Тамара Ляленкова: В сегодняшней передаче, посвященной Великой Отечественной войне, вопреки обыкновению, будут звучать только женские голоса. Потому что речь в ней пойте об эвакуации и тыле, той жизни, в которой практически не было мужчин. Мужья и отцы уходили на фронт, а женщины любыми способами пытались спасти себя и детей от тех страшных лишений, которые накладывала на них война.
Моя первая рассказчица – Валентина Кузнецова – до сих пор не может равнодушно вспоминать первые детские годы, которые пришлись на начало войны.
Валентина Кузнецова: Я была еще очень маленькая, началась война, папу забрали на фронт. И перед тем, как забрать его на фронт, он меня, маму и сестренку отправил в Курскую область, к бабушке и дедушке. Мы приехали, а через несколько дней вошли фашисты. Мы жили рядом с церковью. Однажды очень быстро немцы нагрянули – и наши не успели вывезти раненых, а был конец ноября – начало декабря. Они их кучей выкинули, они постепенно замерзали и кричали. Это было ужасно. 2,5 года мы жили под немцами. Немцы уходили, опять приходили. Вот у нас, помню, жили как-то двое, Карл и Фридрих, один был страшный, а другой был добрый. У нас же ничего не было, и они могли сделать так. Возьму ложку, обсосут, в сахарный песок – и дают детям пососать. Я, когда видела это, уходила.
У меня был день рождения, а там были немцы, стояли. Первая – маленькая кухонька, сразу с улицы, а дальше, в горнице – немцы. Не было места, и я лежала у самой двери. Высокая температура, ангина была у меня очень сильная. И была у нас одна курица, на крыше, которая понимала, что нельзя кричать и кукарекать, и она вела себя тихо-тихо. Но учитывая, что мой день рождения и что у меня высокая температура, я больная очень, бабушка зарезала эту курицу. Печка, таганок. Только она поставила варить – приходит немец: «Матка, кура?» Она: «Кляйн, кляйн…» - то есть, маленькая больна. Он забрал эту курицу, посмотрел на дедушку, а дедушка сидит рядом, у печи, и заодно у деда снял валенки. С курицей и с валенками ушел.
А моя мама помогала партизанам. И случилось так, что в один прекрасный день меня, маму и мою сестренку поставили расстреливать. Нас спасло чудо. Мы убегаем, а по нам немцы стреляют, а я бегу и несу в одной руке своего любимого плюшевого мишку, а в другой – горшок. И пуля попала в горшок и пробила мой любимый горшок. Я после этого полтора года была немой. И, вероятно, может быть, эти случаи как-то закалили меня и заставляют меня протестовать против войны.
Тамара Ляленкова: Запись, которую вы услышите дальше, была сделана несколько лет назад, на ней голос Ирины Конан, ныне покойной. Ее отец, старый революционер, скрывавшийся от царских властей в Египте и Америке, накануне войны был арестован, а сама Ирина уехала на стройку в Рыбинск.
Ирина Конан: Рыбинск, наше строительство, и, к счастью, не было моста через Волгу около Рыбинска, немцы к нам не попали. Калинин заняли, бомбили. Эшелонами отравляли людей, и мы думали, что мы попадем на какое-то другое строительство. Но когда началась война, то просто отправляли, куда довезут баржей. Добирались баржами, 8-10 барж, мы шли от Рыбинска до Казани примерно три недели. Вмерзли в Волгу. Поскольку баржи плыли вниз по Волге, они не дошли до Казани, мы в районе Чувашии застряли, но я добиралась в Казань. В Чувашии мы не могли остаться – там не было работы. Нас развезли по колхозам, сначала кормили понемножку, как-то можно было купить хлеба, а потом нужно было найти работу. Я помню, я километров 12 ходила в районный центр, предлагала: инженер-проектировщик, строитель – нет; могу переводить, я английский знала – нет; могу играть в симфоническом оркестре… Ну, ничего нельзя было делать.
И вот труднейший путь. И на машине, и поездом, через Чувашию, вся в горах и оврагах. Подводу, на которой я ехала с девочкой в руках, закрутило, возчик остался наверху, а мы с ней съехали в овраг, глубокий, выше головы значительно. Мне всю дорогу до падения казалось, что он глух или не обращает внимания, или не понимает по-русски. И сначала мне показалось, что подвода уезжает, а потом, оказывается, нет, он подвинулся и встал. И я раньше, чем начала ползти наверх, я несколько секунд посидели на дне оврага, прост обдумывая. Первая мысль была: неужели это я, которая не так давно кончила обучение в Америке. Но тут же, не долго думала, сначала ребенка подпихивала наверх, положила ее на край оврага, а потом на четвереньках сама выбралась. И села. И вот тут на этой же подводе поехала дальше. разговаривать он не хотел, а может быть, не знал русский язык. Мы ехали долго. Потом въехали в лес, и тут я успокоилась, стало тише, ветра не было. Я видела огоньки кругом. И думаю: ну, деревня близко. Хотя огни были очень серебристые, как карбидная лампа. Он вдруг так погнал лошадь несчастную, что деревья прямо гудели, пролетая мимо нас. Он не останавливался, пока не подъехали к сельсовету какой-то дальней лесной деревушки. Вылезая, он там что-то долго-долго говорил, все шумели, и я думаю: что такое, почему наш приезд вызвал такое волнение? А оказалось, что там были волки. И это была первая зима, очень тяжелая, всех мужчин забрали – и волки просто нападали.
А потом я прибыла в Казань. Было много и хорошего, то есть люди очень хорошо относились во время эвакуации. Но очень было трудно.
Тамара Ляленкова: Насколько трудно, что моя следующая собеседница – Антонина Кузнецова, – родившийся по дороге в эвакуацию, казалось, была обречена на смерть.
Антонина Кузнецова: Первый раз, когда я не должна был жить, мамуля меня родила в теплушке, по дороге в эвакуацию, в товарном вагоне. А война была, и жизнь человеческая была ничто, и едет вагон, останавливается, он 40 дней шел, и там мужики и бабы в одном вагоне, и мужики говорят, что я родилась еще такой, что не должна была жить, и реву еще все время. Они и говорят: «Ну что ты с ней мучаешься, все равно ведь она не выживет. Выкинь ты ее из окна. Поезд пойдет – никто и не узнает». И мамулька мне говорит, замечательно говорит: «Ты знаешь, а я, Тоня, как-то побоялась». Вот из чего состоит, между прочим и в том числе, умение слышать слово! Я этим словом была потрясена – «а я как-то побоялась». Так вот, значит, не выкинули меня.
Потом следующий этап. Лежу я себе где-то, мамуля уходит на работу, говорила мне только, а там же крысы бегают, значит, и по мне бегают тоже: «Не хватай их только за хвост». Ну, потому что сгрызут же. Бывали и такие случаи. Все-таки одна крыса мне пальчик, мизинчик маленькая погрызла. Тогда они работали по 24 часа в сутки, а я себе лежу. И все время умираю, я не жилец. Однажды приходит какая-то бабуся, в белом платочке, садится возле меня и говорит: «Тонюшка, я подумала, ну, что ты мучаешься, ты ведь безгрешное дитя, ты ведь в рай попадешь, ну, вот, я тебе сейчас дам порошочек – и попадешь ты к Господу Богу в рай». Разворачивает она порошочек, отравить меня решила, потому что, ну, что я мучаюсь, все равно, действительно, не жилец. Я отнеслась индифферентно, потому что я не знала жизни, кроме сундука, на котором лежала. И здесь, как в кино, только она мне разворачивает порошочек, чтобы накормить, в это время появляется моя великая бабушка Татьяна Степановна. Та старушка оборачивается, не смущаясь, говорит: «Таня, вот я смотрю – Тонюшка, ну, что она мучается». И рассказывает ей, решила как меня спасти, потому что я ангелок и попаду сразу в рай. Дальше весь барак зашатало, потому что бабушка моя как дала ей ногой под зад – и та прямо так на улицу – вжих, и все.
Там было такое. До этого нас все время подселяли к кому-нибудь, эвакуированные были все подселенные. Жила в огромной комнате в бараке. Все мое детство – это барак. Мы жили в одной семье, где была мать, у нее семеро детей, и муж – с войны его отправили, комиссовали с фронта, потому что он умирал от туберкулеза. Он уже был не жилец, и потому его отправили. Конечно, встреча радостная, и хоть и перед смертью, но он был со своей женой, со своими детьми. Он умер через две недели. А поскольку голод был, они сразу начали все болеть и умирать. Это была открытая форма чахотки, при голоде она развивалась со страшной скоростью. Коля, один из детей, спал на полатях вместе со мной, в обнимку, потому что холодно было. Однажды Коля встал ночью на ведро, а потом идет и говорит: «А ко мне сегодня смерть приходила, я видел ее». Ну, мы с ним дальше упаковались, и в обнимку уснули. Когда утром я проснулась, он так в моих объятиях был мертвый. Ну, разумеется, у меня была чахотка, и бабушка меня потом лечила.
У меня была великая бабушка Татьяна Степановна. Она говорила: «Тонюшка, смотри, хочешь, задам загадку? Как неожиданно и ярко в какой-то неба синеве воздушная воздвиглась арка в своей какой-то красоте. Один конец в лесах вонзила, другим за облака ушла, она полнеба охватила и в высоте изнемогла». Сколько я себя помню, я всегда читала стихи. В четыре года я уже, естественно, знала грамоту, бабушка меня научила. И вообще, первый мой гонорар, который я получила, это мне было года четыре, гонорар не денежный, потому что тогда никаких денег ни у кого не было, тогда мне мои зрители сшили в качестве благодарности первую в моей жизни новую вещь - фуфайку, синюю фуфайку, как у зэков. Просто потому что они не знали, что существует еще другая одежда. Это было тогда, когда я не ходячая была. Меня выносили в коридор в бараке, а я была все время не ходячая, ни живучая, у меня были только одни стихи и песни. И меня выносили в конец коридора, а вокруг садились татары и башкиры, поскольку мы были в эвакуации там, и они слушали внимательно очень, а я что-то такое говорила, читала стихи и пела.
У меня пылкие воспоминания о детстве. И они все вот такие.
Тамара Ляленкова: Примерно из таких или подобных эпизодов и состоялась жизнь большинства женщин и детей во время Великой Отечественной войны. В программе звучали воспоминания Валентины Кузнецовой, Ирины Конан и Антонины Кузнецовой.
