Иван Толстой: В Берлине снова возведена знаменитая стена. На этот раз в художественных целях. Рассказывает Екатерина Петровская.
Екатерина Петровская: Через 18 лет после падения берлинской стены у Бранденбургских ворот снова воздвигли стену. Представьте себе, вы прогуливаетесь по берлинскому бульвару Унтер ден Линден с востока на запад, 18 лет спустя после падения стены. Минуете оперу и университет, библиотеку и грозное здание российского посольства. И вот, вы видите Бранденбургские ворота, ставшие символом противоречивой немецкой истории. Но, боже мой, что же это? Вместо перспективы улицы 17 июля, уходящей далеко на запад, ваш взгляд упирается в стену. Она стоит там, где и стояла, сразу за воротами. И, наверное, на секунду, а может и чуть больше, у вас внутри все замирает. Перед вами - стена. Только пройдя чуть дальше, вы видите, что это маленький кусочек стены и он не из бетона, а из прозрачного материала, переливающегося яркими и радостными цветами.
Водитель: Я - водитель автобуса из Голландии, и я привез в Берлин, группу. Я был очень много раз в Берлине, но каждый раз приезжаю и каждый раз вижу здесь что-то новое. Например, сейчас - эту стену. Я видел и настоящую стену, впервые я приехал в Берлин в 1973 году. Сейчас, конечно, все по-другому, сейчас гораздо лучше, я ведь видел и хорошо помню, как это было раньше.
Екатерина Петровская: Идет проливной дождь, но вокруг стены много людей, все фотографируют и фотографируются. Эта стена – не новый государственный мемориал, не очередной памятник, которыми и так уже густо засеян Берлин. Этот сверкающий объект в центре немецкой столицы сооружен для одного безвестного корейского старика. Корейская художница Йон Соок Ли создала проект «Vanished Berlin Wall» - «Исчезнувшая Берлинская стена» и посвятила его своему отцу. В пояснении к проекту сказано:
«Семья Йон Соок Ли, подобно 10 миллионам других корейцев, лично затронуты разделением страны. Проект «Исчезнувшая Берлинская стена» художницы – не только воспоминание о событиях 1989 года в Германии, но и призыв к объединению Северной и Южной Кореи».
Екатерина Петровская: Поэтому нет никакого парадокса в том, что стена корейской художницы стоит в Берлине. Вот, что рассказала о своем замысле сама Йон Соок Ли:
Йон Соок Ли: До корейской войны мой отец жил в Северной Корее, был там женат и имел четырех детей. Но во время войны он попал на юг, потеряв всю семью из виду. С тех пор он никого из них никогда не видел. Я его дочь от другого брака и родилась в Южной Корее уже после войны. Моему отцу сейчас 93 года и больше всего на свете он хочет еще один раз увидеть своих детей, или хотя бы узнать, живы ли они вообще. Мой проект посвящен моему отцу.
Екатерина Петровская: Корейское разделение – это след Второй мировой войны, он тянется от Потсдамской конференции 1945 года, предрешивший не только судьбу Германии, но и судьбу Кореи. Тогда правительства США и СССР решили разделить страну по 38-й параллели. За корейской табличкой «Вы покидаете 38-ю параллель» - не менее страшная реальность, чем за обошедшей весь мир «Вы покидаете американскую зону» из Чек-пойнт-Чарли в Берлине. Только о Корее мало кто вспоминает. А ее разделение - более жестокое и драматичное, чем раздел Германии. В результате корейской войны, более чем пятидесятилетней давности, между Северной и Южной Кореей возникла непроницаемая стена: между странами нет почтового сообщения и даже телефонной связи. Миллионы людей оказались отрезанными от своих родственников.
Йон Соок Ли: Меня вдохновило падение Берлинской стены и объединение Восточной и Западной Германии. Корея разделена подобно тому, как была разделена Германия. И я очень надеюсь, что объединение Кореи все-таки когда-нибудь станет возможным.
Мне задают очень много политических вопросов, но это не политический проект, а совершенно личный, я не знаю даже, что отвечать на все эти вопросы. Это просто мое личное желание и желание многих корейский людей, я и не знаю толком, чем занимаются правительства. Еще раз – это все сделано для моего отца, чтобы воплотить его мечту.
Екатерина Петровская: 9 ноября у стены Йон Соок Ли собралась радостная толпа, кто-то даже пришел с бенгальскими огнями, которые никак не зажигались под дождем. А вот молодая семья с двумя детьми - младенец в коляске и четырехлетний мальчик. Для их родителей светящаяся стена - еще один шанс почувствовать разницу.
Родители: Мы не случайные прохожие, мы специально сегодня пришли сюда, мы живем в районе Митте, здесь рядом, и хотели показать эту стену нашим детям, по крайней мере старшему. Мы из Восточного Берлина и всегда с радостью вспоминаем день, когда пала стена. Мы хотим показать это нашему сыну, конечно, он пока не может представить себе, как это было. Но нам важно, чтобы он увидел и запомнил. Я тогда танцевал здесь, наверху стены, это было не в самый день падения стены, а чуть позже, но всегда в этот день, 9 ноября, это воспоминание снова становится ощутимым. Да, кстати, а где шампанское?
Екатерина Петровская: Стена Йон Соок Ли почти прозрачна. Она сшита из плотных полосок полиэстера. Внутри этой как бы надувной стены протянуты тонкие разноцветные неоновые ниточки. На поверхности прозрачного пластика корейские фамилии, вперемежку с марками всемирно известных товаров. Но так ли несовместима Кока-кола с личной трагедией? Высота этой стены такая же, как и у Берлинской. Она так же закреплена на бетонной подставке. Сверху, подобно оригинальной - круглая конструкция, но не из металла, а из плексигласа. Люди с одной стороны стены видят тени, стоящих по другую сторону. Группа берлинцев, зачарованных свечением, ничего не знает о чаяниях корейской художницы:
Прохожий: Для меня это выглядит очень органично, напоминает нервные артерии, но не исключено, что мне так кажется, потому что у меня никак не идут из головы лекции по этой чертовой анатомии. По цвету это очень привлекательно, очень отличается от общего серого фона города.
Прохожий: Но мне кажется, что это немного опасно, ведь эта стена выглядит как объект поп-арта, а могу вас заверить ТА стена не имела ничего общего с поп-культурой.
Прохожий: Я родился в этом городе, здесь вырос и, должен вам признаться, я привык к стене, она была всегда. Когда ты покидал город и потом возвращался, вдруг ты замечал эту стену или все эти сложности с посещениями родственников и друзей в других частях города. Но все-таки самым странным было то, что наличие стены в городе стало чем-то абсолютно органичным, естественным, хотя, по сути – это же полный абсурд.
Екатерина Петровская: Корейскому разделу больше 50 лет. И привычка велика. На открытие корейской стены в Берлине пришли представители Южнокорейского посольства поприветствовать известного представителя современного искусства. Но не больше. Куратор проекта Роман Хильман рассказывает:
Голос: Конечно, даже таким проектом можно чего-то добиться. Вряд ли Северокорейское посольство в Берлине может закрыть глаза на то, что одна южная кореянка на свои собственные средства добилась разрешения построить такую стену прямо у Бранденбургских ворот. Это уже определенный политический жест и с немецкой стороны. Это не просто частная инициатива – в этом уже есть что-то официальное. Это не только обращение Йун Соок Ли к Корее, но и обращение самой Германии. Этим проектом можно что-то сдвинуть с мертвой точки, я в этом уверен.
Екатерина Петровская: Стена корейской художницы простояла 10 дней и была размонтирована в ночь с 9 на 10 ноября. У стены побывали официальные лица. Сюда приходил мэр Берлина Воверайт с президентом Мозамбика. Но самым неожиданным зрителем корейского вызова стал король Саудовской Аравии.
Роман Хильман: Мы стояли у стены и ждали короля Саудовской Аравии, который как раз был в Берлине. Мы думали: а вдруг он возьмет и купит всю нашу стену. Но по протоколу он не должен был подходить к Бранденбургским воротам, а был в трехстах метрах. Оттуда, издалека, от гостиницы Адлон, он ее и увидел. Потом Йон Ли мне рассказала, что он все-таки подъехал с другой стороны ворот, попросил остановить машину и долго и внимательно рассматривал стену.
Екатерина Петровская: Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что думал король о магически мерцающей стене. Но вот один ребенок, который хорошо усвоил, что Корея находится в Европе, бегал вокруг стены по лужам и кричал:
Ребенок: А когда же сегодня снесут стену? Когда же, наконец, снесут стену, когда же ее, наконец, снесут?
Иван Толстой: 15 ноября на российские экраны выходит фильм Иржи Менцеля по Богумилу Грабалу «Я обслуживал английского короля». Мы попросили кинокритика Андрея Плахова рассказать об этой картине.
Андрей Плахов: «Я обслуживал английского короля»» - новое обращение Иржи Менцеля к прозе Богумила Грабала. Альянс, который принес обоим «Оскара» 40 лет назад за фильм «Поезда под специальным наблюдением», признанный позднее классикой чехословацкой Новой волны. Вот уже десть лет как нет в живых Грабала, родившегося еще в Австро-Венгрии, в первый год Первой мировой, и разбившегося при падении с пятого этажа в возрасте 83-х лет. Но его мировая литературная известность растет. Многие знатоки считают Грабала все еще недооцененным писателем, на самом деле, превышающем по масштабам Маркеса, а фильмы по его романам продолжают регулярно появляться в разных странах. «Я обслуживал английского короля» в этом году выдвинут от Чехии на «Оскара» и имеет серьезные шансы попасть в шорт лист номинантов. По жанру этот фильм – смесь легкой комедии и мрачной политической сатиры, социального реализма и сюрреалистической деформации. Главный герой Ян - амбициозный, но наивный официант, обаятельный, но себе на уме, невинный, но хитроватый, самоуверенный, но беззащитный, смышленый, но безрассудный, энергичный, но беспечный. Одним словом, весь сотканный из противоречий, но при этом удивительно цельный и органичный. Главным его определяющим качеством является оппортунизм, но автор фильма, как и создатель романа, не спешит обвинить своего героя в конформизме. Его инфантилизм уподобляет его ребенку, шоры на глазах мешают видеть события вокруг него в их подлинном трагическом масштабе, а невинно-циничный юмор защищает от ужаса реальности. Но именно это позволяет маленькому человеку - главному герою романов Грабала и фильмов Менцеля - выйти почти сухим из вод тоталитаризма, пройдя, словно подопытный кролик, через все кошмарные испытания 20-го века. Герой-коротышка – его играет болгарский актер Иван Барнев - явно ассоциирующийся с комедиями Чаплина, начинает свою карьеру совсем юным, на железнодорожной станции, продавцом сосисок, под названием «Франкфуртере», пассажирам поездов, которые останавливаются всего на пару минут. Всучив товар клиенту, и взяв большую купюру, он намеренно задерживает сдачу, а потом, с деланным отчаянием, бежит за уходящим составом, но сдача так и остается у него в руке. Впоследствии, с легкими вариациями, Ян использует тот же прием для того, чтобы преуспеть в жизни, заполненной знатными клиентами и красивыми женщинами. Парадоксальным образом его настоящей любовью оказывается немка Лиза – Юлия Енч - убежденная сторонница арийской теории Гитлера. Герой переживает нацистское вторжение в Чехословакию и осуществляет свою розовую мечту стать миллионером, аккурат в тот момент, когда власть в стране захватывают коммунисты. Проведя 15 лет в тюрьме, Ян выходит оттуда уже во многом другим человеком и играет его другой актер – Олдрих Кайзер. Теперь он прокладывает дорогу в лесах около немецкой границы. Возможно, символический путь обратно, в новую Европу. В фильме много так называемых пикантных сцен, но все они сделаны без вульгарности, с присущим Менцелю абсолютным вкусом. Музыка Алеса Брезины и дизайн Милана Бицека придают картине отблеск большого стиля, а неподражаемый юмор Менцеля те, кто уже не помнит «Поездов под специальным наблюдением», сравнивают с интонацией фильмов братьев Коэнов.
Иван Толстой: О новом фильме Иржи Менцеля рассказывал кинокритик Андрей Плахов. В дополнение к своему рассказу он предложил нам интервью, которое недавно взял у режиссера.
Андрей Плахов: Господин Менцель, вы уже не первый раз в своем творчестве обращаетесь к прозе Богумила Грабала, и эти фильмы принесли вам успех. И вот теперь, спустя много лет после «Поездов под специальным наблюдением», вы взялись за экранизацию романа писателя. Он по-прежнему является источником вашего вдохновения?
Иржи Менцель: Мне не нужно было никакого особого вдохновения. Я получил предложение от владельцев прав на книгу снять по ней фильм. Я люблю Грабала, и воспринял эту идею как достойную задачу.
Андрей Плахов: Роман «Я обслуживал английского короля» особенно труден для экранизации: большая часть его художественного обаяния - в изощренном литературном стиле. Как вы искали кинематографический эквивалент этой прозе?
Иржи Менцель: Я осознавал, что делать это кино сложнее, чем прежде, что невозможно снять все то, что содержит в себе этот великолепный роман. Раньше мы с Грабалом всегда вместе определяли ключевые точки литературного текста и дальше разрабатывали их для кино. Проблема этого проекта была в том, что теперь я писал сценарий уже без Грабала. Но я повел себя так же, как в предшествующих экранизациях. Ставилось две задачи. Первая: остаться верным роману и его содержанию. Вторая: вычленить из него жизненную историю, чтобы она была понятна и тем, кто книгу не читал. Надо было вычертить такую линию и затем найти способ, как образно выразить то, что в романе выражено вербально.
Андрей Плахов: Со времен ваших классических ранних работ ситуация в кино сильно изменилась. Стали другими и зрители, и тот тип фильмов, который они предпочитают. Вы как-то учитывали эти перемены?
Иржи Менцель: Знаю, что в кино ходят, в основном, молодые. И я хотел их привлечь, и понимал, что надо многое объяснять этой публике, потому что она не знает истории. Историческое развитие Чехословакии было очень сложным, и я хотел его наглядно и убедительно объяснить. При этом, не злоупотребляя теми вещами, которыми увлечено современное кино - сексом и насилием. А точнее - вульгарностью и насилием. Вместо этого я предложил пестрый, эклектичный стиль, чтобы отдельные эпизоды своей образностью отличались один от другого, и молодой публике не было скучно. И всюду, где возможно, пользовался юмором. Я хотел передать ту жажду жизни, которую всегда чувствовал Грабал - его любовь к еде, питью и красивым девушкам.
Андрей Плахов: Несмотря на эту жизнерадостность, главной в фильме оказывается печальная тема маленького человека - жертвы истории.
Иржи Менцель: Маленький человек - эта тема всегда проходит через романы Грабала и через все мои фильмы, включая «Ивана Чонкина».
Андрей Плахов: Раз вы вспомнили об этой картине, скажите, какое место она заняла в вашей творческой жизни?
Иржи Менцель: Люблю вспоминать об этом фильме, особенно об актерах. У меня обычно складываются очень хорошие отношения с актерами дома, в Чехии, они все мои друзья. Но в актеров из России, которых до съемок совсем не знал, я буквально влюбился. И я был бы рад, если бы удалось снова выпустить эту картину на DVD.
Андрей Плахов: А как вы выбирали артистов для «Английского короля»?
Иржи Менцель: Это была большая проблема - найти исполнителя главной роли, потому что он очень выпукло и конкретно выписан у Грабала, а, кроме того, действие романа и фильма охватывает сорок лет. И мы разделили эту роль на двоих. Мы использовали тот факт биографии героя, что он пятнадцать лет провел в тюрьме. Таким образом, один артист сыграл дотюремный период, а другой изобразил героя уже более зрелого. Еще одна проблема: этот человек по роману должен быть маленького роста; чтобы подчеркнуть это, пришлось окружить его высокими актерами. Первого из двух исполнителей - Ивана Барнева - я нашел в Болгарии, когда работал в Софийском театре. Этот человек обладает достаточно сильной харизмой и гибкостью, чтобы играть и пятнадцатилетнего, и сорокалетнего. Второй актер - Олдрих Кайзер - чех, хорошо известный у себя на родине, и физически похожий на первого исполнителя. А другие роли в картине играли мои друзья - чешские и словацкие актеры. А также популярная актриса из Германии Юлия Йенч, которая для своей роли оказалась просто идеальной.
Андрей Плахов: Вы сами чередуете режиссуру с актерством, снимаясь у других постановщиков. Это принципиально для вас?
Иржи Менцель: Да, это обязательная часть моей жизни. Ибо мне всегда интересно, как работают мои коллеги.
Андрей Плахов: И кто из них произвел наибольшее впечатление?
Иржи Менцель: Мне очень нравилось работать с французским режиссером Коста-Гаврасом, но воспитали меня и открыли тайны актерского мастерства мои соотечественники Ян Кадар и Иржи Крейчик.
Андрей Плахов: Вы получали за свои фильмы «Оскара» и «Золотого медведя» в Берлине. А на сегодняшнем этапе карьеры призы что-то еще значат для вас?
Иржи Менцель: Есть много хороших фильмов, которые ничего не получили, есть много плохих, которые собрали кучу наград. Приз - это, я бы сказал, всего лишь ленточка на конверте. Но у призов есть и своя хорошая сторона: это то, что их надо ездить получать. Если бы не было «Оскара», я бы никогда не увидел Америку.
Иван Толстой: Недавно новый премьер-министр Великобритании Гордон Браун объявил о намерении выступить в начале нового года со специальным заявлением о британских ценностях и британскости. Рассказывает наш лондонский автор Джерри Миллер.
Джерри Миллер: В популярной в Соединённом Королевстве серии анекдотов об англичанине, шотландце и ирландце часто высмеивается высокомерие первых, скаредность вторых и глупость третьих. Как, скажем, в таком:
«Англичанин, шотландец и ирландец летят в самолёте. Двигатели отказали, самолёт начинает падать, а парашют всего один. Англичанин говорит:
- Я – потомок знатного рода, парашют мой!
Хватает парашют и выпрыгивает из самолёта. Ирландец начинает хохотать, а шотландец сидит с угрюмым лицом.
- Ты чего веселишься? - спрашивает шотландец.
- А ты разве не рад, что мы этого англичанина больше никогда не увидим?
- Мне совсем не весело - ведь он вместо парашюта прихватил мой рюкзак!»
Но, шутки в сторону. Никто не сомневается, что у коренных жителей британских островов есть свои национальные особенности, и совсем не только жадность, глупость и высокомерие. Но зачем британскому премьеру понадобилось в начале 21-го века разрабатывать идею «британскости», как 400 лет назад это делали первые короли-Стюарты, объединившие английский и шотландские престолы? Гордон Браун заявил, что намерен создать новые отношения между правительством и гражданами, и что он работает над проектом документа, обрисовывающего его представление о «британскости». Его определение будет включать такие понятия, как «порядочность» и «чувство справедливости». Браун намерен составить список «великих британских книг и исторических документов, формирующих наше чувство национальной идентичности». Он даже намекнул, что размышляет над девизом нации, наподобие французского «Свобода, равенство, братство», однако эта идея вызвала столь сильный скептицизм в рядах его сподвижников, что он тут же от неё отказался. Кстати, страсть Брауна-социалиста к лозунгам проявилась на днях, 31 октября, во время его выступления по пвопросам образования.
Гордон Браун: Девиз моей школы был таков: «Я буду стремиться к самой вершине». А в школе соседнего городка, главного центра добычи угля всего моего графства, девизом служило: «Поднимись к свету». Во время моего путешествия по стране я неоднократно убеждался насколько амбициозными и вдохновляющими могут быть школьные девизы...
Джерри Миллер: Напомним, что новый британский премьер - сын священника из небольшого промышленного городка Килкарди на юге Шотландии. Прокомментировать намерения Гордона Брауна создать нечто вроде «Манифеста британскости» я попросил члена парламента от правящей Лейбористской партии Стива Паунда.
Стив Паунд: То, о чём Гордон Браун говорит – это сплочённость, единство Соединённого Королевства. В прошлом мы определяли «британскость» не в позитивном, а в негативном ключе, говорили о том, что с нашими национальными чувствами не согласуется, вместо того, чтобы говорить о том, что эти чувства из себя представляют. Идея Брауна состоит в том, что люди, приезжающие в нашу страну, живущие в ней, должны принять наш дух, наши ценности, нашу культуру. Ведь в целом мы – страна Северной Европы среди прочего имеющая давние традиции демократии и терпимости. А также - страсть к футболу.
Джерри Миллер: Любопытно, что Браун заговорил о своей программе в тот момент, когда Шотландия снова подняла вопрос о выходе из Соединённого Королевства. На прошлой неделе глава шотландского парламента Александр Салмонд заявил, что от полной, а не частичной, как сейчас, независимости Шотландия лишь выиграет. А несколькими днями ранее он разослал по миру заявление, что Шотландия не одобряет размещение британских стратегических арсеналов на своей территории. Другим фоном «манифесита британскости» Брауна можно назвать обостряющуюся проблему иммиграции.
Стив Паунд: С 1997-го года в нашу страну прибыло 1.6 миллиона иммигрантов. Предполагается, что население Соединённого Королевства в ближайшие 20 лет увеличится с 60 миллионов до 70, в первую очередь, за счёт иммиграции. В нашем обществе существуют острейшие конфликты, что чётко показали события 7 июля 2005-го года, когда в лондонском общественном транспорте террористы-самоубийцы устроили взрывы, при которых погибло свыше 50-ти человек. Убийцами были люди, родившиеся в Великобритании, дети иммигрантов, приехавших жить в нашу страну. Мы хотим создать общество, в котором мы все полноценные члены, в котором нет верхов и низов, людей принадлежащих к социуму и исключённых из него.
Джерри Миллер: Так может британцам следует взять за руководящий принцип недавнее высказывание французского президента Николя Саркози: «Либо полюбите нас, либо уходите от нас!».
Стив Паунд: Я не думаю, что нам надо следовать принципу французского президента. Кстати, президент США Буш тоже сказал нечто похожее недавно. Одна из наших давних демократических традиций состоит в том, что мы - мирное общество, толерантное к расходящимся, конфликтным взглядам.
Джерри Миллер: Геральдический символ Англии – тюдоровская роза, красная снаружи, белая внутри, Шотландии – серебряный чертополох, Уэльса – лук-порей, Ирландии – листок клевера. Каким должен быть всебританский символ? Или достаточно флага Соединённого Королевства – Союзного Джека, сине-красно-белой крестополосицы, наложения одного на другой символических флагов святых-покровителей англичан, шотландцев и ирландцев – Святого Георгия, Святого Андрея и святого Патрика? Такое положение вещей может не устроить британцев-мусульман. Даже национальной футбольной команды у Соединённого Королевства нет! Как страна, основавшая Всемирную Футбольную Федерацию, Британия имеет право выставлять на международные соревнования отдельно сборные Англии, Шотландии и Северной Ирландии. Может, легче дело обстоит с всебританскими произведениями литературы?
Стив Паунд: Что касается книг, представляющих нашу культурную традицию, называют Шекспира, Диккенса. Тони Блэр, когда он был премьер-министром, объявил Вальтера Скотта своим любимым писателем, автора книг почти исключительно о Шотландии. Гордон не может следовать этому примеру, Блэр был англичанином, а он – шотландец и не может задевать чувства других британских народов. Одной книгой или одним автором отражающими всё британское, как мне кажется, ограничится невозможно, нужно говорить о широком спектре книг, а также фильмов, поп-групп и так далее.
Джерри Миллер: В статье, опубликованной в «The Sunday Telegraph» говорится, что «манифест британскости» Гордона Брауна, который будет обнародован Министерством юстиции в январе 2008-го – это первый шаг на пути к «Биллю о правах и обязанностях» - документу, схожему с американской или французской Конституциями. Что думает соратник Брауна по партии Стив Паунд?
Стив Паунд: Я думаю, что это на практике невозможно. Соединённое Королевство – единственная страна Евросоюза, не имеющая Конституции. У Франции и США есть Конституции, они родились в кровавых революционных движениях конца 18-го века. Кстати, мы уже поставили свою подпись по Европейской Декларацией о Правах Человека. Браун намерен опубликовать своего рода манифест, документ о намерениях, но никак не новую Конституцию. До недавнего времени мы придерживались принципа сохранения культурного многообразия, который привёл, по существу, к дроблению нашего общества. В Лондоне, в некоторых кварталах, действуют исламские законы шариата, правда, когда они не противоречат британскому закону. Есть благодатная почва для развития враждебных нам идеологий. Гордон говорит: «Мы должны объединиться».
Джерри Миллер: Главная оппозиционная Консервативная партия сочла инициативы Брауна «фальшью» и заговорила о новой политической «стряпне» лейбористов. Тори сейчас проводят активную компанию личностных выпадов против Брауна, называя всё его поведение неестественными и подчёркивая, что он пришёл к власти невыборным путём, а автоматически занял пост своего предшественника. Теневой министр юстиции Ник Херберт заявил: «Нам не нужны инструкции политиков, чтобы вывешивать британский флаг у себя в саду».
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Анна Ахматова. Ее портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Анна Андреевна Ахматова (1891 – 1966) настолько узнаваемый и повсеместно известный образ русской культуры, что стал он уже иконическим: поклоняемая, моленная, даже чудотворная икона. Это кредо, символ веры, догматический пункт, оспариванию не подлежащий. Как Сахаров и Солженицын в свое время. Сахаров остается на недосягаемой высоте, но Солженицын сейчас очень и очень многими оспаривается. Нет ли признаков ревизии ахматовского мифа? Есть. И появляются они подчас в очень неожиданных местах – на культурных высотах. В книге Михаил Гаспарова «Записи и выписки» мы находим такое высказывание Сергей Аверинцева:
«В «Хулио Хуренито» (Эренбурга) одно интеллигентное семейство в революцию оплакивает культурные ценности, в том числе и такие, о которых раньше и не думали: барышня Лёля – великодержавность, а гимназист Федя – промышленность и финансы. Вот так и Анна Ахматова после революции вдруг почувствовала себя хранительницей дворянской культуры и таких традиций, как светский этикет».
Это высказывание долгое время оставалось кулуарным, но вот статья Александра Жолковского об Ахматовой – созидательнице собственного мифического имиджа - была напечатана – и вызвала едва ли не повсеместное возмущение. Мысль статьи была та, что Ахматова реализовала в своем жизненном поведении стиль и манеры диктатора, едва ли не тоталитарного. Это даже и понятно, как некое психологическое восполнение, требуемое трагической жизнью великого поэта, годами унижений, претерпленных от людей самого низкого разбора.
Но что общего в обеих трактовках, в приведенных мнениях? Общее есть: это сама ситуация игры, маски, воображаемого «я». Художник и всегда носит маску, творчество и есть создание масок; но в случае Ахматовой это созидание имиджа, не теряя ничуть в искусности и величественности, перешло из творчества в жизнь.
Когда Ахматова была еще в первоначальной славе, в 1922 году появилось важное исследование о ней Бориса Михайловича Эйхенбаума. Там говорилось, в частности, что двоящийся образ героини ахматовских стихов – это изобретение автора, придуманный и сильно действующий художественный прием:
«Лирический сюжет, в центре которого она стоит, движется антитезами, парадоксами, ускользает от психологических формулировок, отстраняется невязкой душевных состояний. Образ делается загадочным, беспокоящим – двоится и множится. Трогательное и возвышенное оказываются рядом с жутким, земным, простота – со сложностью, доброта – с гневом, монашеское смирение – со страстью и ревностью».
Книга Эйхенбаума, квинтэссенция его анализа, была чуть ли не буквально воспроизведена в старой советской Литературной Энциклопедии 1929 года – с добавлением каких-то дежурных вульгарно-социологических слов. Эта статья и попала в лапы референтов Жданова, готовивших его доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград», вторично отправивший Ахматову в поэтическое небытие; первое случилось в середине двадцатых годов, когда ее запретили печатать, но – гримаса эпохи – дали ей, еще молодой женщине, пенсию, как некую компенсацию. «На папиросы хватало»,- говорила Ахматова. Жданов хамски нажал, замазал грязью тонкие дефиниции текста Эйхенбаума – и вышла у него Ахматова монашенка и блудница.
Эта история всем известная, но у нас есть теперь свидетельства об Ахматовой, когда она еще была в силе и славе, в ранние двадцатые. Корней Иванович Чуковский писал в своем дневнике 1922 года:
«Мне стало страшно жаль эту трудно-живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе – и еле живет другим… Бедная Анна Андреевна! Если бы она только знала, какие рецензии ждут ее впереди!»
Прозрение поразительное, причем сделанное как-то походя, без эмфазы. Видимо, было что-то в облике даже молодой Ахматовой, что вызывало в связи с ней представление о трагедии. Об этом же – в стихах Мандельштама:
«Так, негодующая Федра,
Стояла некогда Рашель».
Образ Ахматовой в старости, уже после всех ее катастроф, когда она обрела какой-то даже официальный статус, поражал людей ее видевших: царственный облик, Екатерина Великая. Учитывая мизерную житейскую обстановку – королева в изгнании. А что такое царственность? Это уверенная в себе сила. Но сила в Ахматовой была всегда. Вот что писал еще в 1915 году Владимир Недоброво о ее книге «Белая стая»:
«Очень сильная книга властных стихов… Желание напечатлеть себя на любимом, несколько насильническое. … Самое голосоведение Ахматовой, твердое и уж скорее самоуверенное .. свидетельствует не о плаксивости … но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную…
Не понимающий … не подозревает, что если бы эти жалкие, исцарапанные юродивые вдруг забыли бы свою нелепую страсть и вернулись в мир, то железными стопами пошли бы они по телам его, живого, мирского человека; тогда бы он узнал жестокую силу … по пустякам слезившихся капризниц и капризников».
И не менее проникновенные слова Мандельштама (в начале двадцатых):
«В последних стихах Ахматовой произошел перелом к иератической важности, религиозной простоте и торжественности; я бы сказал: после женщины пришел черед жены. Помните: «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена». Голос отречения крепнет всё более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России».
В этих оценках поражает усмотрение силы и величия там, где многие, чуть ли не все видели женские неурядицы и капризы, трактуя Ахматову как камерную, едва ли не салонную поэтессу. Можно сказать, что ее сила росла вместе с бедами, обрушивавшимися на Россию. Настоящая Ахматова началась в 1914 году и оставалась такой до конца. Росла и человеческая сила; позднее Ахматова скажет о себе: «Я – танк».
Лидия Корнеевна Чуковская пишет в дневнике в 1940 году: если ей когда-нибудь придется написать статью об Ахматовой,
«Это будет статья о мужестве, женственности, о воле, о постоянном ощущении себя и своей судьбы внутри русской культуры, внутри человеческой и русской истории: Пушкин, Дант, Шекспир, Петербург, Россия, война… Она не может ни любить, ни ссориться в стихах, не указав читателю с совершенной точностью момент происходящего на исторической карте».
Россия не дает мельчать своим людям; по крайней мере, поэтам. Вопрос: сохранится ли высокая поэзия в России, если жизнь в ней станет лучше и легче? И можно ли будет тогда опять говорить о «европеянках нежных», а не о танках?
Иван Толстой: На берлинском фестивале «Сезон Европы» с большим успехом прошла мировая премьера спектакля Нового рижского театра под названием «The Sound of Silence», «Звуки тишины» - «Концерт Саймона и Гарфункеля в Риге 1968 года – концерт, которого никогда не было». Рассказывает Юрий Векслер.
Юрий Векслер: «The Sound of Silence» - «Звук тишины» - так называется песня Саймона и Гарфанкела о тщете слов в мире неонового бога. Поставил спектакль в содружестве с созданой им 10 лет назад труппой высоко ценимый ныне в Европе 42-летний Алвис Херманис.
На пути к залу - фотографии молодых рижан конца шестидсятых: прекрасные одухотворенные лица, чудные глаза. Таких больше нет.
Этими же фотографиями заполнена и поставленная перед сценой длинная стена. Но вот рабочие на наших глазах разбирают эту стену на части, и перед нами возникает пространство давно заброшенной большой коммунальной квартиры с оборванными обоями, трубами водоснабжения, со старой мебелью и, что очень важно, с радиоприемниками и проигрывателями того времени.
Это, как я уже сказал, как будто заброшенное помещение. В самом начале спектакля в него вламываются две современные девицы в поисках неизвестно чего, скорее всего, приключений. Они с недоумением взирают на старье, и, поразвлекавшись со старыми вещами, вскоре исчезают.
И тогда на сцене начинают появляться те, кто жил здесь 40 лет назад, люди из поколения родителей режиссера Алвиса Херманиса, из круга увлеченных искусством и литературой молодых рижан конца 60-х, наивных и прекрасных в своей невинности. Четырнадцать актеров Херманиса - семь мужчин и семь женщин - играют каждый по несколько ролей во множестве маленьких пьес, эпизодов без слов, в каждом из которых звучит одна из песен Саймона и Гарфанкела.
Спектакль Херманиса и о поколении 1968-го, как о последнем поколении с идеалами и иллюзиями, но еще точнее - это фантазия, сказка о молодых людях в Риге, которые были далеки от боев своих сверстников студентов на западе, боев за идеалы, за лучший мир. Им была ближе пацифистская философия хиппи. Они из тех, кто отказался боксировать против этого мира.
На мой вопрос о том, сколько продолжалась репетиционная работа, Алвис Херманис ответил:
Алвис Херманис: Вот никто никогда не интересуется, когда у режиссера в мозгах что-то начинает шевелиться. Все думают, что с первой репетиции все начинается.
Юрий Векслер: А когда у режиссера в мозгах что-то начало шевелиться?
Алвис Херманис: Ну, в этом случае с десятилетнего возраста, поскольку я знал все эти песни наизусть еще мальчиком.
Юрий Векслер: Перед зрителем разворачивается своеобразный Эдем, и все три часа, которые продолжается этот удивительный спектакль без единого слова, мы наблюдаем за трогательным и прекрасным процессом, который Алвис Херманис назвал потерей невинности.
Все кончается потом, как у Пушкина:
«Любви, надежды тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Алвис Херманис любит русскую литературу и поэзию, он часто цитирует Бродского и я, глядя на его спектакль, действие которого проходит только в комнатах, ни разу на улице, также вспомнил Бродского - «Не выходи из комнаты». Жизнь в комнате типична для поколения тех, кто стал бы кем-то другим, если бы мог, кто предпочел бы быть скорее лесом, чем улицей в этом печальном мире. В одном из интервью Алвис Херманис сказал:
Алвис Херманис: Уже много лет декорации моих спектаклей - самые реальные комнаты, в которых живут реальные люди. Это всегда личная приватная зона, такой маленький ящик, потому что у всех людей - в Париже, Риге, Москве - именно в квартирах проходит их настоящая жизнь.
Юрий Векслер: Для тех, кто видел легендарный спектакль Херманиса «Долгая жизнь», будет небезынтересно узнать, что новый спектакль идет в той же декорации рижской коммунальной квартиры, только действие происходит 40 лет назад.
Перед нами рижские хиппи, но хиппи в душе, без эпатажа, без шока для окружающих.
Жизнь хиппи-коммуны в спектакле буквально пронизана музыкой, песни Саймона и Гарфанкела, по воле фантазии Херманиса и его актеров, звучат отовсюду, из самых неожиданных мест: не только из наушников, но и из приоткрываемых больших стеклянных трехлитровых банок, из книг, из ламп, из фонариков...
Главный сюжет спектакля – взросление. Перед нами проходят трогательные и забавные сцены курса по обучению поцелуям, курса, проводимого некой учительницей, более опытной сверстницей при помощи большой стеклянной банки, через которую она контролирует правильность и качество усвоения материала. Затем мы видим сами первые поцелуи героев, начинающиеся с пресловутой игры в «бутылочку», а далее следуют безудержные сериалы целований и зацеловываний.
Мы видим, как естественное продолжение, целомудренно сыгранные сцены первого секса и, далее - свадеб.
Запоминается эпизод, в котором одна из невест добивается от матери постепенного укорачивания своего длинного подвенечного платья до мини, и довольная идет в ЗАГС. Позднее, мы видим всех дам беременными.
Секрет обаяния, воздействия этого спектакля на публику гениально прост: убедительно проживая на сцене то, что происходит у героев впервые, актеры
вызывают и у каждого в зале его личные, всегда живые воспоминания о собственных первых чувственных опытах. Ну а тем, кому за шестьдесят, песни Саймона и Гарфанкела и вовсе возвращают на время спектакля молодость.
В ходе этого спектакля происходит много чудес, главное из которых - молочная река, точнее струя молока, которая течет из обычной, висящей под воображаемым потолком трубы, в которой одна из беременных пробивает дырку...
Затем два акушера принимают роды, и каждая женщина как бы рожает большой белый сверток, похожий на уже запеленатого ребенка.
Эти несколько белых свертков выкладывают на скамейку, юные отцы ищут сходство младенцев с собой и неожиданно проходят к выводу, что на одного из парней похожи два ребенка. Эта сцена, как и многие другие, вызывает в зале улыбку.
Эстетика Алвиса Херманиса нова для театра и имеет корни в киноискусстве, в частности, в немом кино. В спектакле, который отсутствием слов и единственным местом действия отдаленно напоминает фильм Этторе Сколы «Бал», есть и явные, намеренные киноцитаты. Например, из фильма Антониони «Блоу ап» или из американской картины «Выпускник», с которой началась актерская карьера Дастина Хофмана. Как и в той картине, в соответствующем эпизоде спектакля звучит знаменитый хит Саймона и Гарфанкела «Mrs. Robinson»
Начавшись с фотографий, спектакль и в процессе напоминает нам кино и фотодокументами о тех, кому он посвящен.
Финал спектакля неожиданен. Вроде бы играется хэппи-энд в и без того практически бесконфликтном повествовании. Актеры выходят как будто на поклон и выносят детскую цинковую ванночку, такую же, в какой мы с женой купали первый раз в 1970 году нашего сына.
Мужчины неожиданно начинают поочередно окунать головы в воду, мокрые и счастливые выстаиваются на поклон. Но в какой-то момент все, как на сцене, так и в зале, замечают, что последний парень что-то слишком долго держит голову в воде. Его трогают за плечо, но он не двигается, и через секунду по реакции на сцене мы понимаем, что он умер.
Эта смерть в конце спектакля была для меня полной неожиданностью, и я спросил Алвиса Херманиса о смысле и значении такого финала.
Алвис Херманис: Это все уже умерло. Потеря невинности – это и есть смерть на самом деле. Не кладбище, а потеря невинности.
Юрий Векслер: Можете ли вы увидеть ваш спектакль глазами ваших родителей?
Алвис Херманис: Ну, конечно же, это все сказка наша. Я же слишком молод, мне в 68-м году только три года было. Мы и не претендуем на какую-то копию и документальность. Просто сказка такая поэтическая. Есть зависть к этому поколению, она присутствует в том, что мы опоздали немножко, так хотя бы на сцене на пару часов можно пожить этим воздухом.
Иван Толстой: Главная французская литературная премия года – Гонкуровская. О лауреате 2007-го года рассказывает Дмитрий Савицкий.
Голос: «Николь Дайвер, подставив солнцу подвешенную к жемчужному колье спину, искала в поваренной книге рецепт приготовления цыплят по-мэрилендски.
Розмэри решила, что ей должно быть года двадцать четыре; на первый взгляд казалось, что для нее вполне достаточно расхожего определения «красивая женщина», но если присмотреться к ее лицу, возникало странное впечатление — будто это лицо задумано было сильным и значительным, с крупной роденовской лепкой черт, с той яркостью красок и выражения, которая неизбежно рождает мысль о темпераментном, волевом характере; но при отделке резец ваятеля стесал его до обыкновенной красивости — настолько, что еще чуть-чуть — и оно стало бы непоправимо банальным. Особенно эта двойственность сказывалась в рисунке губ; изогнутые, как у красавицы с журнальной обложки, они в то же время обладали неуловимым своеобразием, присущим и остальным чертам этого лица.
— Вы здесь надолго? — спросила Николь Дайвер; у нее был низкий, резковатый голос.
Розмэри вдруг показалось вполне возможным задержаться на недельку.
— Да нет, едва ли, — неопределенно ответила она. — Мы уже давно путешествуем по Европе — в марте приехали в Сицилию и с тех пор потихоньку двигаемся на север. Я в январе, во время съемок, схватила воспаление легких, и мне нужно было поправиться после болезни.
— Ай-я-яй! Как же это вы?
— Простудилась в воде. — Розмэри не очень хотелось пускаться в биографические подробности. — Снимали эпизод, где я бросаюсь в канал в Венеции. Декорация стоила очень дорого, и устанавливать ее еще раз было бы сложно. Вот и пришлось мне прыгать в воду раз десять, не меньше, — а у меня уже был грипп, только я не знала».
Дмитрий Савицкий: Николь Дайвер из романа Скотта Фицджеральда «Ночь Нежна», которая была прототипом жены писателя - Зельды.
В Париже Гонкуровская премия была присуждена Жилю Леруа за роман «Алабамская песня» - о жизни и гибели Зельды Фицджеральд.
Жиль Леруа: Это роман, который выводит на сцену легендарную пару 20-х годов прошлого века, американскую супружескую пару, жившую между Парижем, Нью-Йорком и Алабамой (откуда и название романа - «Алабамская песня»), прославленного писателя, которого знает весь мир по его роману «Великий Гетсби» - Скотта Фицджеральда и его жену Зельду.
Славу они познали исключительно рано: ей было 17 лет, ему - 20, когда они, после выхода первого романа Скотта Фицджеральда, стали любимчиками всего Нью-Йорка.
Их фотографии мелькали в прессе и украшали фасады театров и киношек - они зарабатывали гигантские деньги и на рекламе.
И они печатали рассказы во всех крупных журналах, что позволяло им вести роскошную жизнь и жить в самых шикарных отелях.
Зельда – настоящая уроженка Юга, дочь алабамских аристократов, аристократов в американском смысле. Ее отец - судья, он достиг поста президента Верховного суда. Оба ее деда – сенаторы.
А он, Скотт Фицджеральд - уроженец Севера, региона Великих озер, Буфалло и Ниагары. Его отец, что весьма важно для понимания комплексов Скотта, неудачник, продавец мыла, выброшенный на улицу работодателем.
Дмитрий Савицкий: Жиль Леруа, автор «Алабамской песни» и лауреат Гонкуровской премии 2007 года.
Роман Леруа, как он утверждает сам, не исторический роман и написан от первого лица. То есть это изложение событий самой Зельдой Фицджеральд, в девичестве Сейер.
Но вот любопытная цитата из поздней статьи Зельды о странностях творчества Скотта:
«Мне показалось, что на одной из страниц я узнала отрывок из моего старого дневника, того самого, что самым загадочным образом исчез вскоре после того, как мы поженились; а также несколько слегка измененных цитат из писем, которые все же продолжали звучать, как мои собственные.
На самом деле для «господина Фитцджеральда», кажется, именно так он произносит свое имя, плагиат начинается прямо дома».
Жилю Леруа было, над чем работать. Во-первых, у него был роман самой Зельды «Оставь для меня Вальс». Во-вторых - рассказы Зельды, часть из которых Скотт напечатал под своим именем. В третьих – огромная литература о мифической парочке, начиная от «Праздника, который всегда с тобой» Хемингуэя до врачебных заключений, установивших первый диагноз болезни Зельды – шизофрения и противоположного, последнего - Ирвинга Пайна, лечившего ее в США, считавшего, что, скорее всего, Зельда страдала от МДП, маниакально-депрессивного психоза. Она провела 18 лет в различных психлечебницах и погибла в возрасте 47 лет во время пожара ашвильского санатория в Северной Каролине.
Такова тема романа, отныне продающегося по всей Франции с красной бумажной лентой «Гонкур 2007».
Сама же премия, и не только Гонкуровская, но, в первую очередь, престижная премия «Ренодо», вызывала настоящий скандал. Роман Леруа вышел в филиале издательства «Галлимар» «Меркюр де Франс». То есть премию опять получил «Галлимар», обеспечив себе хороший финансовый куш, так как Гонкуровская премия расходится минимально тиражом в триста пятьдесят тысяч экземпляров. В прошлом году тираж романа Джонатана Литтла достиг семисот тридцати тысяч экземпляров.
Гонкуровская Академия и ее старцы (двое по болезни вообще отсутствовали) проигнорировали бестселлер Ясмины Реза о Никола Саркози. Фаворитом премии был роман 35-летнего Оливье Адама (издательство «Оливье») «A l’abri de rien», «Ничем не защищенный», но Оливье Адам получил лишь два голоса академиков, еще два голоса были отданы писательницам Кларе Дюпон-Моно и Амели Нотом. Но все эти книги вышли в конкурирующих с «Галлимаром» издательствах, а премии, как давно утверждалось в стране шепотом и, наконец-то, вслух утверждается в прессе, получают не писатели и не их книги, а издательства.
Доказательством тому еще две победы «Галлимара»: хорошо известный в России (четыре его книги для подростков были переведены на русский) Даниэль Пеннак получил премию «Ренодо» за, что против правил, не роман, а, скорее, эссе «Школьная тоска», изданный все тем же «Галлимаром». Премию «Ренодо» за лучшее эссе получила не бывшая узница Аушвица и всеми уважаемый политик, бывший министр, Симона Вейль за книгу «Жизнь», а Оливье Жерман-Тома, издательство «Рошэ», часть акций которого принадлежат – еще раз - «Галлимару».
Процесс голосования в комиссии «Ренодо» был полностью нарушен. Даниэль Пеннак даже не числился в списке кандидатов. Просто один из членов жюри, Жан-Мари Лё Клезио, позвонил из Сеула и сказал, что голосовать нужно за его приятеля Пеннака, который настоящий Марсель Паньоль наших дней. По сути дела, это не совсем комплимент. Председатель комиссии Патрик Бессон, обладающий правом в два голоса, как он выразился на страницах «Фигаро», «проголосовал, как и друзья…»
Премия «Ренодо», как и Гонкуровская, были созданы для того, чтобы помогать писателям писать, то есть были предназначены, в первую очередь, для молодых талантов и тех, кому премия могла бы помочь освободиться для творчества. А эссе Пеннака вот уже несколько недель украшает собой список бестселлеров. О чем и кричат нынче бывшие кандидаты, неблагоразумно издавшие свои книги не в могущественном «Галлимаре», а на стороне…
Но, как единодушно считают независимые критики (что все же редкость), особых шедевров улов этого года - почти 700 романов - не принес.
В понедельник премия «Медичи» была присуждена Жану Атцфельду за роман «Стратегия антилоп» (издательство «Сой»), а премия «Фемина» - Эрику Фотторино за роман «Поцелуи кино» (еще одна победа «Галлимара»).
Атцфельд был в течение 30 лет военным корреспондентом газеты «Либерасьон» и его роман описывает геноцид 1994 года в Руанде.
Эрик Фотторино - член редакционного комитета газеты «Монд».
Лицеисты, которые, начиная с 1988 года, выбирают своего Гонкуровского призёра, проголосовали за роман «Доклад Бродека» Филиппа Клоделя, профессора университета Нанси.
И, последнее. В разгоревшейся полемике по поводу присуждения премий один из членов наших многочисленных жюри сказал откровенно и недвусмысленно, что, конечно же, академики или члены жюри не читают при отборе все новые романы, весьма часто не читают романы из трех последних списков, и так же весьма и весьма часто – просто НЕ читают.
