Он никогда не произносил, сколько помню, слов «родина», «Россия», «Советский Союз» и «Ленинград» или «Петербург». Только – «отечество» и «родной город».
Бродский родился и вырос в Ленинграде, но не зря же его написанное по-английски в 1979 году эссе, вначале, в журнальном варианте, называлось «Leningrad: The City of Mystery» («Ленинград: город тайны»), а потом, в книге, – «A Guide to a Renamed City» («Путеводитель по переименованному городу»). Бродского не устраивали ни тот, ни другой варианты названия. Город его детства и молодости никак не выходил Петербургом (Пушкина, Гоголя и т.д.), а Ленинград не хотел произноситься. (Потому, кстати, так удобен простецкий «Питер»: меня очень устраивает, но я из соседней Риги, не мне судить.) Так что Иосиф всегда говорил: «родной город».
С «отечеством» тоже ясно. Слишком часто грохотали словом «родина», слишком часто писали его с прописной. (Когда у меня вышла книга «Карта родины», в первом же интервью спросили, почему «родина» со строчной – я ответил: «По правилам русской грамматики».) Бродский не хотел путаться в политико-орфографических хитросплетениях. Понятно, что не Россия, а СССР – не лучше Ленинграда. «Отечество» – спокойнее и нейтральнее.
Оказавшись на Западе, Бродский не только сам стал фактом двух литератур – русской и английской – но и ввел русскую словесность в мировой обиход. Разрыв произошел в 1917-м, и кто мог заштопать эту брешь? Нобелевка Бунина в 33-м была поклоном прошлому. Набоков перешел на английский. Из-за железного занавеса приезжали угрюмые в мешковатых костюмах – такими же были их предлагаемые для перевода книги. Связать во всемирном сознании русские XIX и XX столетия досталось Бродскому, сочинявшему стихи по-русски и эссе по-английски, ставшему американским поэтом-лауреатом, получившему Нобелевскую премию.
Он писал полтора десятка лет в отечестве и четверть века за его пределами. За эти годы – вне зависимости от местопребывания – создал безошибочно узнаваемый ритм: в резонансе с современной жизнью, жизнью на стыке веков, нашей жизнью. Слышишь его пульс, который кажется твоим собственным.
И еще, на самом простом, словесном уровне: Бродский зарифмовал наше время и нас в нем. Его спасительные формулы помогают жить и всегда под рукой.
«За рубашкой в комод полезешь, и день потерян».
«Свобода – это когда забываешь отчество у тирана».
«Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево».
«Ворюга мне милей, чем кровопийца».
«Как медленно душа заботится о новых переменах».
«Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной».
«Из всех законов, изданных Хаммурапи, самые главные – пенальти и угловой».
«Как там в Ливии, мой Постум, или где там? Неужели до сих пор еще воюем?».
«Налить вам этой мерзости? Налейте».
Нальем и выпьем.
Поэтический глобус Бродского – беспрецедентно для нашей словесности – равен глобусу географическому. Нью-Йорк, Средний Запад, Вашингтон, Мексика, Швеция, Англия и Новая Англия, не говоря о Венеции и Риме – не места проживания или пребывания, а художественные события. «В каких рождались, в тех и умирали гнездах» – написал он не о себе. А о себе – в стихах о римской пьяцца Маттеи: «Усталый раб – из той породы, что зрим все чаще – под занавес глотнул свободы».
Отъезд 4 июня 1972 года стал переездом в мировую культуру.
