23 и 24 сентября, в Москву приезжает петербургский Малый драматический театр — театр Европы со спектаклем «Жизнь и судьба», поставленным Львом Додиным по роману Василия Гроссмана. Не надо никому доказывать, что у Додина — потрясающая труппа. Хотя актеры МДТ, наверное, не так популярны в общепринятом смысле этого слова, как герои всяческих «бригад», «бумеров» и «дозоров». Но, как однажды сказал замечательный театровед Алексей Бартошевич, «они популярны у того, у кого нужно». Сергея Курышева — одного из ведущих артистов Малого драматического — знает весь театральный мир, он занят, в основном — в главных ролях, практически во всех спектаклях Льва Додина.

Говорят, что во Французском толковом словаре, в главе «Интеллигенция», есть подраздел, посвященный российской интеллигенции. А я бы добавил туда еще и такой специальный термин как «петербургский интеллигент», и в качестве примера назвал бы Сергея Курышева. Он один из любимцев Льва Додина, великий режиссер практически всегда доверяет ему самые значительные роли в своих спектаклях. Среди них — чеховский Тригорин, дядя Ваня, Платонов, Кириллов в «Бесах» Федора Михайловича Достоевского, Френк в «Молли Суини», Глостер в «Короле Лире». В спектакле «Жизнь и судьба» артист играет главного героя, физика-ядерщика Виктора Павловича Штрума. Эту роль Курышева некоторые критики назвали «психологически виртуозной». Между тем, Сергей Курышев вовсе не похож на знаменитого артиста, и уж тем более — премьера. При всей своей стати Сергей на сцене и в обычной жизни кажется немного застенчивым, угловатым, о себе говорит просто и открыто. Глаза загораются тогда, когда он начинает рассказывать об учителях и партнерах. Я спросил своего собеседника:

— Не кажется ли вам странным выходить каждый день на сцену к нескольким сотням зрителей, проживать чужие жизни под диктовку другого человека и получать за это в награду некий полуязыческий ритуал, называемый аплодисментами?
— Наверное, это со стороны кажется странным, а для меня это уже нормальное занятие. Несмотря на диктат автора пьесы, диктат режиссера это все-таки что-то и твое, это в каком-то смысле самовыражение, не только пристройка или попытка осознать, что делает твой герой, что он чувствует, но и попытка осознать самого себя.

— Вы, безусловно, как-то влияете на героя своими чертами, своей психофизикой. А бывает обратное влияние героя на вас?
— Это вопрос, который я себе часто задаю, он очень интересен. Я точно знаю, что влияет, а вот каким образом, как это происходит, каков механизм этого действия, я не знаю. Он очень странный, может, даже опасный для многих. Несколько десятков, а, может, и сотню раз я смотрел «Братья и сестры» (у меня там очень маленькая роль), поэтому я имею возможность посмотреть со стороны, я очень люблю этот спектакль. И вдруг для меня Петр Михайлович Симак, Сергей Афанасьевич Власов, Игорь Юрьевич Иванов становятся моложе. Они действительно молодеют, они не такие, какие были в день премьеры, в 85-м году, они моложе. Даже внешние изменения происходит, я уж не говорю о внутренних процессах, о них мне говорить сложно, это тема для чьей-нибудь диссертации.

— Вам никогда актерство не было в тягость? Вы все-таки человек, хлебнувшей другой профессии, хотя бы немножечко, но выучившийся на журналиста.
— Нет, мне это нравилось. Мне, конечно, было неожиданно то, что случилось, скажем, в институте, потому что я пришел поступать в Театральный институт довольно случайно, но это мне нравится. Я сейчас не очень представляю, как бы я мог обойтись без театра. Наверное, при каких-то исключительных обстоятельствах мог бы, как эмигранты живут без родины, но мне бы не хотелось.

— Одна женщина задала мне вопрос, как это актеры могут выходить сотни раз в одной и той же роли, не наскучивает ли?
— Я вспоминаю, как мы играли в 90-х годах спектакль «Гаудеамус», у нас были длительные гастроли, когда мы его играли сорок раз подряд. Вот тут начинаешь задумываться о том, что пора бы уже этот цикл прекратить на время. Усталость физическая, конечно есть, но, в принципе, не наскучивает, не надоедает. Во-первых, если ты готовишься к роли, если тебе нравится роль, то ты всегда найдешь в ней что-то новое. Иногда в одной фразе, иногда в каком-то движении в твоей душе, в душе твоего героя. Этого, естественно, не заметят зрители. Для меня это уже интересно.

— Хотел спросить о такой вещи, вызывающей споры: должен ли быть актер философом, мудрым человеком, или он должен быть чистым, как белый лист? В этом смысле интересен ваш опыт, вы все-таки пришли с журналистского факультета. Вот этот опыт, знания какие-то вам помогали в актерской работе или иногда мешали?
— Во всяком случае, не мешали. Не хочется говорить на своем примере. Я не помню глупого актера, который бы замечательно играл, в театре такого не было. Удивительный ансамбль был у Георгия Александровича Товстоногова в конце 50-х — в 70-е годы. Кто же там был глупый? Все были умницами. Чистого листа у них не было. А мне эти артисты дороги, это первые, кого я вспоминаю. С Евгением Алексеевичем Лебедевым мы играли в «Вишневом саде», а с Олегом Ивановичем Борисовым мы этот же «Вишневый сад» репетировали. Он не смог участвовать в спектакле, уже тяжело заболел. Интересно наблюдать на репетициях за Борисовым, как он слушал, как он записывал, как он задавал вопросы, какие вопросы он задавал. Иногда задавал простейшие вопросы, но ответ на эти вопросы часто становился ответом на какие-то более серьезные вещи в нашем театре. Я думаю, что отношение серьезное, но это именно в нашем театре, а других театров я, к счастью, или, к сожалению, пока не знаю. Мне очень приятно работать с моими партнерами, они, может быть, мало известны, скажем, по кино. Работать с Петей Семаком, с Ивановым, с Завьяловым, с Татьяной Шестаковой, с Ириной Тычининой, моей однокурсницей, и многими другими. Ты очень много получаешь. Это серьезные, умные, читающие и очень хорошо играющие люди. Это, конечно, люди, объединенные определенной идеей, что выражается в репертуаре, и объединенные своим учителем, потому что очень и очень многие из нас учились у Льва Абрамовича.

— Наверное, секрет додинских спектаклей кроется, наряду со всем прочим, в каком-то особом подходе к актерам, становящимися на сцене отнюдь не покорными исполнителями воли автора и режиссера, а творцами своих героев, людьми, страдающими теми персонажами, жизни которых им приходится проживать на сцене.
— Друзья мои, не театральные, говорят, что не видно режиссуры, вроде все само собой. Это, мне кажется, новая ступень режиссуры, когда ее не видно. Но она существует, и она очень жесткая. В том-то и дело, что режиссер так работает с актером, так проверяет роли и доверяется актеру и, в то же время, проводит свою линию, свое понимание, если не навязывает, то предлагает и заражает своим пониманием роли. Естественно, в массовых сценах в «Братьях и сестрах» поражает, что каждый из 30 человек занят своим делом. На крошечной площадке выстроить это, организовать, с каждым актером побеседовать и каждого, если не заставить, то направить в какую-то сторону, это удивительное свойство Льва Абрамовича Додина. Я понимаю, что это удивительный спектакль, в котором я счастлив быть и монтировщиком, это спектакль намного и намного выше тех спектаклей, большинства того, что происходит в театральной жизни и России, и Европы. И я понимаю, что твой режиссер, с которым ты можешь и не соглашаться, и спорить, и слушать его замечания, и раздражаться, что твой режиссер все-таки лучший режиссер. С годами это понимание усиливается.

— Вы, в основном, воспринимаете Додина прагматично, умом перевариваете что-то или можете его с полуслова, с полувзгляда, эмоцией понять?
— В репетициях мне хочется услышать побольше, но я, конечно, что-то понимаю, на мой взгляд, довольно быстро. Часто достаточно одного замечания, одного движения со стороны Льва Абрамовича, и мы уже понимаем, о чем говорим. Потому что в репетициях обычно мы подробно обговариваем что-то, чего-то добиваемся, часто даже не словами, а показом. Лев Абрамович удивительно показывает — и сам заражается, и других заражает. Я помню, как несколько раз, практически по тексту чеховскому, он проигрывал роль Сони в «Дяде Ване» или роль Марии Грековой в «Пьесе без названия». Это в шутку, но на самом деле и всерьез — он лучший исполнитель Маши Грековой в «Пьесе без названия». Никто из девочек этого не добился.

Часа за два до разговора с Сергеем Курышевым, в фойе я стал свидетелем речевой разминки артистов Малого Драматического Театра. Она заключалась в том, что народные и заслуженные артисты вместе с молодежью, собравшись в круг, громогласно и воодушевленно несли какую-то тарабарщину, повинуясь дирижерским жестами очень симпатичного немолодого человека, который, по-моему, был увлечен процессом не менее своих подопечных. Я, конечно же, спросил своего собеседника и об этом примечательном явлении в жизни его театра.

— Существуют ли какие-то не только духовные основы, а чисто практические, отличающие вашу команду от других? Вы, например, собираетесь до спектакля, разминаетесь очень своеобразно.
— Речевые разминки у нас обязательны во всех спектаклях, за редчайшим исключением. Их проводит Валерий Николаевич Галендеев, наш педагог по речи, заместитель художественного руководителя, профессор. Мы с ним знакомы еще с института. Кроме того, что мы разминаем речевой аппарат, Галендеев дает еще какой-то заряд, толчок и направление к правильному темпоритму для спектакля. Это не просто правильное произнесение какой-то определенной поговорки. У него, кстати, бывает три-четыре разминки, и ни одна на другую не похожа, он всегда придумывает новые выражения, словосочетания, поднимает настроение, даже это важно. Мое глубокое убеждение, что на любой, даже самый серьезный спектакль лучше выходить радостным. Это помогает понять даже трагические стороны спектакля. Конечно, хорошее настроение очень важно. Не всегда это случается, по личным причинам, все в жизни бывает, но лучше так. И, например, от такого спектакля как «Бесы», поскольку он начинается очень рано, у меня с утра поднимается настроение. И многие из наших актеров, если не все любят этот спектакль, он очень редко идет, к нему готовятся как-то заранее, может быть, бессознательно. Но настроение утром хорошее. Перед некоторыми спектаклями другие разминки: вокальные на «Бесах», в «Пьесе без названия», «Гаудеамусе», «Клаустрофобии», акробатические, если нужно, танцевальные, музыкальные — в некоторых спектаклях приходится играть на духовых инструментах.

— Вы специально научились или просто учились до этого?
— Многие специально учились. Я, как медведь, учился нотной грамоте, учился нажимать на клапаны трубы.

— Итак, через неделю москвичи увидят Малый Драматический Театр — Театр Европы с новым спектаклем Льва Додина «Жизнь и судьба». Для нас, любителей творчества МДТ, я уверен, это будет праздник великого искусства. А для додинской труппы — очередной экзамен. Так уж повелось, что московский зритель, по мнению многих актеров этого театра, часто становится для них самым трудным. Вот я разговаривал с Ксенией Раппопорт и задавал вопрос Льву Абрамовичу по поводу Москвы. Не только они говорят, что Москва всегда была трудна для МДТ, для актеров и для Додина, в частности. Для вас она также трудна в смысле зрительского восприятия?
— В смысле зрительского восприятия, может быть, и нет. По некоторым реакциям во время спектакля отличается зритель питерский и московский. Не думаю, что эти отличия значительны, так же как они незначительны в отношении европейских городов, скажем. Но наше сознание, что ты приезжаешь в Москву, это столица, очень театральный город, здесь много театральной критики, а если приезжаешь на гастроли в Москву, значит, ее будет много, они более строгие, они все-таки московские, а мы — питерские. Сознательно и бессознательно начинаешь немножко напрягаться, это чувствуется. Но это не из-за того, что Москва жестокий и злой город, а театроведы в Москве страшные и злые люди, которые ненавидят питерский татар.

— Неужели вас никогда не обижали театроведы?
— Я не помню такого. Писали глупости иногда, но не злые. Я бы не сказал, что со всеми я бы захотел второй раз встретиться, скажем так, но злого не было.