Ссылки для упрощенного доступа

 
Фестиваль имени Чехова. Спектакли Питера Брука глазами Резо Габриадзе

Фестиваль имени Чехова. Спектакли Питера Брука глазами Резо Габриадзе


Резо Габриадзе
Резо Габриадзе

По Москве шествует международный театральный фестиваль имени Чехова. Он продолжается уже месяц и продлится до конца июля. В прошлом выпуске программы я жаловалась на организацию Московского Международного Кинофестиваля, а уж если сравнить ее с тем, как устраивает все Чеховский фестиваль, то ощущение ужаса только усилится. А ведь согласитесь, куда проще привезти коробочку с фильмом и по три представителя съемочных групп, чем многочисленные театральные труппы со всеми декорациями и реквизитом, да еще надо арендовать для каждого спектакля разные сцены, а про таможню я вообще молчу. Замечу, что чеховцам еще и денег из федерального бюджета не додали, но отчего-то глава Конфедерации театральных союзов Валерий Шадрин на горькую долю не сетует, и войти в его положение никого не просит. Чеховский фестиваль из года в год собирает все лучшее, что есть в мире, всякий раз представляет России новые для нее имена и позволяет снова увидеть тех, кого мы любим. Я начну со спектаклей театра Буфф дю Нор (Théâtre Bouffe du Nord) и Питера Брука (Peter Brook) — человека, чье влияние на развитие театра во всем мире сопоставимо только с влиянием Станиславского. Это «Легенда о Великом инквизиторе» из романа Достоевского «Братья Карамазовы» и пьеса «Сизве Банзи умер», написанная тремя драматургами о Южной Африке времен апартеида. Из-за кинофестивалей я сама этот спектакль пропустила. А театральные критики не выказали трогательного единодушия. Позволю себе привести фрагменты рецензий. Дина Годер в газете «Время новостей» пишет: «Оба спектакля Брук поставил, как говорится, «на коврике». В моноспектакле по Достоевскому на сцене только две табуретки — для Брюса Майерса, играющего Инквизитора, и его молчаливого слушателя — Христа. В «Сизве Банзи умер» два актера используют какое-то подручное барахло: картонные коробки, швабру, рамку, изображающую дверной проем. Некогда король постановщиков, философ и экспериментатор, с возрастом Брук впал в «неслыханную простоту». Его режиссерский взгляд теперь лишен гнева и пристрастия, в нем только спокойный интерес, будто он смотрит из космоса». Теперь цитирую Марину Зайонц (журнал «Итоги»):


Сравнивать «Сизве Банзи умер» с амбициозной и активной современной режиссурой — глупое занятие. Говорят, что театр рождается там, где есть артист и коврик, а больше ничего и не нужно настоящему искусству. Этот спектакль Брука — тот самый случай. Два отличных артиста и минимум приспособлений. Удивительно пластичный актер Хабиб Дембеле рассказывает о своей жизни. Потом к ловкому и хитроватому Арлекину добавился большой увалень, тот самый Сизве Банзи, деревенщина с печальными глазами Пьеро — актер Пичо Вомба Конга. И началась история, будете смеяться, хорошо нам теперь знакомая. Оказывается, у них там, в ЮАР, тогда тоже регистрация требовалась, без нее в городах жить нельзя было. Этому деревенскому парню в регистрации отказали, а у него четверо детей и нет работы, беда, короче. Но тут, к счастью, им труп подвернулся, такой же черный, только с регистрацией в паспорте. Паспорт они, легко догадаться, подменили, Сизве Банзи пришлось умереть, а тот, который умер, воскрес.


Марина Давыдова пишет в газете «Известия»:


В первом из двух спектаклей — «Сизве Банзи умер» — незамысловатость театрального текста вполне соответствовала незамысловатости текста пьесы… Два обаятельных артиста с африканского континента рассказывали душераздирающую историю об утрате паспорта так, как родители рассказывают детям сказку, чтобы они, увлеченные рассказом, съели свою порцию каши. Второй спектакль — «Великий инквизитор» — поставлен по Достоевскому и «напротив» трактует вопросы совсем не простые — бытийственные. И опять — никаких ухищрений, никакой внятной трактовки. Заманчиво, ох как заманчиво усмотреть в этом отсутствии акцентов смысловой объем. Заманчиво, если бы не твердая уверенность, что Брука метафизические черные дыры не привлекают. Его спектакль — не изощренная простота. Но это и не гениальная простота. Это простота наивная и не продуктивная. Его (Брука) знаменитое «пустое пространство» тут, увы, пустое место.


Немало удивившись такому несовпадению оценок, я решила обратиться к независимому судье — сценаристу, режиссеру, скульптору и художнику Резо Габриадзе. Он дружен с Питером Бруком и сам ставил спектакли с его актерами.


— Вообще говорить о «Братьях Карамазовых» и, особенно, о главе «Великий инквизитор» это дело сверхсерьезное. Я, скорее, скажу, как это сделано. Я скажу о Брюсе Майерсе. Есть актеры, от которых можно ничего не требовать, можно два часа смотреть, как они ходит, как могут посмотреть, как сесть, как встать. Другого я не представляю, кто бы мог это мне прочесть. Я видел великого актера и то, как великий актер покидает актерство ради феноменальных слов Достоевского. Человек сидит, и за весь спектакль, может быть, один раз позволяет передвинуть стул вперед. Вот чтобы за человек сделал это тогда и так, как он, я редко видел. Кажется, что стул он подвинул перед тем, как произнести удивительное пророчество Достоевского о наших временах, как они будет растлевать общество, как порок станет гордостью. Почему-то лезут сейчас мне слова из французской литературы: «Вы растлили даже порок». То, что Брук обратился к этой главе, это очень знаменательно для мира. Брук — один из великих европейцев (а их становится все меньше и меньше) -, который берет гениального русского пророка Федора Михайловича Достоевского, и говорит нам: читайте, это происходит с вами. Задача была такая. Уверяю вас, у Брука есть столько приемов, что он мог бы там закрутить такие вальсы и такие театральные финтифлюшки, что нам и в голову не придут. Но Брук хочет нам показать, что все было предсказано. А еще о чем говорить сейчас, и где найти эти масштабы? Нет уже Достоевских. По комнатам расселились гении, которые от «А» до «Б», а Достоевский — от «А» до бесконечности. Абсолютно великий мастер предлагает нам гениального Достоевского, прочтенного блестящим актером. Изображать там нечего. Если инквизитор, то это можно сделать костюмом со многими пуговицами и игрой. То есть не игрой, а чем-то еще большим, из чего до нас доносится Достоевский, что для актера и для режиссера чрезвычайно трудно.


— Поговорив про первый спектакль Питера Брука, перейдем к следующему, то есть к спектаклю «Сизве Банзи умер».


— Конструкция спектакля очень похожа на замедленные съемки, которые нам иногда показывают по телевизору. Какое-нибудь берется растение, и показывают, как оно медленно набухает, потом маленький щелчок, стебель поднимается, почка превращается в роскошный цветок. Я поражаюсь Бруку. Я не побоюсь этого слова, Брук — действительно, философ и, действительно, с английской религиозной основой, и как он это все сотворяет. Ничего объемнее, я употребляю это слово, как употребляли его скульпторы в Греции, когда скульптура по миллиметру смотрелась со всех сторон. Питер Брук в смысле объема — уникален. Хотя, как все великие, он пишет чрезвычайно просто, он не злоупотребляет сложноподчиненными предложениями, у него все, как у Марка Аврелия или как у Чехова, допустим. Спектакль вот так вырастает. Сначала меня он напугал, потому что появился на сцене очень уж расшатанный, расхлябанный в суставах человек, малийский актер. Почему-то из Мали такие замечательные актеры идут. Этот человек начинает что-то почти на уровне эстрады рассказывать и, обладая природным обаянием, чуть-чуть его педалирует, чтобы стать обаятельным еще больше. Это меня насторожило. Тема довольно фельетонистая у него в первых трех-четырех абзацах пьесы. Потом что-то случилось, и мы оказались в другой плоскости. Я каждый раз хочу понять, откуда у Брука этот образ родился, откуда это движение, откуда эта легкость. Почему этот актер, сидя на лимонадном ящике, рассказывает о кресле, и почему этот ящик становится креслом. Он представляет, допустим, эпизод, как герой от жары ботинки бросает, и эти ботинки там валяются, ничем не замечательные, простые ботинки. А потом, вдруг, оказывается рядом, проходит мимо этих ботинок, и он их оплакивает, смотрит на них, как на мертвеца, перед этим смотрит в другом углу сцены на шляпу, и оплакивает эту шляпу, как мертвеца. Или там две полоски спрессованного картона торчали из телеги. Но у Питера никогда ничего не торчит. А потом какая-то фраза, вроде «и прошлись мы по тротуару», и вдруг актер вынимает один лист картона, другой, и двух листов хватает, чтобы им пройти 4-5 метров по тротуару. Остальные так и торчат эти «тротуары», связанные веревкой. Так точно продумано, умно. Там много красоты. Это невыразимой тонкости сотканная ткань, и вы никогда не увидите у Брука швов. А знаете, я продумал, может быть, наша беда, моя, в том числе, что если мы не видим в костюме швов, то это значит не наше родное. Может, это и правда. Мое сердце всегда трогает плохо пришитый рукав — это мое, это сделали мои родственники, моя родина и я люблю это. Но когда этого нет, это тоже прекрасно. В этом весь секрет и Брука, и искусства, что для меня синонимы. Удивительный спектакль. А начался так, казалось бы, легкомысленно. Может, Брук завлекал нас, может, это наживка, может, он не хотел оторваться от нас и показал маленький, почти уличный театр, с уличными возможностями, а потом схватил нас и привел туда, куда он хотел. А хотел он нам показать, насколько серьезна жизнь, как она трагична, что такое человек, его лицо, его семья, его дети, и к какой трагичности может привести один его шаг. Я все думаю не то, что уйти из театра, а никогда туда не ходить. И тут появляется какая-нибудь вещь Брука, его одна мизансцена, и я застреваю на этой остановке, пропускаю следующий поезд. Так и седею.


— А если говорить о каком-то смысле? Вот вы говорите о том, почему Брук берет «Легенду о Великом инквизиторе». А почему Брук берет сейчас пьесу «Сизев Банзи умер», вы понимаете?


— Конечно, месседж понят. Вот мир, вот человек, вот он теряет свою фамилию и имя. Он должен ее потерять. То, что происходит с вами, с нами, со мной. Что происходит с нами? Разве мы когда-нибудь еще услышим запах теплого огурца? Никогда. Мы даже рассказать уже об этом не сможем. Мы не знаем, где мы живем. Нам подменяют все понятия. Но я очень благодарен судьбе, что попал в эти дни на фестиваль Чехова, после конца «Черешневого леса», и проторчал здесь до сегодняшнего дня восторженный, умиленный, насколько в мои годы может быть, с надеждой. Так что, может быть, не будет катастрофы, если еще такие вещи делаются. И, может быть, снова еще когда-нибудь запахнет хлебом. Я не знаю, что было у вас в прошлом году на Чеховском фестивале, но этот уже замечательный из-за тайваньского балета, двух спектаклей Брука. Уверяю вас, один хороший спектакль оправдывает один хороший фестиваль.


— Это, честно говоря, общее ощущение всех людей, которые ходят на спектакли Чеховского фестиваля. Превосходных спектаклей в его афише не один и не два.


XS
SM
MD
LG