Иван Толстой: Сегодняшний разговор пойдет о том, чего, к сожалению, не показать по радио, но, надо надеяться, наши слушатели неплохо представляют себе. Книжные обложки эпохи революционного натиска, когда к области книжной и плакатной графики обратились многие талантливые художники, создав настоящую феерию цвета, смещенных плоскостей, геометрической игры шрифтами и линиями. И хотя эстетическая цензура, достигшая своего пика в годы ежовщины, покончила с художественными экспериментами, отдельные примеры русской авангардисткой графики оставались доступными даже в школьных учебниках (обложки некоторых книг Маяковского, например), не говоря уже о букинистических магазинах. Разумеется, это была капля в море. И вот, чтобы поговорить об этом море разливанном русского графического искусства, я пригласил в нашу студию двух собеседников, перед которыми снимаю шляпу. Они сделали уникально много для написания истории ярчайшей поры отечественного дизайна. Это владелец издательства «Контакт-культура» Александр Снопков и историк искусства Владимир Кричевский. Продукцию «Контакт-культуры» несомненно знают все наши слушатели, поскольку она заполонила буквально всю Россию, - это старые плакаты и открытки столетней, 75-летней, полувековой давности, которые с большим успехом продаются в книжных магазинах от Калининграда до Петропавловска Камчатского. Все эти Трехгорные мануфактуры, какао Ван Гутен, Нигде кроме, как в Моссельпроме, и так далее. Трудно найти рабочий кабинет, где бы не висело что-нибудь от «Контакт-культуры».
Так что, начнем по старшинству. Александр Ефимович Снопков, почему вы издаете книги, посвященные русской графике, русским обложкам?
Александр Снопков: Во-первых, потому что специализация моего издательства «Контакт-культура» - это русский плакат, и с 92-го года мы собираем и издаем плакатное имущество России. Причем, наверное, вам известно, что Россия издала столько плакатов, как ни одна другая страна в мире – более 500 тысяч названий. Мы замахнулись на создание ретроспективного ряда русского плаката. И потихоньку собирая материалы в архивах, магазинах, на аукционах, в библиотеках, музеях, для того, чтобы воспроизводить изображение, мы стали натыкаться на замечательные маленькие плакатики, то есть на книжные обложки 20-30-х годов. А потом появилось несколько публикаций книг Кричевского, который вообще поднял в нашем городе страшную волну и, я бы даже сказал, создал моду приобретения, изучения, обсуждения этого предмета. А когда уже вышла его толстая книга про обложки, все как с ума сошли. Это стало предметом вожделения и коллекционирования очень многих уважаемых библиофилов, а также и дилеров. Конечно, как и следовало полагать, мода пошла не только от Кричевского, но и с Запада, где некоторые имена дизайнеров, которые делали книжные обложки, были давно и хорошо известны, как коммерческий материал, или предметы собирания западных библиотек, фондов. Счастливые обстоятельства сложились в конце 90-х годов в Москве, изобилие и разнообразие материала просто заставило нас заинтересоваться этим объектом, и мы, познакомившись с Кричевским поближе и не разочаровавшись, стали делать книги по дизайну. Я сам, собрав некоторое имущество, сделал книжку, которая называется «Изобретатель». Мне вообще кажется, что слово «изобретатель» произошло от слова ИЗО, стало казаться после знакомства с Владимиром Григорьевичем. И я просто наполнил ее изображениями, начиная с последних годов 19-го века и заканчивая 50-и годами 20-го века. Наши аппетиты растут, мы двумя книгами - «107 обложек» Кричевского и «Нотными обложками» - начали новую серию, которая целиком посвящена графическому дизайну.
Иван Толстой: Второй мой собеседник – историк искусства Владимир Кричевский, автор нескольких книг, которые всякий любитель книжной графики бережно хранит в своей коллекции, - одна называется намеренно длинно: «Николай Ильин: «У меня есть кое-какие мысли относительно наборной обложки» (она посвящена выдающемуся графику Ильину), другая названа: «Обложка: Графическое лицо эпохи революционного натиска», и третья – «Борр: книга о забытом дизайнере дцатых и многом другом, включая особенности оформления этой самой книги». При слове дцатых в заглавии стоит звездочка, отсылающая к примечанию, напечатанному поперек страницы здесь же на титульном листе: «Усеченное слово маркирует десятые (начиная с 1911-го), двадцатые и тридцатые годы прошлого века в совокупности. Именно на эти годы пришелся культурный феномен, который окрестили «русским авангардом». Данное примечание не следует считать обязательной частью заголовка».
Вот в такие игры, конгениальные своим героям, играет Владимир Кричевский. Владимир Григорьевич, Александр Ефимович сказал, что Вы создали моду на обложку. Это, конечно, слова приятные, но они, безусловно, несут в себе некое, довольно значительное преувеличение – мода создана давно, конечно, но то, что вы разворошили этот муравейник или швырнули в этот пруд какой-то серьезный золотой кирпич знаний, - это тоже не подлежит сомнению. Как вы сами можете оценить – под каким углом вы поставили тему русской книжной обложки? Ведь мода на нее, а, значит, и рынок, существовали и до вас?
Владимир Кричевский: Во-первых, я напомню, как это увлечение и этот интерес возник. Это совершенно конкретный эпизод. Я увидел в одном магазине одну книжку, одну обложку и сказал себе: что же я ищу рукавицу, когда обе за поясом. Это было какое-то озарение. Почему я так за это зацепился? Потому что я сразу почувствовал, что, во-первых, это в значительной степени неизведанно, во-вторых, сразу почувствовал, что это своего рода синоним плаката, плаката доступного, просто доступного лично мне. Скажем, задуматься о коллекционировании плаката я не мог, это совершенно не реально по финансовым обстоятельствам. А книга была в продаже, она была доступна, я это сразу почувствовал. Но главное, что мне сразу пригрезилось, и это потом подтвердилось, что это не только самый широкий стилистический спектр, но и самый высокий. В этом спектре может быть что угодно, любой уровень. Но самый высокий уровень графического дизайна той поры достигается, на мой взгляд, не в обиду плакатистам будет сказано, именно в обложке. По очень простой причине. По той причине, что книга в России - это превыше всего. Поэтому книга притягивала не то что лучших, а просто всех. Трудно сказать, кто из художников в этом деле не отметился, трудно сказать, кто из дилетантов в этой области не отметился. То есть полный спектр графических проявлений обложка в себя вобрала. Я это почувствовал очень резко, и до сих пор я не могу пресытиться.
Иван Толстой: Какой был год на дворе?
Владимир Кричевский: Это было начало 80-х годов и, к слову сказать, уже дилерство в этой области становилось… Я занялся этим в то время, когда было все труднее и труднее, а уже через пару лет на все это такая тяжелая дилерская рука была наложена, и это стало трудно. И эта трудность подзадоривала, раздражала, и хотелось побыстрее это как-то восполнить в виде знаний, в виде приобретений.
Иван Толстой: Насколько я помню, в начале 80-х годов русские книжки с интересными авангардными обложками уже уходили контрабандным способом на Запад, потому что в СССР не могло быть столь высокой цены, которую предлагали западные покупатели.
Владимир Кричевский: Процесс уже тогда шел, и я полагаю, что в тот момент интерес на Западе к этому и был тем стимулом, все шло оттуда. Сейчас, наверное, уже есть некое равновесие. Хотя, по-прежнему я чувствую, что Запад подпитывает этот интерес очень сильно, и это меня огорчает, и моя задача - донести это до русских, донести в русских категориях, заинтересовать этим русских, все это по-русски осмыслить. Судя по тому, что мою книгу (при том, что были переговоры о ее издании на Западе), судя по тому, что этого не произошло, это в каком-то смысле подтверждает, что эта книга слишком русская для того, чтобы быть изданной, скажем, в Англии или Голландии. Она не переводимая, нужен том комментариев, она адресована русскому человеку.
Иван Толстой: Назовите, пожалуйста, эту книгу, потому что радио - это не телевидение и не журнал.
Владимир Кричевский: Эта книжка называется «Обложка», а подзаголовок - «Графическое лицо эпохи революционного натиска». Мне казалось, что этим я определил и тему книги, и прокомментировал, что такое обложка для русской культуры.
Иван Толстой: И годы на ней стоящие - «1917-1937» - это двадцатилетие.
Владимир Кричевский: Это двадцатилетие, за которым стоят определенные исторические реалии, но здесь могли быть и другие даты, если бы крайние обложки, самая ранняя и самая поздняя, принадлежали к другим годам. Это вполне передает этот интервал, задает тот светлый миг, когда это как-то процветало.
Иван Толстой: В нашей студии владелец издательства «Контакт-культура» Александр Снопков и историк искусства Владимир Кричевский. Мой вопрос Александру Ефимовичу Снопкову как издателю и предпринимателю. Вы назвали очень интересную, вполне шокирующую цифру - 500 тысяч разновидностей авангардных плакатов.
Александр Снопков: Названий. И не только авангардных.
Иван Толстой: Какой цифрой можно измерить количество книжных обложек за этот же период? Вы тоже имеете в виду, по видимому, 1917-1937?
Александр Снопков: В основном - да, но думаю, что на порядок или на два больше книжных обложек.
Иван Толстой: 5 миллионов?
Александр Снопков: Чем дальше продвигаешься, тем больше удивляешься. Чем дальше, тем больше. И бесконечным кажется количество книг с интересными обложками, с обложками, на которые стоит обратить внимание. Но надо немножко расширить временной отрезок, потому что интересные обложки начали появляться раньше. И, надо сказать, кстати, о вашем разговоре, что если в 80-м году эти проклятые дилеры наложили тяжелую лапу, в основном, на футуристическую книгу, на литографированную футуристическую книгу, то теперь они же или их последователи очень сильно любят не только футуристическую книгу, которой все меньше и меньше на рынке, потому что тиражи были мизерные, но и конструктивистскую книжку. И, в основном, ищут конструктивистские решения в дизайне обложек, потому что, кажется, конструктивизм оказался самым продуктивным стилем в графическом дизайне. И еще заметно, по моим наблюдениям, то, что вот эти люди, которые подначивают нас, как говорит Владимир Григорьевич, стали интересоваться книгами, обложками и иллюстративным рядом книг эпохи Мира Искусства. Они уже вошли в разряд книг, которые ищут, за которые платят деньги. Вот результаты аукционов Сотбис, например, уже больше года как говорят о том, что внедряются в рынок книги 1910, 1913, 1916-го года. Поэтому я думаю, что я не очень сильно ошибаюсь в смысле оценки количества книжных обложек.
Владимир Кричевский: Я склонен преувеличивать эту цифру, и всем говорю, тем, кто зациклился на двух-трех именах, на сотне вещей, а таких, к сожалению, очень много, а моя задача этот круг расширить до немыслимых пределов.
Иван Толстой: Владимир Григорьевич, а если исторически отодвигать эту шкалу в самое начало 20-го века или, может, в конец 19-го, вот существовала традиция книжных обложек, давайте возьмем Россию или, наверное, и Европу тоже, -обложки шрифтовые, в большинстве случаев, и это продолжалось в течение многих десятилетий и, наконец, что-то случилось, что-то щелкнуло, что-то соскочило в эстетическом сознании людей, художников, графиков, вообще, публики, культурных людей, что началась так называемая новая обложка. Где установить эту риску и сказать: вот здесь начало и это связано вот с чем?
Владимир Кричевский: Точно риску не удастся установить, но вехи здесь такие. Первым, как мне кажется, должно быть произнесено слово литография. Литография, которая позволила на бумаге передавать все что угодно или очень многое. Это вторая половина 19-го века, а, может, и раньше. Я не помню, когда это Зенефельдер изобрел. Потом приближается 20-й век, вторая веха, наверное, это модерн, ар-нуво, югендстиль, вот этот стилистический переворот мощнейший, обострение интереса к визуализации, появление совершенно новых визуальных образов. Третье - это, наверное, «реклама». Развитие рекламы, само собой, связано с предыдущими пунктами. Такой рекламный бум, превращение рекламы в то, что она есть ныне, и была весь 20 век. Что-то еще…
Александр Снопков: Журнальный поток колоссальный…
Владимир Кричевский: Влияние журнала, плакат. Все это обоюдные влияния и непонятно, что здесь первично, что вторично. Все это в связке, в клубке.
Очень хорошо, что вы сказали про этот временной предел. Мне очень хочется рассказать вам о последнем моем приобретении. Это имеет отношение к этому интервалу. Позавчера я купил книжку Льва Николаевича Толстого «Живой труп», 1912 год, первое издание, судя по всему, издание Александры Львовны под редакцией Черткова. Я его увидел первый раз. Я купил его, прежде всего, из-за дизайна. Если показать людям заднюю обложку, особенно заднюю, и спросить у людей, что может скрываться под этой обложкой, современник ничего бы не сказал. Я не говорю о человеке той эпохи. Все-таки, человек той эпохи иначе как-то это воспринимал. Это такой лютый модерн, развеселенький, без дамских силуэтов, но какие-то абстрактные круги и пузырьки. Это «Живой труп» Льва Николаевича Толстого.
Александр Снопков: Он же утонул, пузыри пускал.
Владимир Кричевский: Блестяще! Я об этом не подумал. Это последнее мое приобретение, и с некоторых пор, наверное, уже года три, сейчас я, наверное, обрублю очередной сук, на котором я сижу, я стал коллекционировать, жадно узнавать о русском модерне. Для западных слушателей это то, что равносильно ар-деко, ар-нуво, югендстилю, сессиону, и так далее.
Иван Толстой: Ох, Владимир Григорьевич, чувствую, некоторые наши слушатели выключают радиоприемники и бегут закупать модерновые обложки.
Владимир Кричевский: Поэтому я очень прошу: не сразу, не так быстро. Я этим увлекся, и это, пожалуй, в данный момент, греет меня больше всего. Потому что это область, в которой конь русской искусствоведческой активности не валялся совершенно. Я имею в виду модерн применительно к прикладной графике. Модерн в архитектуре - это все обсосано, исследовано, есть очень большая литература. Вот этим, той же книжной обложкой, специально никто не занимался, и я делаю одно за другим открытия, которые просто повергают меня в самый настоящий шок. Вот в этой книжке «107 замечательных обложек», которую издал Александр Ефимович, самый мой любимый разворот - это разворот, на котором две книги эпохи модерна. Одна сделана художником Николаем Крымовым, а другая сделана каким-то анонимом. Это вообще нельзя описать, это невероятно. Где квадрат два на два, шахматная доска, поделенная два на два, как на картине Малевича, однако это не имеет отношения никакого, судя по содержанию этой книги, к авангардному контексту. Это какая-то заурядная поэтическая книга той эпохи, и поэт какой-то заурядный, о нем никто ничего не знает. Что-то утеряно, утрачено. Руководствуясь графической идеей, никто это не коллекционировал. Я хочу сказать, что русский модерн такой же интересный, как и немецкий, как итальянский, голландский. Он имеет свое национальное своеобразие, и это отнюдь не стиль Мухи. Когда говорят о модерне, многие русские представляют себе мухинских дам. Так вот, я нашел образцы модерна, которые проще отнести к оголтелому модернизму, но это модерн - вот тот модерн, с которого модернизм начался.
Иван Толстой: Александр Ефимович, а в Италии, во Франции, в Германии, в Бельгии, насколько распространено издание плакатов того времени, которым вы увлекаетесь, книжных обложек, насколько рынок полон этой продукции вне России?
Александр Снопков: Я не могу сказать ничего, потому что я никогда не занимался исследованием этого вопроса и не наблюдал это де визу, что называется. Но я очень хорошо знаю, что огромное количество и фундаментальных исследований, и поверхностных, и каталогов, посвященных плакату национальному и, особенно, русскому и французскому, существует у меня на справочной полке. Огромное количество специальной литературы, огромное количество выставок. Там можно потеряться. И, конечно, я не знаю, что происходило, в коммерческом плане, в Италии, во Франции, в Англии, но я хорошо знаю, что если взять десятку или горячую двадцатку плакатов, которых всем хочется, много лет хочется, и никак не получается, я имею в виду коллекционеров (кстати, к счастью, у нас появились свои коллекционеры плаката, чего никогда не было, так же как и книжной обложки), все ищут Лотрека, Стенлейна, Лисицкого, Клуциса, Родченко. Круг этот очень ограничен. Там французы, русские и несколько листов Хартфилда. И эта горячая двадцатка, на моей памяти, стоит уже лет 20. Не знаю, может быть, я заблуждаюсь. Я имею в виду старый плакат, я не имею в виду плакаты второй полвины 20-го века, где прославились поляки, прибалты, голландцы. А что касается старого плаката, это так, как я сказал, по моему опыту.
Иван Толстой: Владимир Григорьевич, а с вашей точки зрения, где корни модернистской, авангардной русской обложки – в России или в Европе все-таки больше? И почувствовала ли Европа какое-то влияние русской продукции?
Владимир Кричевский: Естественно, этот вопрос приходится самому себе все время задавать. Отвечу, не аргументируя достаточным образом. Мое впечатление таково, что все-таки сначала Запад. Но когда это западное попало на российскую почву, плюс процессы, которые в России происходили в чистом искусстве… Очень важно отметить, что в России прикладное искусство всегда на заднем плане. Дизайн - это не прерогатива русского искусства. Стоит только произнести слово дизайн, сразу становится понятно, что это не сильное звено русской культуры. Но в ту пору, когда все революционизировалось (реакционизировалось?), это влияние чистого искусства на прикладное сказалось. Более того, это зачастую оказывалось взаимосвязанным, поскольку было творением одних и тех же кружков, одних и тех же рук. И вот, в результате этих взаимодействий возник этот феномен модернизма или авангарда, я предпочитаю слово модернизм, слово модернизм в русском таком выражении. Но поскольку это попало в руки зачастую даже дилетантов, но дилетантов очень продвинутых, энергичных и отметившихся в чистом искусстве… Я хочу сказать, что между чистым искусством и прикладным связь, конечно, есть, но это все равно разные миры. И преимущество в прикладном искусстве имеет все-таки чистый прикладник, а не чистый художник. Но в России это странным образом перекрылось, очень много не профессионалов в прикладном взялись за это. Я не буду называть имена, чтобы не обидеть этих гигантов, которые на слуху у всего мира и у всей России. И возникло очень оригинальное, оригинальное на почве не слишком совершенной переработки того, что было откуда-то заимствовано. Вот это своеобразие, замешанное на революции, в первую очередь. Революция - это главное обстоятельство, которое это породило. Поэтому очень трудно сказать, что был какой-то миг. Скажем так, это начало 20-х годов. Вот это первые три-четыре года в двадцатых, когда Россия делала что-то свое, абсолютно свое, странным образом преобразованное в русском революционном сознании. И, судя по всему, это повлияло, как ни странно, есть какие-то примеры, когда в западном начинаешь видеть что-то такое. Особенно, в Германии, Голландии. Я не говорю о Чехословакии, где чехи, где были связи. Этот Тейге был просто послом неизвестно Чехии в России или России в Чехии. Он много здесь гастролировал. Скорее всего, был момент, когда влияния эти уравнялись и стали взаимовлияниями. Но это был момент, который не отражает общую тенденцию и общее положение дел, при котором первое слово в этой области, в прикладной сфере, в дизайне, принадлежит Западу. Но сейчас это очевидно, а в ту пору это не было так очевидно. Россия говорила свое слово, именно поэтому это так интересно и русским, именно поэтому это особенно интересно западным людям, именно поэтому вот эти годы - 20-е и начало 30-х - по-прежнему остаются тем, на чем держится репутация русского искусства 20-го века на Западе. А уж каким это является подспорьем в деятельности дилеров, и сколько это приносит им доходов, остается удивляться.
Иван Толстой: Давайте поговорим о каких-нибудь интересных и драматических судьбах людей, которые связали себя, прославились или, наоборот, остались незаметными в русской книжной обложке. Ведь, наверное, все было не так благостно, как может показаться нашему слушателю, когда он слушает об этих находках, о развитии каких-то линий, каких-то тенденций, заимствований... Все это были живые люди, которые жили в живом государстве, и уж коли такие пограничные даты - 1917-1937, - то здесь, наверное, и с художниками стрясались самые необычайные приключения.
Владимир Кричевский: Про одного такого человека я написал книгу, которая называется «Борр». Это краткое имя. Но мне хочется, пользуясь случаем, что наши голоса доносятся до Запада, рассказать про одного персонажа, чья судьба совершенно удивительна. Этого персонажа зовут Виктор Тривас. Это имя, которое я нашел благодаря своему копанию в советской графике первых лет Октября.
Виктор Тривас. Это русский театральный художник, по образованию архитектор, он кончил Академию Художеств петербургскую, перебрался в 21-м году в Москву, и в Москве, в частности, занимался прикладной графикой, известны его плакаты, но, в основном, он известен обложками и, поначалу, только по этим обложкам я восстанавливал это имя, благо они все подписаны. Никаких, кроме одного единственного, упоминаний его имени в русской литературе я не находил. Но я знал точно это имя, я не знал отчество. И вот однажды, читая книгу о западном революционном искусстве 20-х годов, то есть о немецком, о чешском, я вдруг открыл книгу и мелькнуло имя Виктора Триваса. Я закрыл книгу, и потом мне пришлось ее снова проштудировать, чтобы снова найти. И нашел. Я прочитал буквально один абзац о молодом немецком кинорежиссере Викторе Тривасе, который прославился фильмом «Ничейная земля». Это его главное творение, 31-й год, Германия. Поскольку мое сознание авантюрно, я сказал себе, что это он, хотя никаких оснований не было для того, чтобы связать, идентифицировать, что это одно и то же лицо. Я увлекся этим. Оказалось, что это одно и то же лицо.
Иван Толстой: Он эмигрировал?
Владимир Кричевский: Он не просто эмигрировал. Как мне удалось узнать, он, в сущности, бежал отсюда с одним чемоданчиком. Именно поэтому у его родственников на Западе ничего про Россию не сохранилось, и я оказался главным тривасоведом России. Я заразил этим тривасоведением одного знакомого, сотрудника издательства «Контакт-культура» Алексея Морозова, и он очень много нашел упоминаний этого имени в советской литературе. Это абсолютно неизвестный человек, но найдены в советском журнале такие 4 строки, что назначен Виктор Тривас, театральный художник, председателем Комиссии, которая ведает контролем за качеством киноплакатов в Москве.
Иван Толстой: Какой год?
Владимир Кричевский: 1922-23-24-й. Об этом мы ничего не знаем. Почему не знаем? Да потому, что этот человек в 26-м уехал из России. Уехал, судя по всему, с треском, подробностей так мне и не удалось выявить, потому что родственники, здравствующие ныне, ничего в подробностях об этом не знают. Но Виктор Тривас известен как немецкий, потом французский, потом американский кинорежиссер.
Иван Толстой: Голливуд?
Владимир Кричевский: Голливуд. В военные времена он сделал, как сценарист, как художник несколько фильмов, которые демонстрировали интерес наших союзников к России. Один из этих фильмов называется, кажется, «Песня о России».
Иван Толстой: Так это знаменитый фильм!
Владимир Кричевский: Знаменитый фильм. И через обложку, через книжную обложку выявилась неизвестная часть его русской биографии. А для Запада он - кинорежиссер, сценарист, сценограф. А сейчас выясняется, что это человек чаплинской широты творческого профиля. Я только не знаю, чтобы он сочинял музыку. Все остальные профессии оказались ему присущими. И, что вы думаете, когда я об этом подумал, через некоторое время я вышел на публикации немецкого главного специалиста по тривасоведению (это такой иронический термин, как символ возможностей отыскания неизвестного), и этот человек тоже считает, что Тривас был таким, как Чаплин, - широким в своих творческих устремлениях. К сожалению, он очень много работал в издательстве «Атеист», поэтому эти сюжеты не всем приятны. Но я отделяю художественную сторону от безбожничества. Вот вам такая история - через обложку к судьбе такого человека мира, который трижды уносил свои ноги – первый раз из России с маленьким чемоданчиком, потом из Германии с маленьким чемоданчиком, потом из оккупированной Франции с маленьким чемоданчиком, туда, уже за океан. Каково?
Иван Толстой: Что он снимал еще, кроме «Песни о России»?
Владимир Кричевский: 34 кинофильма. Главный - «Ничейная земля», целый ряд французских, один из которых называется «На улице» и сейчас входит, усилиями киноведов, в хрестоматию кино. Что-то там находят, находят какую-то особую русскую линию. То есть поначалу на Западе эти фильмы воспринимали как просто странные, они не вписывались, а сейчас, когда узнают о русском его происхождении, начинают находить там какую-то русскую струю.
Иван Толстой: Владимир Григорьевич, а как вы раскрыли эту загадочную подпись – «Борр»? Вы ведь раскрытию этому целую книгу посвятили!
Владимир Кричевский: Это совсем другая судьба, это судьба маленького человека, очень маленького, который сделал один шедевр - он оформил тифлисское издание книги Василия Каменского «Юность Маяковского». Когда я увидел эту книгу, я не поверил своим глазам. Я сказал, что этого не может быть в 32-м году. Я говорил не о некоем артистизме и качестве, в этой книге есть налет его вот этой маленькости, он самоучка, но она по стилю невероятная совершенно. И когда я прочитал это «Борр», это стало идеей фикс выяснить, кто такой «Борр». Понадобилось 3-4 года на выяснение того, что это Константин Георгиевич Бор-Раменский. И выяснил я это, опять же, через кинематографический контекст, найдя в справочнике про кино это имя. А дальше - больше. Благодаря этой фамилии, совершенно уникальной (быть может, единственный род в России носит эту фамилию, хотя есть такой литературный персонаж, есть связь между литературным персонажем и этой фамилией, но это другая история) я вышел на родственников, узнал о нем все, что можно, и сделал вот такую книгу о маленьком человеке, который, тем не менее, прославился, по крайней мере, одной работой, которую знает весь Запад, но, на самом деле, вскрылось еще и еще, вскрылась невероятная биография, охватывающая Москву, Омск, Тифлис, снова Москву. Вскрылось многое, вскрылся трагический финал, война - он погиб на войне. И, отчасти поэтому, мы ничего не знаем. И вот появляется книга о человеке с интересной судьбой, о маленьком человеке и то, что он маленький, и очень разнообразный, и очень продвинутый, очень лихой, достаточно этой обложечной фотографии с Кремлем на голове. Это же не монтаж. Кремль, Спасская башня на голове, на обложке книги о нем. Это явилось поводом для того, чтобы сделать эту книгу книгой обо всем. Существовал ли такой жанр до этой книги, я не знаю. Эта история подвигнула меня на включение в эту книгу семи глав на произвольные темы.
Иван Толстой: Например?
Владимир Кричевский: Например, «Модерн», где я рассказал об этом пафосе затерянного явления. Например, «Халтура», об удивительном явлении культуры, антикультуры. И другие. Но, на самом деле, тонкие связи с тематической конвой существуют между этими главами. Вот вам еще одна судьба. То, что этот человек красив и импозантен - это тоже… Когда человек маленький, это начинает греть и давать творческую энергию.
Иван Толстой: Перешагнем через историческую ступеньку, уйдем за войну. Александр Ефимович Снопков, вы всю Россию наводнили послевоенными плакатами и открытками: «Не балуй!», «Болтун – находка для шпиона», «Не пей метилового спирта», всякие производственные, назидательные, медицинские, ханжеские моралите… Что привлекательного в послевоенном плакате?
Александр Снопков: Эстетически привлекательного, кроме детской книги, пожалуй, ничего, или каких-то редких работ уже маститых художников, которые смогли себя найти в книжной иллюстрации. Но как издатель я уже чувствую и понимаю, что мы, кроме всего прочего, кроме книг, альбомов и каталогов по плакату, издаем репринты старых плакатов и в виде уменьшенной копии в два раза, и формата чуть больше открытки почтовой, чтобы покупателю было удобно сразу в фоторамку вставить. И это стало предметом коллекционирования, кстати говоря. И наибольшим спросом, я теперь уже говорю, как человек, который должен существовать как издательство, пользуются плакаты конца 40-х - начала 50-х годов. Это, как правило, холодная война. Эта тема потребляется, звучит. Мы не любим всех, кто за рубежами нашей родины покушается на наши ценности. И тогда возникла очень мощная фигура Корецкого, который делал методом фотомонтажа очень многие работы. А фотомонтаж всегда был очень эффектным и востребованным методом создания изображений. И работы Корецкого, Говоркова в социальном, политическом плакате пользуются неизменным успехом, особенно те, которые посвящены порокам советских граждан, с которыми надо бороться, и они бьют в десятку. Все вы знаете плакат «Нет!», например. Он чувствовал менталитет советских граждан просто исключительно. И самые лаконичные слоганы на плакате, и самые вульгарные изображения. Помните, может, плакат «Не балуй!». Это Говорков, который начал с плакатов «Счастливые родятся под советской звездой», в 30-е годы. Или «Все рекорды должны быть наши». И мы репродуцируем его изображения, и они неизменно пользуются большим спросом. Вот что касается наблюдений за публикой. Кстати, я хотел бы сказать, что мне страшно приятно, что мы единственное издательство, которое занимается русским плакатом. И в этом году был ежегодный конкурс на лучшую книгу года, это Агентство по массовым коммуникациям и издательствам, и мы вошли в шорт-лист с двумя книгами - книгой Кричевского и «Нотной обложкой» - и даже получили признание. Важную такую бумагу.
Иван Толстой: А какой книгой?
Владимир Кричевский: «107». Они в паре оказались.
Иван Толстой: И «131»?
Владимир Кричевский: Да.
Александр Снопков: То есть государство и Ассоциация книгоиздателей наградили нас, признав, что это достойный материал и дело достойное и интересное. Поэтому все проекты Владимира Григорьевича, связанные с персоналиями дизайнеров, графиков - они очень перспективные, поэтому мы каждый год ждем одну-две выдающиеся работы, надеемся, что он не пренебрежет нашим издательством, за счет чего мы получим дополнительные очки.
Иван Толстой: Последний вопрос к вам, как к издателю. Перспективы тематического расширения. Что еще можно охватить, захватить, чем заинтересовать?
Александр Снопков: Сейчас уже практически готова книга, которая называется «Парадная книга страны советов». То есть так называемая сталинская книга. Безумно интересная тема. Вот эти огромные орясины, где тяжелый переплет, портреты вождей, где трудились выдающиеся дизайнеры, где полиграфические находки, во многих случаях, получили впервые воплощение, где очень сложная и интересная конструкция. Это ужасные книги, как правило. Например, «Беломорканал» - это что-то такое тоскливое, но это было. И еще мы взялись за эту тему не потому, что были эти фотокниги сталинского периода интересны сами по себе, но и потому, что многие из них не имеют библиографического описания до сих пор, хотя это знаменитые, великие книги. Потому что пагинации не было во многих из них. И в экземплярах в трех разных библиотеках, мы когда собирали материал, количество листов было разное. Потому что изымались портреты репрессированных, потому что кому-то нравились изображения пловчих, спортсменок, а пагинации нет и неизвестно, сколько было листов в книге на самом деле. Вот этой работой мы занимались практически год, и я уверен, что в этом году эта книга будет издана. И еще мы занимаемся книгами о фотографиях, политических, как правило, наш автор - Дэвид Кинг - вот-вот будет книга о журнальных обложках, она в этой серии, где представлены были эти две книги, о которых мы говорили. Безумно интересный материал, объем книги не позволяет поместить туда две с половиной тысячи достойных изображений, и это муки, это такие творческие ужасные муки и ругань, но эта книга будет в этом году. Еще мы продолжаем издавать книги о плакатах. Теперь придется делать книгу, которая у нас запланирована еще в 99-м году, - «Спорт в плакате».
Иван Толстой: Бесконечно интересно.
Александр Снопков: Олимпийский плакат - это вообще отдельная история. У нас же была Олимпиада, были конкурсы, посвященные олимпийскому плакату. А теперь, после победы, будем про Сочи сочинять что-нибудь, собирать материал, чтобы издать материал, чтобы издать роскошную книгу о спортивном плакате. Хотя мы делаем еще тематические папки – про бдительность, про спорт, про торговую рекламу, и так далее. У нас уже порядка 40 тематических папок вышло, и они тоже востребованы. Это предмет ностальгирования очень большого количества граждан. И поскольку мы стараемся держать очень доступные цены, то это пользуется успехом, что придает нам некоторую бодрость в наших изысканиях.
