Владимир Бабурин: Сегодня мы в гостях у народного артиста СССР, пианиста Николая Петрова.

Вопросы будут задавать Эдуардо Гедеш, московский корреспондент португальской газеты «Журнал де Нотисиаш», и Александр Евтушенко, журналист телеканала Россия.

Как всегда, в начале краткая биография нашего гостя, как принято в этой программе. Николай Петров родился 14 апреля 1943 года в Москве, в музыкальнейшей семье. Его дед – выдающийся русский бас Василий Родионович Петров – блистал…

Николай Петров: Вы забыли сказать – в родильном доме имени Грауэрмана. Это очень важно. Там родилось много хороших людей.

Владимир Бабурин: Да, там много хороших людей родилось, это правда. Так вот, дед – выдающийся русский бас Василий Родионович Петров – блистал на сцене Большого театра вместе с Федором Шаляпиным и Антониной Неждановой. Отец был виолончелистом, мать – известным музыкальным драматургом. Первые музыкальные уроки давала бабушка, тоже прекрасная пианистка. Учился в Центральной музыкальной школе. А наставником Николай Петрова в консерватории был профессор Яков Зак. И будучи еще студентом консерватории, получил первые призы – серебряные медали – на престижнейших музыкальных конкурсах: Первом международном конкурсе имени Вана Клиберна в США (1962 год), Международном конкурсе имени королевы Елизавета в Брюсселе (1964 год). К этому конкурсу, я думаю, я еще вернусь в одном из своих вопросов. 1965 год – солист Московской филармонии, и с этого времени артист дает от 60 до 100 концертов в год, выступая с лучшими мировыми оркестрами – Нью-Йоркским, Лос-анджелесским, Вашингтонским национальным, Лондонским симфоническим… Долго перечислять, как и залы, в которых выступал Николай Петров: Карнеги-холл, Кеннеди-центр, Линкольн-центр, Фестиваль-холл… Но, тем не менее, своей любимой концертной площадкой, совершенно уникальной и по акустике, и по ауре, Николай Петров неизменно называет Большой зал Московской консерватории. Профессор Московской консерватории, президент Академии российского искусства…

Николай Петров: Президент Российской академии искусств. Нас перерегистрировали, мы теперь Российская академия искусств.

Владимир Бабурин: Все-таки перерегистрировали, но прежнее название тоже было важно, и я к нему в еще одном вопросе тоже вернусь. Председатель секции по музыкальному…

Николай Петров: Нет, уже давно нет.

Владимир Бабурин: Ну, собственно, не буду все перечислять. Народный артист, лауреат Государственных премий, кавалер Ордена «За заслуги перед отечеством» четвертой степени, в общем, много…

Николай Петров: И третьей.

Владимир Бабурин: И третьей тоже. Много всего. Если вы что-то хотите добавить, пожалуйста.

Николай Петров: Нет, ничего. Наоборот, убавить, потому что там есть много каких-то должностей, которые я, к счастью, уже не занимаю.

Владимир Бабурин: И тогда первый вопрос у меня будет такой. Николай Арнольдович, еще в 60-70-е, даже в начале 80-х годов было достаточно модно и престижно отправлять детей в музыкальные школы, в одной Москве их было больше трех десятков, плюс масса частных преподавателей.

Николай Петров: Сейчас их гораздо больше!

Владимир Бабурин: По крайней мере, в каждом районе по одной.

Николай Петров: Нет, я думаю, что их около трех сотен как минимум.

Владимир Бабурин: А я сказал трех десятков? Трех сотен, конечно. То есть мальчик или девочка с такой коричневой папкой с профилем Чайковского – это было очень частое явление на московских улицах. Сейчас это достаточно редко можно увидеть…

Николай Петров: Я позволю себе возразить, это сохранилось. Мало того, это увеличивается в геометрической прогрессии. И я, наоборот, считаю касаемо пианистов, что мы производим, пытаемся произвести пианистов во много крат больше, чем может поглотить современный международный рынок.

Владимир Бабурин: Вы как раз почти предугадали мой вопрос. Тем не менее, в те годы, которые я назвал, пианистов выдающихся, в общем, не так много рук понадобилось бы, чтобы их пересчитать. А сейчас одних только лауреатов каких-то совершенно немыслимых конкурсов такое количество, что нужна уже, по крайней мере, электронно-вычислительная машина, чтобы их посчитать. А уровень, тем не менее, очень сильно упал. Почему?

Николай Петров: Вы знаете, произошла повсеместная инфляция, во всем мире. Конкурсов огромное количество, в течение уже многих лет пытаюсь добиться того, чтобы международная ассоциация конкурсов приняла решение о ранжире конкурсов, о таком же ранжире, как есть во всех видах спорта: существует Суперлига, существует Первая лига и Вторая лига. Потому что конкурс королевы Елизаветы в Брюсселе, конкурс имени Вана Клиберна в Америке, Чайковского в Москве и конкурс имени тети Моти где-нибудь в итальянской деревушке или греческой, или финской, или где угодно – результат один и тот же: победитель этого конкурса именуется на афише «лауреат международного конкурса». Поэтому то сенсационное начало, которые было во время… ну, я называю это «в прошлой жизни», уже прошло все-таки 45 лет с упомянутых вами конкурсов, тогда победа или первая и вторая премия на крупном международном конкурсе – это был бренд, то есть это означало, что этот исполнитель достоин того, чтобы выступать в лучших залах мира, чтобы быть записанным на пластинки, чтобы иметь турне хорошие и так далее. Сейчас, учитывая глобальную коммерциализацию и коррупцию, которая царит во всем мире на международных конкурсах, происходит обратная вещь: очень часто первые премии международных конкурсов мелькают где-то в течение года-полутора после окончания конкурса и после этого исчезают. И уже один американский журналист написал книгу (уже не помню, как она называется), где он пытается проанализировать судьбы первых премий конкурсов. И выясняется, что значительно более жизнеспособные – вторые, третьи и даже порой, может быть, четвертые премии, нежели первые. Первые премии, если мы сейчас возьмем с вами, предположим, лист за последние 20 лет того же конкурса имели королевы Елизаветы в Брюсселе, то имена большинства победителей этих конкурсов будут вам практически не знакомы, это люди, которые сейчас… Как правило, кстати, они оседают в Бельгии, так получилось, лауреаты бельгийского конкурса оседают в Бельгии, где-нибудь в Льеже, в Намюре, в Монсе, в Антверпене преподают в каких-то колледжах или консерваториях, которые, на самом деле, по сути, являются не более чем каким-нибудь районным училищем по нашим масштабам. И это очень печально…

Владимир Бабурин: Особенно когда они возвращаются в Москву и начинают поучать.

Николай Петров: Это вы сейчас затронули как раз совершенно мою больную мозоль. Потому что те самые люди, которые, проклиная все, выметались из России, давали разгромные интервью, потом оседали там, прекрасно, как правило, устраивались. Те люди, которым удалось надрать наших коммунистов, коммуняк бывших, им ничего не стоит надрать умных, достойных, доброжелательных американских и европейских гуманистов. Они могут сказать, что у них пять детей, хотя на самом деле у них и ни одного нет, - может быть, проверят, а может, и нет. А потом, осев там, получив дома, хорошие условия и так далее, они приезжают в Россию и начинают поучать меня, как я должен себя вести в своей собственной стране. И у меня есть такая формулировка – отправление в пешие эротические путешествия без обратного билета.

Эдуардо Гедеш: Когда я читал вашу биографию, что меня впечатлило, было огромное количество концертов в год. Мне показалось, что много, потому что это очень большая нагрузка.

Николай Петров: Не такое большое, Эдуардо, как вы думаете. Вы знаете, сейчас люди играют по 200-250 концертов в год. У меня больше 120-130 не было. И тогда, когда я ушел на пенсию (я уже пенсионер несколько лет), я сократил количество концертов, потому что, как гласит… Знаете, есть такой чудный анекдот, как парикмахер покончил жизнь самоубийством и оставил записку: «Всех не перебреешь». Так вот, понимаете ли, всех не перебреешь, со всеми дамами не переспишь, и всех концертов не сыграешь. И поэтому я резко сократил количество концертов – где-то до 50. Вот я сейчас играют где-то, может быть, 45-55 концертов в год, но не более того. И мне этого достаточно, потому что очень тяжело. Самое тяжелое, особенно для работы в России, это гастроли так называемые, когда маршрут, когда ты берешь Саратов, Самару, Астрахань и так далее, вот эти вот внутренние переезды – это очень большое испытание для здоровья человека. Поэтому мне сейчас гораздо проще съездить в Новосибирск, вернуться обратно, а потом поехать в Екатеринбург и опять вернуться обратно, потому что это приличный самолет, это гарантия того, что ты не будешь сидеть сутками где-нибудь в промежуточном аэропорту. Так что это количество концертов давно уже не столь астрономическое, как было, может быть, 20-30 лет назад.

Александр Евтушенко: Николай Арнольдович, мы говорили о том, что не так уж мало у нас сейчас, мягко сказать, пианистов, которых пускают от музыкальных школ до консерваторий. Наверное, чуть поменьше скрипачей, может быть, чуть поменьше виолончелистов…

Николай Петров: Давайте скажу, порядком меньше.

Александр Евтушенко: Да, порядком меньше виолончелистов.

Николай Петров: Учитывая то, что в симфоническом оркестре, в нормальном симфоническом оркестре 60 струнников и один всего рояль. Учитывая это соотношение, конечно, слишком много.

Александр Евтушенко: Меня, на самом деле, волнует другое. Я, слушал концерты, вас слушал, вы работали с такими замечательнейшими дирижерами, как Светланов, Коган, можно продолжить, но это уже уходящие люди, уходящие мастера, уходящие маэстро. А кто приходит взамен, где дирижеры?

Николай Петров: Вы знаете, у нас сейчас с дирижерами беда. В тот момент, когда умер Илья Александрович Мусин. Это был последний из могикан, и преподавать практически сейчас дирижирование некому. Поэтому сейчас в России появляются даже русские дирижеры, которые уже вернулись к нам оттуда, как, например, Володя Юровский, замечательный совершенно дирижер, который иммигрировал совсем маленьким мальчиком со своим папой Мишей (наши родители были очень близки, я поэтому так называю), и они уже возвращаются оттуда. И появляются какие-то имена, совершенно неизвестные тоже, и пианистов, и скрипачей, - это те люди, которые уехали, может быть, в 7-8-летнем возрасте или с родителями, или учиться туда и уже возвращаются сюда как бы западным продуктом, но, естественно, с российской школой.

Александр Евтушенко: Почему? Мало платим?

Николай Петров: Здесь? Хуже. Вот я имею свой фонд благотворительный, и одна из сторон деятельности этого фонда – это фестивали. Был один фестиваль, сейчас, только что буквально, на той неделе в Кремле, в Оружейной палате, я провел «Молодой Кремль музыкальный», а так он просто называется «Кремль музыкальный». Там у меня в основном играют молодые музыканты, и мне хочется очень создать, может быть, некую иллюзию у этих музыкантов, что они здесь, в России, нужны кому-то, что они не являются брошенными детьми спартанцев, которых бросили в море – и барахтайся, выплывешь – такая тебе судьба, а утонешь – с приветом, Вася. И конечно, я убежден в том, что сейчас относительную карьеру международную можно сделать, только находясь в Москве, в редчайших случаях – в Петербурге. Причем я назову вам просто одну фамилию – это Григорий Соколов, выдающийся пианист – это, пожалуй, единственный человек, который, живя в России и у себя на родине в Санкт-Петербурге, сделал блистательную совершенно карьеру. Человек, будь он семи пядей во лбу, будь он трижды потенциальным Рубинштейном, Горвицем и Рихтером, живя в городе Омске, картеры не сделает. Просто негде ее будет делать. И это очень большой недостаток, потому что у нас отсутствует дифференцированное патронирование этих молодых музыкантов.

У нас существует замечательная организация, где я, кстати, являюсь художественным руководителем, - «Новые имена», но, тем не менее, к большому сожалению, в этой организации огромный процент этих молодых музыкантов ищут первого же удобного времени для того, чтобы наиболее выгодно и вовремя оказаться в нужном месте в нужное время, то есть отвалить в теплые страны, где лучше платят, где больше заботятся, где гораздо больше рынок. У нас отсутствуют средней руки менеджеры. Вообще менеджеры – это только начинается у нас, в нашей классической области. То есть на Западе существуют те люди, которые организуют концерты в так называемых корпоративных мероприятиях, может быть, просто в каком-то доме в каком-то Бостоне хотят слышать молодого талантливого исполнителя, и они звонят менеджеру, он находит какого-то молодого, он приходит, играет, получает свои деньги. Сейчас, слава богу, появилась возможность пробиться (но она очень ограничена) благодаря каким-то реляциям и отзывам выдающихся деятелей культуры. То есть, приходит человек, предположим, к Бернстайну или к Зубину Мете, ли к Марте Аргерих, или к кому-то такого ранга, и если Марта Аргерих дает свое заключение, что это исполнитель во какой, так этого мальчик начинают брать дирижеры. Вот пример вам, пожалуйста, - Кисин, который, не получив ни одного урока у профессионального консерваторского педагога, не играя ни на одном конкурсе, сделал себе совершенно роскошную карьеру. И таких случаев немало сейчас.

Владимир Бабурин: Я хочу вернуться к конкурсу, конкретно к конкурсу Чайковского. Я думаю, что я, как стало что-то соображать, наверное, ни одного не пропустил, и честно вам скажу, что последние меня удручают как слушателя чрезвычайно. Вот одна моя знакомая, по-моему, гениально совершенно сформулировала, что последние конкурсы Чайковского показывают, что люди умеют играть быстро и громко, но музыка в высоком смысле этого слова отсутствует напрочь. Это одна сторона медали. А вторая сторона медали такая. Вы произнесли слово «коррупция», и я бы добавил еще и слово «жульничество». На самом деле, на Конкурсе Чайковского это царило с самого начала практически, ну, известный факт – установка первого конкурса: дать премию непременно советскому лауреату, более того, были отпечатаны афиши…

Николай Петров: Вот, я не видел этой афиши, но говорят, что была афиша: Лева Власенко - первая премия.

Владимир Бабурин: Да, «Лев Власенко, лауреат Первой премии». И когда Ван Клиберн сыграл так, что нельзя было не давать ему первую премию, вопрос решался…

Николай Петров: … на уровне ЦК.

Владимир Бабурин: … на уровне ЦК, если не Политбюро. А сейчас еще хуже. Как от этого избавиться, и возможно ли вообще от этого избавиться?

Николай Петров: Я должен сказать, что как раз на последнем конкурсе, где я имел честь быть председателем жюри по фортепиано, как раз первые места получили две звездочки из Санкт-Петербурга, действительно очень тонкие, интересные музыканты.

Владимир Бабурин: А жульничество на уровне отбора ведь.

Николай Петров: Нет, вот здесь никакого жульничества не было. На отборе я присутствовал, было где-то 135 кассет, мы все их прослушали, и из этих 135 кассет мы по регламенту отобрали 36 или 37, не помню, сколько точно, но сколько было можно – мы отобрали. И вот на этот раз никакого жульничества не было. Я должен сказать, что я глубоко убежден в том, что необходимо принимать глобальное решение на самом высоком уровне Ассоциации международных конкурсов и вообще в глобальном масштабе, чтобы запретить педагогам, которые сидят в жюри, представлять своих родственников и учеников. Я считаю, второе, необходимо, чтобы отзывы жюри, баллы жюри по первому, второму и третьему туру должны вывешиваться за дверью на гвоздике на всеобщее обозрение. Чтобы точно так же, как в фигурном катании, если видят, что кто-то из членов комиссии рубит кого-то из фигуристов, так публика, по крайней мере, может потопать, пошикать, посвистеть и сказать «судью на мыло». А здесь это все покрыто мраком.

Владимир Бабурин: Николай Арнольдович, если вы будете на этом жестко настаивать, вы за свою жизнь не опасаетесь?

Николай Петров: Нет, я не опасаюсь за свою жизнь. Дело в том, что вы, наверное, Лидочку Графову знаете, и вот Лидочка Графова, когда началась только, в 90-е годы, началась эта эйфория демократии, она сказала очень умную вещь, сидя на этой самой даче. Она сказала: «Знаешь, Коля, у нас теперь есть свобода слова, а у них есть свобода слуха. Вот они что хотят – они слышат, а что им не надо – они просто пропускают мимо ушей». Поэтому я боюсь, что это настолько проросло, во эти раковые метастазы коррупции и жульничества проросли в международную конкурсную деятельность, что это очень… Но есть, почему, пожалуйста, Конкурс Рубинштейна в Израиле – запрещено ученикам, конкурс Скрябина в Москве – запрещено ученикам, Конкурс Рахманинова в Америке – запрещено ученикам и родственникам. А в этот раз на конкурсе виолончели было 7 учеников и 2 сына – не многовато ли?

Эдуардо Гедеш: Я слышал, что вы еще и любитель джаза.

Николай Петров: Да, многолетний, старый.

Эдуардо Гедеш: Вы играете джаз или это несовместимо с классикой?

Николай Петров: Вы знаете, я играю джаз, да, но я никогда не позволю себе вылезти на эстраду, тем более оплачиваемую эстраду, со своими джазовыми эссе. Я могу, находясь в джазовом клубе, выпив там несколько вкусных рюмочек, сесть за рояль и сыграть несколько блюзов с большим удовольствием. Но я считаю, что джазом нужно заниматься столь же профессионально, как вы занимаетесь вашей основной деятельностью, иначе это все перерастает в любительщину и, в общем, товар низкого пошиба.

Владимир Бабурин: Я хочу такую тему начать, которую можно коротко обозначить «Художник и власть». Вот Николай Арнольдович, как вы полагаете, зачем сегодня в России Министерство культуры? Для чего оно было нужно в Советском Союзе, было понятно. Вот я в самом начале говорил, что вернусь к Конкурсу королевы Елизаветы, потому что, насколько я знаю, напутствуя вас, и не только вас, тогдашний министр культуры Екатерина Фурцева сказала: «Учтите, товарищи, вам в Бельгии предстоит не творческое соревнование, а политическая борьба».

Николай Петров: Это я присутствовал при этом, да.

Владимир Бабурин: Факт довольно известный. Хотя много лет прошло, но люди до сих пор помнят. Второе достаточно важное предназначение советского Министерства культуры было отделять «наших» от «не наших». Причем, видимо, работа действительно была очень тяжелая, потому что с писателями более-менее просто. Ну, понятно с Пильняком – «Повесть непогашенной луны» - хоть ни одной фамилии, но, ясно, написал про то, как Сталин приказал Фрунзе зарезать. С Солженицыным просто. Даже с людьми, которые, как говорил Андрей Донатович Синявский, имели с советской властью стилистические расхождения, тоже было более-менее ясно: слова не те, порядок слов не тот, ну, не Семен Бабаевский. Как было с музыкантами, я, честно говоря…

Николай Петров: Володя, а я вот могу сказать, как было с музыкантами. Я очень долго на эту тему думал.

Владимир Бабурин: Вот как, почему Кабалевский – наш, а Шостакович какой-то…

Николай Петров: У вас никогда не вызывало вопроса, почему Сталин прошелся косой по режиссерам, писателям, поэтам, косой прошелся, а музыкантов – считанное количество людей, которые были посажены, и еще многие не по политике, а по каким-то совершенно другим делам? Почему так происходило? Я думаю, что мне удалось это сформулировать. Потому что все то, что написал писатель, остается на бумаге, то, что снял кинорежиссер, остается на пленке, то, что сделал режиссер, остается все равно в каких-то сценариях и так далее, а исполнитель, композитор – ну, он написал, а что он имел в виду под этим? Вот сейчас мы выяснили стараниями Соломона Волкова, что, оказывается, «Седьмая симфония» Шостаковича - это идет речь не о фашизме, а о тоталитаризме. Потом давайте вспомним о том, что опять тот же Дмитрий Дмитриевич Шостакович, который в 1948 году получил гигантских совершенно «дюлей» за сумбур вместо музыки «Екатерины Измайловой», а в 1953 году он уже получил Сталинскую премию за «Песню о лесах». Значит, была политика кнута и пряника. Вероятно, Сталин не считал опасными музыкантов, он их не считал за потенциальных врагов.

В частности, вот вы говорите о Министерстве культуры, но тогда Министерство культуры было, как партия Ленина, связано, естественно, с КГБ и со всеми этими малоприятными организациями. Конечно, девиз – «держать и не пущать». Конечно, девиз – подчинить себе людей, как можно более глухо подчинить себя людей и приложить все усилия к тому, чтобы из нас не выросли новые Ойстрахи, Ростроповичи и так далее, которых мы тогда считали, отдельно взятых людей… к которым было совершенно другое отношение. А оказалось, что над ними измывались еще более изощренно, чем над нами маленькими. Давайте вспомним, что вытворяли с семьей Когана, когда после того, как остались Белоусов и Протопопова, семью разделили на два клана: если Леонид Борисович и Елизавета Григорьевна были где-то за границей, то в этот момент заложниками должны были оставаться Паша с Ниной, и наоборот, если Паша с Ниной где-то гастролировали, значит, соответственно, Леонид Борисович должен был оставаться. Нет, тут возможности расправы с людьми были совершенно безграничны. Кроме того, они были на самом нижайшем уровне. То есть какой-нибудь вонючий клерк к Госконцерте, которому по тем или иным причинам не полюбился тот или иной исполнитель, ему достаточно было мизинцем двинуть, для того чтобы полностью уничтожить его карьеру и какое-то продвижение.

Владимир Бабурин: Я хочу вернуться к началу своего вопроса. Для чего нужно было Министерство в Советском Союзе – понятно, оно выполняло множество важных и серьезных функций. А сегодня зачем?

Николай Петров: Дело в том, что координация необходима. Конечно, мы можем сейчас говорить о том, что во Франции в Министерстве культуры работает всего 20 человек, а у нас их… даже не знаю, сколько их там работает, в министерстве, наверное, несколько сотен.

Владимир Бабурин: Я знаю, что нынешний министр – выходец из консерватории, а больше ничего не знаю.

Николай Петров: Да, действительно, нынешний министр… он не выходец, почему, он продолжает, он руководит кафедрой современной музыки в Консерватории, и он грамотный музыкант, профессиональный музыкант. Но дело в том, что сейчас мы не зависим от министерства, вот в чем дело. Раньше мы от него зависели, теперь мы от него не зависим. Мы можем прийти в Министерство, поговорит о каких-то, может быть, планах. Условно говоря, если я хочу сделать свой фестиваль, то, естественно, я приду к Александру Сергеевичу Соколову и к Швыдкому, чтобы сообщить, что я это буду делать, попросить, чтобы нас включили в план, чтобы нам немножко денежек дали. Потому что заработать деньги сейчас, получить деньги честным путем – это становится труднее и труднее год от года. Но, во всяком случае, если сейчас, предположим, меня вдруг невзлюбит Михаил Ефимович Швыкдой (не дай бог, поскольку мы с ним добрые друзья), то он ничего мне сделать не может. А раньше мог. Вот и все.

Эдуардо Гедеш: Вы много ездили по миру, и мне кажется, что музыка – это такое искусство, которое является универсальным.

Николай Петров: Не требующим переводчика.

Эдуардо Гедеш: Да. И, кроме того, особенно классики во всех культурах принимаются. Вы чувствуете, что есть какая-то миссия, скажем, взаимопонимания в мире через музыку?

Николай Петров: Вы знаете, дело в том, что в старое время, когда Россия была сплошной чернотой для всех, и чернотой не только намеренно, а она действительно была чернотой, да еще к тому же было полное отсутствие информации, действительно мне задавали вопрос: «Правда ли, что у вас там, в Екатеринбурге, в Свердловске, ходят медведи по улицам?», потому что ничего не знали, - так вот, в то время наше купленное-перекупленное, проданное-перепроданное министерство, коррумпированное, и перекоррумпированный Госконцерт, они что делали? В тот момент, когда был какой-нибудь Карибский кризис, и вот-вот должна была наступить уже Третья мировая война, в этот момент они посылают в Америку ансамбль Игоря Александровича Моисеева, покойного, светлая ему память. И когда этот гениальный ансамбль выходил на американскую сцену и танцевал так, что люди вскакивали с мест и вообще не понимали, на каком свете они находятся, и эти люди говорили: «В стране, где так танцуют, эта страна не может быть страной-преступницей. И страна, где играют на скрипке, как играют Ойстрах и Коган, это не может быть страна преступников. То есть мы фактически были вот той самой какой-то субстанцией, которой наши мерзкие власти замазывали свои преступления перед миром. А замазывали они, посылая на Запад самых лучших, самых выдающихся…

Владимир Бабурин: Я сформулирую: вы были афишей, которой заклеивали.

Николай Петров: Мы были афишей, которой заклеивали, если хотите, это правильно.

Александр Евтушенко: Николай Арнольдович, вспомним недавние времена – страна была бедная, думали о колбасе, не до искусства, и по остаточному принципу. Теперь – страна богатая, вспухла казна от дорогой нефти…

Николай Петров: Она вспухает не в том месте, к сожалению.

Александр Евтушенко: Вспухли госкорпорации те же, «Газпром» и прочие, от цен на нефть. Колбасы навалом. Но как-то снова к искусству не очень-то повернулись. Может быть, наш сейчас приоритет национальный – это футбол с миллионными контрактами футболистов?

Владимир Бабурин: То есть я могу еще так сформулировать: почему культура по-прежнему финансируется по остаточному принципу.

Николай Петров: Нет, это, во-первых, не так. Денег на культуру выделяется много, и выделяется больше и больше. Это действительно так, и спасибо президенту, который выделяет все больше и больше грантов. Раньше это было всего 3-4 организации, сейчас это уже стало достаточно распространенным явлением. Но в нашей славной стране вы прекрасно знаете, что у нас все делается через то самое место (думаю, не надо объяснять, через какое). И поэтому в тот момент, когда лет 20-30 назад в город путем реализации гнуснейшего, мерзейшего всесоюзного гастрольно-концертного плана в один город, в Самару, в течение одной недели мог приехать Виктор Третьяков, мог приехать Геннадий Рождественский, Елена Образцова, Николай Петров, кто угодно, - их распихивали, не могли, просто не знали, кого куда распихать, чтобы играли черти где эти концерты и так далее. Цены на билеты были, самый дорогой билет – рубль, входной билет, по-моему, был 25 копеек, пускали бесплатно студентов, школьников, только заходите. И в зале было, как мы говорили «три сестры и дядя Ваня». А сейчас, когда не горит свет на улицах, людей переселили из центра в спальные районы, когда на улицах бандиты, когда транспорт не ходит, просят люди, чтобы концерты начинали не позже 6:30 или 7:00, чтобы поспеть на какой-то автобус, цены на билеты ломовые просто – и зал полный! Я вот только что, вчера, прилетел из Новосибирска, мы играли два концерта при переполненном зале. Цены на билеты сумасшедшие совершенно, а они все там. Хотя, казалось бы, сам по себе наш социум отнюдь не располагает к тому, чтобы пойти в концерт.

На Западе публика ходит благодаря всем плюсам западной цивилизации, они великолепно одеты, они успевают прийти домой, переодеться, они садятся в прекрасную машину, приезжают в зал, кидают «дорману» ключ, чтобы машину поставили где-нибудь на стоянку, идут в концерт, получают удовольствие. После этого ужинают, или тут, или рядышком там все, садятся в свою машину и едут в свой замечательный дом. А у нас человек садится на 500-веселый автобус, едет, не зная, вернется ли он назад, но они все там. У нас публика ходит почему-то вопреки всему.

И наша публика еще обладает одним очень драгоценным качеством – верности исполнителю. Вот как она полюбила, предположим, Вана Клиберна 50 лет тому назад, так сейчас эти уже старушки, которым тогда было по 30 лет, по 25, сейчас им по 75 – и они с той же баночкой огурчиков, с той же матрешечкой приходят в Большой зал. И им совершенно наплевать, как он будет играть, это не важно. Вот он пришел – и он сделал людей счастливыми. У нас публика верная, и нашу публику, как писал в свое время Евтушенко, ваш тезка, «их обсчитывать постыдно, их обманывать грешно», в своих стихах, вот точно так же обманывать свою публику и делать козью морду, говорить: «Хватит, мы уже поездили, а теперь пускай молодежь ездит» - нехорошо, на мой взгляд. И я лично эту публику все всей ее парадоксальности, если можно сказать так, я ее не променяю на публику, предположим, благополучную, сытую, тоже очень доброжелательную публику из Бостона или из Хельсинки, или из Брюсселя, потому что она для меня как-то особенно дорога.

Владимир Бабурин: Позвольте, я продолжу тему, которую начал, «Художник и власть». Нужно бы, конечно, о вечном, но я все-таки по профессии политический обозреватель, простите. Министерство культуры Советского Союза, разделяя художников на «наших» и «не наших», вместе с ведомствами, несимпатичными вам, сделало со всеми этими ведомствами достаточно серьезную вещь, воспитав, действительно, абсолютно новую генерацию людей, с совершенно потрясающим конформизмом, особым типом конформизма, который постоянно требовал подтверждения своего конформизма. Сейчас, казалось, ничего этого нет…

Николай Петров: Есть.

Владимир Бабурин: Ничего этого, казалось, не надо, но почему-то люди, художники в том числе, я не знаю, с удовольствием или нет, вот строятся, и не знаю, зачем они это делают.

Николай Петров: Я даже знаю, кого вы имеете в виду.

Владимир Бабурин: Сегодня 2 декабря, нельзя называть никаких политических партий, но меня потряс один предвыборный ролик, когда известному артисту с телеэкрана говорили: «Олег Валерьянович, встаньте в строй! Олег Валерьянович, одумайтесь!» Почему?..

Николай Петров: Вы знаете, на мой взгляд, нет ничего более омерзительного и невкусного, чем вылизывание сиятельных задов. Это очень, поверьте, невкусно, и я этого, к счастью, никогда не пробовал делать. Может быть, это и явилось причиной многих моих, может быть, недоделанных каких-то планов. И у нас существуют, я бы сказал, династические «жополизы», династические, которые уже со времени Иосифа Виссарионович и доныне занимаются тем, что ищут каждый удобный случай, чтобы подставить свой язык под сиятельную, понимаете ли, задницу. Это, на мой взгляд, омерзительно. Это тем более омерзительно, когда этим занимаются люди талантливые, которым нужно еще плюс к этому доказать, что только они хорошие, а все, кругом находящиеся, люди другого ранга, другой веры, и доверия, соответственно, к ним должно быть меньше. И в то же время я убежден, что в тот момент, когда власть обращается к вам с просьбой о каком-то сотрудничестве и какой-то помощи, то отказываться неправильно. Потому что власть наша испокон веку в вопросах культуры была дремучей, страной нашей правили дремучие, необразованные в вопросах…

Владимир Бабурин: Николай Арнольдович, одно дело, когда обращаются за помощью, это совершенно другое. Вот мы тут о джазе немножко говорили, и, помните, у Василия Аксенова в «Скажи изюм» два героя разговаривают, и один у другого спрашивает: «Слушай, никак не могу понять, почему нацию комми так не любит джаз…» Может быть, потому что импровизация и не по нотам играют. А сейчас, пожалуйста, хочешь – по нотам, хочешь – импровизируй. А теперь тянут руку и говорят: «Посмотрите, а я по нотам, я по нотам».

Николай Петров: (смеются) Понимаете, все упирается, безусловно, во взаимоотношения власти и художника. Для чего делается совет культуры при президенте, для чего делаются все эти какие-то мероприятия громадные, симпозиумы и так далее, посвященные вопросам культуры? Эта власть хочет выяснить с учетом нынешней квазисвободы языка, что люди знают. И я должен сказать, что в мою бытность в президентском совете по культуре, кстати, при Путине уже, при Ельцине это было абсолютно номинальное действующее мероприятие, результатом работы которого был просто круглый ноль, ничего другого. Что касается реакции Путина на то, что обсуждается на совете культуры, она чрезвычайно лабильна, чрезвычайно гибка, и он отвечает на те вопросы, в которых он имел бы полное право быть бы некомпетентным. Тем не менее, он вступает в какую-то полемику с выступающими и попадает, куда надо. И кое-какие вещи сдвинулись с мертвой точки благодаря тому, что мы, как говорится, достучались до каких-то главных рычагов управления государством, и были даны команды, чтобы эти вещи были каким-то образом реализованы. Кстати, вопрос, например, о том, сколько уже этот нарыв, 15 или 20 лет – вот с мультипликацией с нашей. Вот я все жду, когда, наконец, все-таки будут… Хотя были даны, в общем, гарантии, которые касаются наших записей архивных, потому что уже более 20 лет ничего не делается, а записи продолжат осыпаться и приходит в негодность. Поэтому я, в принципе, за разумный диалог с властью.

Владимир Бабурин: Мне, кстати, всегда казалось, что когда настаивали на названии – именно Российская академия искусств, а не Академия… вы таким образом старались дистанцировать от государства.

Николай Петров: Совершенно верно. Мы боялись того, что нам скажут… Нам вообще предлагали ее сделать государственной, но тогда…

Владимир Бабурин: То есть настаивали на названии Академия российского искусства.

Николай Петров: … был звонок: «Здравствуйте, дорогие друзья, у нас уходит на пенсию замминистра такой-то, возьмите его, примите к себе». И вот мы для того, чтобы от этого полностью себя охранить… Но, к сожалению, сейчас была перерегистрация, и нам пришлось все-таки стать теперь Академией.

Владимир Бабурин: К слову «российская» хочется, конечно, сразу добавить слово «государственная».

Эдуардо Гедеш: У меня есть еще один вопрос по поводу благотворительного фонда. Почему вы решили, что его надо делать? И какие планы у вас, какие задачи могут быть у этого фонда?

Николай Петров: Вы знаете, моя задача… Безусловно, я ни в коем случае не преувеличиваю какие-то свои возможности, хотя они не такие маленькие. Все-таки за те 50 лет, что я нахожусь на сцене, как говорят, первую половину жизни мы работаем на имя, а вторую половину жизни имя работает на нас, и вот я создал некое определенное свое имя, и с этим именем считаются. Во всяком случае, не пошлют вот так сразу, такое вряд ли произойдет. Поэтому мне хотелось в меру наших скромных сил помочь немножко нашей творческой молодежи, и совсем молодежи и молодежи. Наш фонд маленький, у нас там стипендиатов где-то, может быть, 40-50 человек, в основном мы пользуемся системой грантов, и мы пользуемся тоже возможностью организации концертов, которые, по закону моего фонда, обязаны быть оплачены. Потому что у нас, к сожалению, существуют организации, которые занимаются эксплуатацией детского труда. Они их возят в престижные места, к Папе римскому, в ООН, во всякие очень престижные места и говорят: «Раз мы вас вывезли, скажите спасибо, что вам за билет платить не пришлось» - в виде гонорара. Мы платим всем обязательно. Конечно, это не тысячи долларов, но это не оскорбительные деньги, те, которые все-таки молодой музыкант, которому 14-15, 17 лет, все-таки он знает, что он на эти деньги может пойти и сделать маме подарок или что-то себе купить, и все-таки это не оскорбительные деньги.

Владимир Бабурин: Это был последний вопрос. И теперь, по традиции этой программы, по несколько секунд есть у журналистов, чтобы сформулировать, что же было самым главным в этой почти часовой беседе с Николаем Петровым. Александр Евтушенко, Российское телевидение, пожалуйста.

Александр Евтушенко: На мой взгляд, меня, во всяком случае, порадовали слова Николая Арнольдовича о том, что независимо ни от цен, ни от состояния жизни, ни от качества жизни все-таки народ идет в концерт, идет в филармонию. Хотя это, наверное, настолько мизерная часть по сравнению с теми, кто спорит, кто круче – Ксюша Собчак, «Блестящие» или Дима Билан…

Николай Петров: Не портите мне настроение, я вас прошу.

Александр Евтушенко: Наверное, это лучший показатель, чем судебный процесс двух высочайших чиновников от культуры по поводу целующихся милиционеров. Но это уже радует, это уже дает какой-то шанс, какую-то надежду, что мы выползем, вылезем, выскочим.

Владимир Бабурин: Эдуардо, пожалуйста.

Эдуардо Гедеш: Хочу только сказать, что несмотря на то, что мы обсуждали разные проблемы, у меня осталось какое-то ощущение оптимизма. Когда мы говорим о музыке, о культуре, все равно остается какое-то ощущение, что мы занимаемся чем-то приятным. И за это я хотел бы тоже вас благодарить, за такие моменты.

Николай Петров: Спасибо.

Владимир Бабурин: И я завершу. Я все больше с политиками общаюсь, реже гораздо с деятелями культуры, и поймал себя сейчас на такой мысли, что, конечно, с Николаем Арнольдовичем не разговаривать надо, а слушать, как он играет, и тем не менее, от этого почти часового разговора я получил, думаю, не меньшее удовольствие (а мне приходилось его и вживую слушать, и в записях), чем от его игры. За что большое спасибо.