Самуэльсон: Идут разговоры в генеральном консульстве Швеции, что, может быть, когда-нибудь будет открыт шведский центр, который станет таким центром объединения шведской и российской культуры. У многих шведов, которые долго работают в России по вопросам культуры, вырастают корни, как бывает, если веточку резанную посадят, и у нее корни растут. Так что я думаю, что проект образования постоянного шведского центра в Петербурге, кроме консульства, тоже подойдет к концу.
Марина Тимашева: В Москве начался 7-й международный театральный фестиваль имени Чехова. Сегодня в его афише – спектакль Тбилисского театра имени Шота Руставели «Сладковато-печальный запах ванили». Его поставил художественный руководитель театра Роберт Стуруа. С выдающимся грузинским режиссером разговаривает Павел Подкладов. Ровно 45 лет назад Роберт Стуруа пришел в Театр Руставели.
Павел Подкладов: Тогда, в 62-м году, формулировали ли вы для себя вот такую мысль: я иду в театр для того, чтобы или это было спонтанно, интуитивно, просто какое-то сердечное движение?
Роберт Стуруа: Я не хотел быть театральным режиссером, я хотел быть кинорежиссером. Но случилось так, что я окончил школу раньше на год, и родители меня не отпустили в Москву. Я был для них маленьким мальчиком, и они боялись, что я потеряюсь в Москве. Они сказали, чтобы я поступал на театрально-режиссерский, а потом, спустя 2 года, могу поехать в Москву, получить какой-то опыт. Но, к сожалению, театр окончательно меня приковал к себе, я не смог уехать. Зато сейчас, каждые несколько лет, я пишу киносценарии. Надеюсь, что, когда-нибудь, хотя бы я сниму фильм.
Павел Подкладов: Вы упомянули родителей. Ваш отец -знаменитый грузинский художник. Он как-то повлиял на вас в смысле выбора профессии или выбора эстетического пути?
Роберт Стуруа: Мои родители воспитали меня в очень демократической среде, и не нажимали на мою волю. Я выбрал сам эту профессию. Я был очень талантливым математиком, я даже в Москве получил на какой-то солидной Олимпиаде второе место, и все мои друзья говорили, что я стану физиком или физиком-математиком, но они не сказали мне, чтобы я бросил искусство и шел в науку. Все-таки, отец – художник и это значит, что в семье царит достаточно богемная атмосфера. А если кто повлиял, то повлияла художница Ахледиани, которая дружила со Святославом Рихтером и с Ниной Дорлиак. Я учился в русской школе, а племянник Нины Дорлиак Митя Дорлиак, актер, который работал на Малой Бронной, как показалось родителям, попал в дурную компанию. В 9-м или 8-м классе, его, как декабриста, выслали на Кавказ, чтобы исправить, и он попал в наш класс. Ирина Ахледиани решила исправить нас очень прогрессивным способом, как исправляют сумасшедших, разыграв с нами какой-то спектакль. Она выбрала непосильную для нас пьесу «Ревизор» Гоголя. Я играл городничего, Митя играл Хлестакова. Но из этой затеи ничего не вышло. Мы, в конце концов, поставили «Мистера Твистера» Маршака, и то с трудом. В тот момент что-то случилось во мне. Но я, в принципе, скорее был настроен на актерство. Но потом мой двоюродный брат, который потрясающе рисовал, нарисовал какой-то вестерн, раскадровал весь фильм, как комикс, и на меня это так сильно подействовало, что человек из ничего вдруг создал какой-то мир, какое-то произведение.
Павел Подкладов: Вы довольно иронично относящийся к себе человек, но я от многих более или менее близких людей слышал, что вы энциклопедически образованный.
Роберт Стуруа: Я, как все режиссеры, немного авантюрист, я создаю впечатление очень образованного человека. Актеры все-таки, если следуют и верят режиссеру, то они должны быть убеждены, что он знает больше них. А мне приходится иногда обманывать их, я делаю вид, что знаю. Допустим, я не читал книжку, но по каким-то отзываем и рецензиям я могу восстановить для себя эту книгу, и обмануть их. Поэтому у меня всегда ощущение, что, в конце концов, они поймут, что я необразован, что я не очень талантлив, что я гол, и тогда наступит мой конец.
Павел Подкладов: Вот странное дело, я о вас читал так много и в первый раз услышал, что вы физик и математик. Как вы думаете, сказывается это на ваших спектаклях?
Роберт Стуруа: Вообще-то мое направление к математике больше, чем к физике. Я очень любил алгебру, тригонометрию. Это логическое мышление, свойственное алгебре, эта стройность, наверное, играют роль. Но, я повторяю, я говорю это, но не совсем в это верю. Я знаю, что прекрасные математики никогда не становились режиссерами.
Павел Подкладов: Чувствовали когда-то, что вы поверяете алгеброй гармонию?
Роберт Стуруа: Иногда мне кажется, что это возможно, потому что гармония - достаточно логический предмет, где изучены все гармонические ходы, законы, так что это почти алгебра. Проявление таланта в том, что он может эту алгебру вдруг превратить в произведение искусства. И тогда мы понимаем, что этот великий человек вдруг нашел новые законы в гармонии.
Павел Подкладов: Вы сами сказали о законах некоей гармонии. Будем считать, что в данном случае гармония это театр. Какие законы, какие театральные явления - грузинского ли театра, мирового ли театра - повлияли на вас, как на режиссера? Знаете, у марксизма были три источника, три составные части. Какие источники театра Роберта Стуруа?
Роберт Стуруа: Как и в марксизме у меня один немец будет - Брехт. Хотя многим он кажется архаичной фигурой, но я считаю, что его достижения в области режиссуры очень мощные, и если он иногда плохой драматург, это не значит, что он плохой режиссер. Он смог создать теорию, которая помогла, и необходимо, чтобы ее изучали. Он, скорее, не открыл, он как бы сформулировал уже существующее. И, может быть, как раз он от этого сухим стал. То, что было у остальных драматургов немножечко дозировано, он сразу, как это свойственно немцам, превратил уже в такую серьезную систему.
Павел Подкладов: Хорошо, один - Брехт.
Роберт Стуруа: Второй - это моя жизнь в Грузии. Я, например, с горечью отмечаю, что в русской культуре исчезла народная зрелищная культура. С этим боролась и церковь русская, со скоморохами, с народным зрелищем, карнавальным духом и советская идеология тоже с этим боролась. В 20-м веке были уничтожены такие великие режиссеры, как Мейерхольд, Таиров, все это было отринуто. И остался один театр, одного направления, бытовой театр, но все это превратилось в какой-то заниженный быт. Грузии повезло, потому что сам грузин живет в несколько театральной, приподнятой среде. Потому я написал в одной книжке, что грузины, в отличие от других наций, острее чувствуют, что они должны умереть, не скрывают от себя, что они смертные. Поэтому они стараются очень насыщенно прожить этот короткий отрезок, данный Богом и, конечно, это иногда выглядит отвратительно, но иногда это прекрасно, что он как бы должен получить от любого момента бытия максимум. И когда я смотрю, как актеры играют, мне кажется, что иногда они так играют, как будто завтра уже не смогут играть, как будто завтра они не будут вообще существовать. Так что, эти качества и народного театра, и самой грузинской жизни театрализованной - это был второй корень «марксизма». И третий - это система Станиславского, которую потрясающе смог воспринять и превратить в очень нужную для режиссеров, стройную систему ремесла Товстоногов. А Товстоногов несколько лет читал лекции у нас в институте, и был педагогом моего педагога Туманишвили. Он воспитал плеяду блестящих грузинских артистов, его школа, которую так хорошо мне преподал Михаил Туманишвили, выдающийся режиссер грузинский, ну, и мировой театр, русский театр, русские артисты, мировые артисты - это уже само по себе действует на нас.
Марина Тимашева: И как-то сам собой получается у меня сегодня не столько российский, сколько грузинский час «Поверх барьеров». Потому что незадолго до открытия 7-го международного фестиваля имени Чехова, в рамках другого фестиваля - «Черешневый лес» - показали спектакль «Эрмон и Рамона. А если локомотивы встречаются» тоже театра из Тбилиси, Культурного центра Резо Габриадзе в его постановке. Согласно договоренности, его играли целую неделю на «Другой сцене» театра Современник.
Если чего-то не хватает в нашем мире, так это нежности и ласки. Моя подруга иногда обращается к друзьям-мужчинам с просьбой просто ее обнять и немного подержать в объятиях. Говорит, ей становится легче переносить одиночество. Резо Габриадзе – не очень-то крупный мужчина, но, кажется, в его объятиях помещается весь мир. В его спектаклях все любят всех, и люди, как им это положено, и шпалы, как велит им Резо.
Сцена из спектакля:
Старый путевой обходчик: Вот эта шпала одна тысяча семьсот двадцать семь любит эту шпалу одна тысяч семьсот двадцать восемь. Два раза в позапрошлом году его уносили отсюда. И оба раза он вернулся к ней, одна тысяча семьсот двадцать восьмой. И сейчас им хорошо. Прилипли друг к другу. Только состарились очень.
Молодой : Да.
-Старый : Прошлой осенью, помнишь, кто-то спер одна тысяча семьсот двадцать седьмую на личную стройку, несущей балкой. А она вернулась в Сочельник, и дом рухнул.
Марина Тимашева: История Эрмона и Рамоны придумана и написана самим Габриадзе, и это поэтичнейшая история любви двух паровозов. Она – маленькая, маневренная, перемещается только на 300 метров в одну сторону, на 300 в другую где-то между Риони, Цхалтуба и Кутаиси. Он – поезд дальнего следования. Однажды, летом 45-го года, они повстречались где-то на курорте, наверное, во время отпуска, под пальмой и там же поженились. На тогда еще молоденькую, блестящую черным лаком, Рамону накинули фату – большой кусок ткани, похожий на белый платок из бабушкиного гардероба, а он – и так молодец хоть куда. Они поженились по любви, но судьба обрекла их на разлуку, и вот уже долгих четыре года не могут встретиться движущиеся по разным рельсам в разных направлениях поезда. Им даже не разрешено звонить друг другу, указом Лазаря Кагановича личные переговоры в рабочее время строго запрещены. Паровозик-Эрмона горько жалуется на свою долю, ее бурно обсуждают и вернувшийся с войны одноногий фронтовик, и местная барышня, и даже ведро.
Сцена из спектакля:
Фронтовик: Здесь ведь нет никого. Кто свистит?
Барышня: Она свистит, она плачет, ей плохо, дурно ей.
Фронтовик: Значит, эта брюнеточка сама свистит?
Барышня: Вам, мужчинам, нас, женщин, не понять. Вы - другие.
Фронтовик: Почему это я с тобой разный, а она, железная, тебе родная и близкая, а он, то есть она, паровоз, почему она - 80 тонн металла - одинокая и жалеть ее надо. А раз я не паровоз, я не человек?
Ведро: Я тоже железная, меня понимаешь? Она одинока. Тоскует по любимому, самому дорогому, а он в командировке, в Комсомольске-на-Амуре. ДальЖД участок. А она ЗКВЖД…Совета министров Грузинской ССР МПС, ну, чего тут непонятного?…
Фронтовик : Последний вопрос: где тут у вас сумасшедший дом?
Марина Тимашева: А еще паровозиху Рамону утешает репродуктор, висящий на фонарном столбе. Он тоже женского рода.
Сцена из спектакля:
- Не плачь, Рамона, умоляю, не плачь. Не плачь, моя кисочка!
- Тебе легко, ты на своем каждый день, как сережка висишь.
- Ох, Рамона, в таких случаях надо вспоминать только красивое, как ты впервые встретила Эрмона. Я так люблю слушать, когда ты это рассказываешь!
Марина Тимашева: В этом спектакле все любят и помогают друг другу, но в то же время, все одиноки. Старому путевому обходчику, который рассказывал молодому коллеге про любовь шпал, некуда идти – его дом опустел, умерла жена. И тополь-женщина совсем облетела, потому что в печи сожгли ее любезного друга, тоже тополь. Одинок и старый клоун из труппы бродячих цирковых артистов, он предрекает гибель старого мира, « паровозы и клоуны обречены, они – уходящая натура», так он говорит. И словно накликает гибель Рамона. Тот приревновал свою верную подругу к акробатам, не разбирая пути, ринулся на встречу с женой, потерпел крушение и разбился. Не надолго пережила его верная подруга. Даром хлопотали возле нее друзья: ведро да репродуктор. Ненадолго пережили их люди – начальник станции и милиционер. За допущенную халатность на вверенном им участке Закавказской железной дороги приговорены кто к тюрьме, кто к расстрелу.
Весь этот спектакль, если вы не поняли, кукольный. Он сделан, как будто, из ничего. Габриадзе как-то сказал мне, что ему достаточно трех спичек, чтобы сыграть «Трех сестер». Так оно и есть. Вот черный кабинет, актеры тоже одеты в черное, а потому не видны, в кромешной тьме появляются огоньки, их становится все больше, они движутся по воздуху, будто светящиеся гусеницы. Потом глаза чуть привыкают к темноте и гусеницы оказываются паровозами, их много, они мерно стучат колесами и изредка вскрикивают-гудят, их пути никогда не пересекаются. Или вот просто ветка дерева, похожая на метелку. Ее держит один актер, а рядом фонарь, его держит другой. Дерево и фонарь разговаривают. Конечно, в спектакле есть и куклы, и марионетки, но у Габриадзе любой предмет становится куклой, а кукла – человеком, потому что он наделяет все предметы душой. Как сказал мой друг: «У Габриадзе столбы как люди, а в современных спектаклях люди как столбы». На актеров не следует обращать внимания, они сосредоточены на работе с предметом, их лица неподвижны, сами они безмолвны. Однако, они переживают за своих персонажей, они полны сострадания и сочувствия – дай Бог таких актеров драматическим театрам. А дивный, мудрый, смешной и печальный текст Габриадзе звучит в фонограмме. Пьесу перевели на русский язык, ее озвучили российские актеры. Алисе Фрейндлих досталась роль ведра. Говорят, она над ролью работала, пробовала понять его – ведра - характер. А деньги за работу брать отказалась. Ирина Соколова и Андрей Толубеев разговаривали за курицу и кабана, Алексей Петренко – за Эрмона, Анжелика Неволина стала Рамоной. Особо выделю превосходную работу молодой актрисы Екатерины Гороховской. Она была репродуктором, и это ж надо так уметь сказать «не плачь, моя кисочка», чтобы не только «кисочки», но взрослые мужчины в зале плакали в голос. И еще один голос звучит в спектакле об Эрмоне и Рамоне. Голос Кирилла Лаврова, ему доверено быть лицом от автора, его монологом завершается история о разлитой в мире любви. И это была последняя роль Кирилла Юрьевича.
Кирилл Лавров: Убежали от нас родники, овраги заполнились мусором, а дороги выпрямились. И не замирает больше сердце, не манят повороты и неведомые радости за ними. Тихо скончались слова «родительский дом», «благодать», «друзья», «свояк». Приветствия стали короче, потом еще короче, пока совсем не превратились в междометия. Ушли паровозы, ушли клоуны, никто не стреляет из окна вишневым косточками, никто не одалживает у соседа струнку гитары, соль, табуретку, уголь. И стыдно стало стыдиться. Поменялись времена. Но сердце мое осталось на железнодорожной станции Риони, где когда-то я увидел ту девочку. Имени ее не помню. Три пальчика в чернилах и прозрачные уши. И приветственный гудок паровоза, и ликующий свист маневрового. И клубы дыма на перроне, в которых, не таясь, можно было свободно поцеловаться. Впервые в жизни. О, сладкие дни!
Марина Тимашева: Как ни старайся описать словами спектакль Резо Габриадзе, выйдет убого. Да и времени нет на то, чтобы рассказать обо всем: Великого грузинского Мастера я попросила ответить на несколько вопросов.
- На вашем спектакле давно забытое слово «благодать» как-то не то, чтобы мне вспомнилось, а сделалось моим эмоциональным состоянием. Реваз Леванович, Резо, скажите мне, почему у христианского художника, у человека с очень сильным чувством веры (это все есть в спектакле), одушевлена неживая материя?
Резо Габриадзе: Мне кажется, что никакого нарушения нет. Я христианин, православный, и вы не найдете ни частицы, самой мелкой, без Божества. Все - он. Даже притяжение и законы Ньютона. А кто еще? Больше некому все это сделать.
Марина Тимашева: Как-то сложно спрашивать, но почему этот спектакль грустный, почему там все одинокие, и кто-то, кто предпринимает попытку встретиться, этот круг мертвого одиночества разорвать, он гибнет? Почему так?
Резо Габриадзе: Если бы я мог на это ответить… Мне кажется, что не рвется главное – любовь. Любовь не рвется. А жизнь так устроена, что мы, к сожалению, уходим с этого света, куда - не знаю. Но любовь остается, она движущая сила, и невозможно ее стереть, поскольку она есть основа жизни. Если бы я был философом… Я это просто чувствую ... А как иначе? Во всем любовь - другого нет.
Марина Тимашева: Пока я смотрела спектакль, я подумала про Пиросмани. Не потому, что это похоже, как картина, а потому, что как будто бы что-то сделано очень просто. А при этом какой-то аромат и будто чувствуешь вкус этого времени. Резо, почему 49-й год, и почему именно Риони и Кутаиси? В этом есть для вас самого лично-важное, или там могло быть написано, что это 53-й год и какие-то другие места?
Резо Габриадзе: Для меня – нет. В 49-м я – был. И была первая зима, которую я хорошо помню. Я помню снег, маленькую лопаточку часовщика, которой он три ступеньки чистил, детской лопаточкой. И много нежности за окном. Мама была, наверное, очень молода, и отец. Гармония была той зимой. И это запомнилось. 49-й год я люблю, и часто рассказываю об этом годе. А здесь все начинается с 45-го. Замечательный год, радость огромная. Трудно ее забыть. Если забудут ее, будет всем плохо, это будет величайшей неблагодарностью. А неблагодарные – в самом последнем кругу Ада оказываются.
Марина Тимашева: Там, в спектакле об Эрмоне говорят «он вернул нам нежность воспоминаний и сладость слез». Лучше не скажешь и о спектакле Резо Габриадзе.
