Я ненавижу заводы. Даже теперь, когда история марксизма в России оборвалась, мне кажется, что по заводам ходит призрак Маркса и пальцем тычет в подневольный труд. Но я готов сделать исключение. Есть на свете разные заводы. На одних делают то, что помогает человеку жить, а на других – что ему мешает, что может нанести ему вред и уничтожить. На одних пекут хлеб, на других изготавливают бомбы. Но есть особенный вид заводов, где делают то, что способно принести человеку счастье, сделать его равным богам, но что одновременно может обернуться для него адом, стереть в порошок.
Водочный завод – это мурашки по русскому телу, храм национального достоинства и удовольствия. По конвейеру плывут бутылки, в них щедро льют водку по самое горлышко, машина приклеивает этикетку, вставляет пробку, следит, чтобы бутылки не побились, укладывает в картонные коробки. Это бережное отношение к напитку, который столько же раз воспели, сколько и оклеветали, вызывает законную гордость у русского человека. Я испытал это на себе, оказавшись в Алтайском крае на Иткульском спиртовом заводе.
Сбылось пророчество снежного барса! В чистом алтайском поле возле речки построили завод в срочном порядке, меньше, чем за год, купец и царский чиновник: власть денег и государство власти. Было это в 1868 году, в царствование Александра Освободителя. Оснований, чтобы выпить за освобожденных крестьян, за реформы, за модных писателей Толстого и Достоевского, было достаточно – вот и построили, вот и выпили. Пшеницы вокруг до горизонта, лес рядом, крепкое село Соколово под боком – лучше места не выдумать.
Красные, как пряник, корпуса сегодняшнего завода, который вместе со страной прошел сквозь победы и смуты новейшей истории, начинены компьютерами, счетчиками спирта и другими технологиями. Директор Сурков предстал передо мной опытным командиром. Он послал своих людей показать мне производство. Я испытал на себе мельничные жернова, очистку твердой пшеницы от камешков, шелухи и металлических включений, все тонкости разваривания, осахаривания, брожения, ректификации продукта, я подвергся смешиванию спирта и водой, очистке, окончательной доводке, анализу качеству и, наконец, розливу под наблюдением специальных женщин.
Я вышел из цеха, чувствуя себя бутылкой водки. В этом качестве зашел в музей завода и встретился со своими предшественниками. Там стояли разные бутылки – дореволюционные и советские, большие и чекушки, и была полная историческая каша: купцы и комиссары, Сталин и его жертвы, медали и похоронки, живые и мертвые – там хранилась история, похожая на белую горячку. Но над всем этим шли и били боем старинные французские часы Roi a Paris – это было знамением будущих времен. И верно: на завод в конце 1990-х годов высадился французский десант, подписали соглашение о производстве нового водочного бренда.
- Кто ты? – спросил я себя по дороге в заводскую столовую, где меня угостили седелкой и манной кашей. Кто ты? – спросил я себя в очередной раз, когда меня познакомили с местным немцем Женей, который уехал в Германию, пожил там, съездил в Амстердам, пришел в ужас от шума трамваев и велосипедов, от квартала красных фонарей, и рванул назад на Алтай в родное село Соколово, на водочный завод, чтобы развеяться от европейской клаустрофобии, чтобы помочь своей маме копать огород.
- Я бутылка водки, – твердил я. – Какой водки? – Как какой? Я хочу быть таким же красивым, как бутылка водки «Алтай», с золотым медальоном, с деревянной пробкой, с грядою гор, бегущей по бутылке. Я хочу выпить себя до дна. – Директор Сурков одобрительно кивнул головой.
- Вы – твердая пшеница, - сказал я ему, прощаясь. Я покинул завод с легким чувством счастья.
