Иван Толстой: В основу сегодняшней программы положена книга Максима Кравчинского, вышедшая в 2007 году в нижегородском издательстве «Деком». Она так и называется - «Русская песня в изгнании» и посвящена большому и долгому феномену, изученному еще только в малой степени. Федор Шаляпин, надежда Плевицкая, позднее - Иван Ребров, еще позднее - Александр Галич, Вилли Токарев - эти имена хорошо знакомы. Но есть целая россыпь совершенно неизвестных, забытых, утонувших в тумане прошлого. Сегодня мы только коснемся некоторых мифов, некоторых судеб - в этом нам поможет автор книги Максим Кравчинский. Скажите, Максим, как для вас самого начался интерес к русской песне в изгнании?
Максим Кравчинский: Мой родной отец эмигрировал в 79-м году в Америку. Мне было тогда четыре года, я, конечно же, очень скучал по нему, и детским разумом своим понимал, что он живет далеко за океаном в совсем другой стране, про которую по телевизору говорят разные ужасные вещи. И вот на этом фоне, в начале 80-х годов, в Воронеже, будучи в гостях у бабушки и дедушки, я услышал кассету с песнями эмигрантов. Они были абсолютно безымянны тогда, а много лет спустя я понял, что звучали там Вилли Токарев и многие другие, известные сегодня люди. И эти песни стали своеобразной замочной скважиной, через которую я мог составлять некое представление о том, как живут люди за океаном и, в том числе, мой отец.
Иван Толстой: От этого вашего впечатления до написания книги все-таки дистанция огромного размера.
Максим Кравчинский: Услышав в первый раз в 10-летнем возрасте песни эмигрантов, столь непохожие на советскую эстраду того времени, я как-то проникся этим собирательством, потом стали появляться другие имена, другие голоса, со временем они распались на имена и фамилии. Это хобби я пронес до сегодняшнего момента, но это оставалось все лишь увлечением. Я окончил один экономический вуз, потом второй, защитил диссертацию, работал в самых разных структурах, работал в «Мосэнерго», работал управляющим банка, пока лет несколько назад, абсолютно случайно, за кулисами Кремлевского дворца не встретился с программным директором Радио «Шансон». Это знакомство закончилось тем, что меня пригласили вести программу об истории жанра на этой радиостанции. Я ее вел около года, было записано порядка тридцати выпусков. Под каждую программу я писал текст, а когда программа была закрыта, то тексты остались и, оглядев эту папку, я понял, что мне по настоящему жалко с этим расставаться. Я сел, что-то закончил, что-то доработал, и получилась книга, которая получила название «Русская песня в изгнании».
Иван Толстой: Максим, но все-таки, чтобы разговаривать со слушателями о русской эмигрантской песне на Радио «Шансон», надо довольно много знать. Одно дело - любить, другое дело - об этом рассказывать. Откуда пришли ваши знания?
Максим Кравчинский: Все то, что вылилось в книгу, это, опять же, благодаря пресловутому железному занавесу. Я вспоминаю сейчас свою детскую мечту, как мне хотелось посмотреть, как же выглядят эти люди, которые поют «Небоскребы» или «Мурку». Создавался какой-то условный словесный портрет, который потом либо не совпадал, либо совпадал с оригиналом. Эта мечта воплотилась в 90-м году, когда я в первый раз оказался в гостях в Америке. Мы полетели в Нью-Йорк, там я познакомился с Михаилом Гулько, а за два года до этого, когда Токарев приезжал в Москву, в гости, без всяких гастролей, я встречался с Вилли Токаревым. Эти поездки, начиная с 90-го года, стали регулярными. Я познакомился со всей Третьей эмиграцией. С Мишей Гулько я дружен уже почти 20 лет, невзирая на разницу в возрасте, мы (смею надеяться, что и он так считает), по-настоящему близкие люди. Я ему что-то советую, он мне что-то советует.
В 89-м году это была шапочная встреча, первым из эмигрантов с концертами в Россию приехал Борис Рубашкин. И мне, ребенку, удалось встретиться с ним. А недавно, в октябре? проходил в Москве Фестиваль русской песни, и Борис Рубашкин приезжал снова. 20 лет спустя мне удалось снова с ним повидаться, он был очень удивлен, увидев старые фотографии. Были и снимки, и беседа. На сегодня нет, пожалуй, заметного человека из Третьей эмиграции, с кем бы я не был знаком довольно близко, и они мне, конечно, многое рассказывали.
Что касается литературы, то ее мало. Но на сегодня в моей коллекции, так думаю, собрано процентов 90 того, что, так или иначе, описывает культуру русской эмиграции. Из прямой речи это, прежде всего, воспоминания Вертинского «Дорогой длинною». Путем неимоверных усилий я нашел книгу воспоминаний Юрия Морфесси, которая была издана в 32-м году во Франции. В мемуарах эмигрантов Первой и Второй волны встречаются описания. Прежде всего, это Роман Гуль, его знаменитая апология эмиграции. Там есть довольно значительные пассажи о донских хорах - хоре Жарова, хоре Костюкова, хоре имени атамана Платова, описывает Роман Гуль и знаменитую эпопею певицы Надежды Плевицкой. Из каких-то мемуаров, из самых разных источников, порой удавалось что-то почерпнуть.
А что касается новейшего времени, то это, конечно, исследование Бориса Савченко, была такая книга в середине 90-х «Ретро-эстрада», и она как раз была посвящена Изе Кремер, Вертинскому, Морфесси. А в Краснодаре живет писатель, краевед, ему уже много лет сейчас, его книги - это настоящая библиографическая редкость, потому что они издаются только на Кубани. Это три книги, зовут его Виталий Бардадым, и они были посвящены Петру Лещенко, Юрию Морфесси и Александру Вертинскому. Абсолютно иной взгляд, чем каноническое восприятие этих людей.
Иван Толстой: Мы обращаемся к судьбам некоторых исполнителей Первой волны.
Максим Кравчинский: Первая волна, как и Третья, это, в большинстве своем, профессиональные артисты, которые состоялись в царской России, а затем оказались в эмиграции. Сегодня из Первой волны номером один, без сомнения, считается Александр Вертинский, но стоит сказать, что его популярность пришлась на последние предреволюционные годы- 15-й-16-й год. До этого это был заурядный статист. А в эмиграции оказался такой человек, скажем, как Юрий Морфесси, который к моменту своего вынужденного изгнания в 20-м году был на уровне сегодняшнего Кобзона. То есть, он пел перед Николаем Вторым, его одаривали запонками с бриллиантовыми орлами. А тот же Вертинский пел в ресторанах, принадлежащих Морфесси, о чем в своих мемуарах умалчивает. У Юрия Морфесси судьба сложилась, для его положения, наиболее драматично. Он был обласкан, имел сумасшедшие гонорары. Он родился в Одессе в 1882 году, рано проявил способности к пению, начинал в оперетте, как многие тогда, но быстро сменил театральные подмостки на эстрадные, и завоевал в очень короткий срок признание слушателей. И вот, как я уже сказал, он пел на самых лучших площадках, пел перед Николаем Вторым. Оказавшись в эмиграции, он так и не расстался с российским паспортом, не принял иностранное гражданство, крайне скучал по России и не расстался даже со своим репертуаром, пел то, что пел до революции. Жизнь его сложилась несколько драматично, прежде всего, из-за неудачной любви. Будучи уже зрелым человеком, ему было прилично за 50, он жил в Югославии и там познакомился с женщиной, которую звали Валентина Лозовская. Она была из офицерской семьи, сама в юном возрасте принимала участие в боях на стороне белой армии, в Добровольческой армии, была награждена Георгиевским крестом, женщина была, скажем так, опередившая свое время, видимо, сильно эмансипированная особа. Она принимала участие в автомобильных гонках, занимала различные призовые места по плаванию и так далее. Была такой статной, крупной женщиной, на голову выше Морфесси, который сам, надо сказать, был не маленьким человеком, и современники смеялись над ним. Она была намного моложе его. Он познакомился с ней, и они поженились. Он привез ее из Югославии в свою маленькую квартирку в Париже, и все, в общем, складывалось хорошо. Но оказалось, год спустя, что у его избранницы в Югославии остался любовник, с которым она поддерживает отношения. Этот любовник был югославский миллионер. И он ее, путем различных интриг и охмурений, переманил обратно. Когда она бросала Морфесси, убегала, она обобрала его до нитки, по некоторым данным даже продав его парижскую квартиру. И это для человека, которому было под 60, был страшный удар. Но за тот год, что он переживал бурный роман со своей молодой женой, он успел написать мемуары, которые назвал «Жизнь, любовь, сцена: воспоминания русского баяна». А «баяном русской песни», как мы помним, его назвал сам Федор Шаляпин. А умер Морфесси в 57-м году, уже в довольно преклонном возврате, в 75 лет, так он и не оправился после этого удара. Все уже шло по нисходящей. Умер в полной нищете в Париже.
(Поет Юрия Морфесси)
Иван Толстой: Максим, а как сложилась судьба другой знаменитости, Изы Кремер?
Максим Кравчинский: Иза Кремер, как и Юрий Морфесси, - одесситка. Начинала она, как и многие тогда, учась оперному искусству, вокалу у итальянского преподавателя. По-моему, даже ездила в Италию обучаться вокалу, но потом нашла себя как эстрадная примадонна. Ее многие до сих пор сравнивают по манере исполнения, по подаче песенного материала с Вертинским. Дело в том, что Иза Кремер прославилась, у Вертинского они назывались ариетты, а у нее - музыкальные улыбки: она переводила иностранные шансоньетки – итальянские, французские – на русский язык и пела их замечательно, используя мимику, жесты, чуть подтанцовывая. Все это напоминало маленький театр. Иза Кремер была особенно популярна на юге России, имперской славы она до революции не обрела. Вот Одесса, Кишинев - там ее знали прекрасно, хотя она гастролировала и в Москве, и в Петербурге.
У Изы Кремер судьба не менее драматична. Она оказалась в эмиграции, в Константинополе позднее остальных. Первое время она пыталась как-то мириться с новой властью и даже выступала перед красными в Одессе. Но в 21-м или в 22-м году она оказалась в Константинополе, выступала в кабаре, которое принадлежало Юрию Морфесси. Юрий Морфесси в своих мемуарах приводит такую историю. В один из вечеров, когда в его клубе в Константинополе собралось все командование союзных войск стран Антанты (присутствовали французские военные высокопоставленные, адмиралы американского флота), кто-то, в порыве патриотических чувств, встал и запел «Боже, царя храни!». Все как один поднялись - и американцы, и французы, и все гости, которые присутствовали в зале. Все, кроме Изы Кремер. И это было настолько явным вызовом, Морфесси, как владелец клуба, был просто в ужасе, это был страшный удар по репутации. Он подошел к Изе и сказал: «Встаньте немедленно! Что вы делаете?!». На что она осталась сидеть. Морфесси, конечно, после этого моментально ее выгнал и пишет в своих мемуарах, что, вероятно, не зря говорили, что Иза Кремер пыталась найти общий язык с чекистами. Довольно зло пишет про нее. Иза Кремер не растерялась, буквально на следующий день она ушла к конкурентам Морфесси в кабаре под названием «Стелла». Кабаре самого Морфесси было вскоре закрыто и, как пишет Юрий Спиридонович, Иза написала на него донос, может быть, о незаконной торговле спиртным или чем-то еще. Но, так или иначе, он грешит на нее после этого случая.
Позднее, Иза Кремер продолжила певческую карьеру в Нью-Йорке, пела и русские песни, выступала в бродвейских мюзиклах, но в начале 30-х годов, то ли заработав достаточно денег, то ли как-то устроив личную жизнь, о которой данных немного, она закончила выступать. Есть информация, что она пела по приглашению Черчилля в Тегеране, на знаменитой конференции 43-го года. Черчилль праздновал очередной день рождения в 43-м году, он, якобы, помнил Изу Кремер по ее выступлениям в Лондоне и попросил привезти ее. И есть такая версия, что она пела перед знаменитой тройкой – Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом. Эти воспоминания приводит Вадим Козин, но я недавно прочитал книгу фотографа Леонида Бабушкина, который пишет, что воспоминания Козина о том, что и он сам пел на Тегеранской конференции, являются полнейшим вымыслом. Поэтому доверять им или нет, я не знаю.
А Иза Кремер умерла в один год с Морфесси, правда, не в нищете, а в полном достатке. Умерла она в Аргентине, в городе Кордоба в 57-м году. А оказалась она там, выйдя замуж за аргентинского врача и общественного деятеля.
Иван Толстой: Минуя военную пору, движемся по истории вперед. Творчество Бориса Рубашкина.
Максим Кравчинский: Я приготовил немного необычную песню Бориса Рубашкина, которая выбивается из его репертуара. Это такая эстрадная композиция, которая называется «Девушка за роялем». Это не авторская вещь, а переработка песни французских композиторов. Называется она «Девушка за роялем» и разительно отличается от всего того, что пел Борис Семенович. А пел он, как мы помним, русский фольклор – «Стенька Разин», и так далее, обладая хорошим оперным голосом.
Два слова о Борисе Рубашкине. Он родился в Болгарии, в семье казака и болгарской девушки. Его отец бежал от большевиков на запад в 17-м году, юность Бориса Рубашкина прошла в Болгарии, он увлекся танцами, музыкой, в окружении его всегда были казаки, русские эмигранты, и, как сам Борис Семенович вспоминает в мемуарах и в интервью, его коллективным учителем стала русская белая эмиграция. Он увлекался танцами, как я сказал, и в Софии поступил в Ансамбль песни и пляски Министерства Внутренних Дел. То есть, достиг определенных успехов. А потом уехал учиться в Прагу, поступил на экономический факультет Пражского университета. Но жизнь в социалистическом лагере ему была совершенно не по душе, и он устроился шофером в болгарское посольство в Праге.
Многие посольские того времени, имея свободный выезд в страны Западной Европы, подрабатывали следующим образом: они на выходные выезжали на собственном автомобиле или просто поездом, пользуясь дипломатическим паспортом, скажем, в Австрию, покупали там ширпотреб и затем продавали в Болгарии или в Чехословакии и, тем самым, пополняли свой скромный бюджет. И один из посольских предложил Рубашкину, как водителю, сопровождать его в поездке в Австрию. Рубашкин понял, что это его шанс. Он каким-то образом выправил своей тогдашней жене через Югославию австрийскую визу и повез своего начальника, посла, в Австрию. И только он его туда привез, сразу вместе с женой сбежал. Пошли в полицию и попросили в Австрии политического убежища. Оно им было предоставлено через какое-то время, а пока Рубашкин ждал решения по своему вопросу, он работал обыкновенным рабочим на заводе. Абсолютно случайно судьба его столкнула с соотечественником, болгарином, который привел его в русский ресторан «Жар-Птица», опять же случайно Рубашкин оказался на сцене, спел, его услышал хозяин, и так он получил свою первую работу.
Уже потом он выиграл конкурс на должность баритона в Зальцбургской опере, и началась его вокальная карьера. Началась поздно, в 35 лет. Рубашкин, конечно же, был звездой 60-х годов, он аранжировал и создал знаменитый танец «Казачок», который его прославил и сделал состоятельным человеком. Жив и здоров Борис Семенович до сих пор, живет там же в Зальцбурге, в особняке, пишет мемуары и воспитывает маленькую дочку.
Иван Толстой: Перейдем к Третьей волне, Максим?
Максим Кравчинский: Для меня Третья волна, как для исследователя, начинается с такой большой и загадочной персоналии, может быть, вы что-то знаете про него, как Слава Вольный. Проект Славы Вольного, который назывался «Песни ГУЛАГа», был записан в 74-м году в Германии. Среди коллекционеров эта пластинка называется официальным или неофициальным саундтреком к первому изданию книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». На эту мысль наталкивает именно то обстоятельство, что именно в 74-м году и был в первый раз напечатан «Архипелаг ГУЛАГ». На обложке этой пластинки Славы Вольного (скорее всего, это псевдоним - даже по звучанию слышно), изображен сам Солженицын с подписью на немецком: «Самый известный советский заключенный».
Никакой информации о Славе Вольном, о человеке, который записал этот диск, я не знаю. В Германии по радио, периодически, к различным датам крутят его песни. Хочу поставить песню с этого диска, которая называется «Ты не плачь, мой друг, что розы вянут». И еще буквально два слова. Диск Славы Вольного в советское время был где-то рядом с книгами самиздата, с книгами Солженицына и прочим. Я знаю несколько историй, когда люди пытались провести эту пластинку в СССР, их задерживали, пластинку приобщали в качестве вещественного доказательства, и люди получали реальные срока за попытку провести антисоветские материалы в СССР.
(Звучит песня «Ты не плачь, мой друг, что розы вянут»)
Иван Толстой: Хочу от себя добавить, что и по содержанию, и по фонетике, и по манере Слава Вольный - автор блатной, и Солженицын на обложке его диска - явная политическая спекуляция.
Максим Кравчинский: Я эту пластинку считаю переходом к творчеству Третьей волны, потому что здесь звучат песни не русского фольклора, а звучат песни Высоцкого, Кукина, Алешковского. То есть уже видно движение в сторону творчества Третьей волны. Уже где-то рядом с Токаревым все это стоит, Шуфутинским. Похоже, хотя аранжировка тяготеет еще к Ивану Реброву, к творчеству Татьяны Ивановой, псевдо-балалайки, гармошки, такой псевдо-русский звук, но совершенно другие тексты, рассчитанные на совершенно другую публику. И в своей книге отдельно я выделяю главу «Музыкальные диверсанты». В частности, Слава Вольный, затем был диск Нугзара Шария «Песни советского подполья», блатные песни Дины Верни. Это не творчество, по большому счету, я их называю листовками для страны Советов. Это музыкальная пропаганда такая.
И вот начинается Третья волна. Я хочу поставить здесь фрагмент песни Любы Успенской «У нас на Брайтоне». Песня была записана в 85-м году, когда уже эстрада Третьей волны сформировалась. Там поется о самых знаменитых, к тому моменту, людях. Она тогда для нас была некоей энциклопедией. Там упоминается уже и Токарев, и Гулько, и Могилевский. Кого-то мы знали, кого-то не знали. Было очень странно слушать. То есть Брайтон-Бич, как говорил Шуфутинский, казался нам чем-то вроде Калининского проспекта, где шикарные рестораны, швейцары и в каждом своя звезда, жизнь кипит. Конечно, когда я там оказался, я просто испытал легкий шок и не понимал, зачем люди так преподносили свое место обитания.
(Звучит песня Любы Успенской)
Одной из первых в эмиграции оказалась звезда советской эстрады, участница оркестра Олега Лундстрема Майя Розова. Она эмигрировала в самом начале 70-х годов вместе со своим мужем, музыкантом-тромбонистом Аликом Шабашовым. В эмиграции она стала петь в ресторане «Садко», и там, на глазах у мужа, у Майи Розовой развернулся роман с одиозной фигурой Третьей эмиграции - с человеком по имени Евсей Агрон. Этого человека сегодняшние исследователи считают первым крупным боссом пресловутой русской мафии. Он начинал аферой с бензином, самые разные криминальные деяния начинались именно с его подачи. Он эмигрировал из Ленинграда и считался в России вором в законе. Насколько это так, я не знаю, но фигура была заметная на Брайтоне в конце 70-х в начале 80-х годов. Майя Розова рассталась с мужем и стала гражданской женой авторитета. Он баловал ее, музыкой она практически не занималась, занималась для души, пела изредка, он не особо поощрял ее выступления в ресторанах и, может быть, из-за этого в ее вокальной карьере всего два сольных диска. Первый был записан в 85-м году, назывался «Сезон моей любви». Аранжировки на первом и на старом диске делал Михаил Шуфутинский. Я хочу поставить песню с первого альбома Майи Розовой «Цыганка».
(Поет Майя Розова)
А дальнейшая судьба Майи и ее криминального мужа сложилась таким образом, что в 89-м году Евсей Агрон был расстрелян на пороге своей шикарной квартиры в Бруклине, и Майя Розова осталась одна. Для нее это было большим ударом, оправилась она не скоро, через год после смерти мужа она записала диск его памяти, который назывался «Как мне забыть тебя». И там была композиция, очень выстраданная, которая называлась «Евсей».
В дальнейшем след ее потерялся. Она уехала в Лос-Анджелес, вновь вышла замуж за эмигрантского барда Евгения Кричмара, известного тем, что он написал песню для Михаила Шуфутинского «Пахнет морем». Но совместная жизнь Майи Розовой и Евгения Кричмара не задалась, и где она сейчас, даже будучи в Лос-Анджелесе этим летом и общаясь со всеми музыкантами которые там живут, никто не смог сказать о ней ничего внятного. Про Третью волну мне не хотелось бы говорить о людях известных и заметных, про которых пишут в газетах. Поэтому, да простят меня Вилли Токарев, Михаил Гулько и Михаил Шуфутинский, про них я упоминать не хочу, чтобы было интереснее слушателю.
Скажу еще несколько слов о Борисе Сичкине. Не надо говорить, кто это - исполнитель роли Бубы Касторского в «Неуловимых мстителях». Замечательный актер. Он оказался в Америке в 80 году. Оказался после трагического случая в своей жизни. В 73-м году, еще когда он жил в СССР, его обвинили в получении незаконных доходов от концертной деятельности, он сидел в тюрьме в Тамбове больше года, конечно, никого такой опыт не вдохновляет, хотя Борис Михайлович был человек неунывающий, который мог увидеть положительные и веселые стороны в самой аховой ситуации, но он принял решение эмигрировать и сделал это, прежде всего, ради сына Емельяна. В Америке Борис Сичкин жил трудно, английского так и не выучил. В эмиграции оказался, когда ему было за 50, записал в Америке два альбома. Один - в 82-м году, концертный диск, где он рассказывает миниатюры на темы эмигрантской жизни и поет знаменитые свои куплеты Бубы Касторского и другие одесские песни. Второй диск - 84-го года - более загадочный. Называется он «Новые интеллигентные одесские песни», записал его Борис Сичкин пополам с человеком, следов которого я тоже не смог найти. Зовут его Наум Мирвис. Виниловая пластинка выглядит так: пять песен поет Сичкин, пять – Мирвис. Одну из композиций «Дубленки» в исполнении Бориса Сичкина я хочу поставить.
(Поет Борис Сичкин)
Песня, как мы слышали, - это такая острая, ядовитая сатира и на эмигрантщину, и на советский строй. Сичкин шутил всегда, когда его спрашивали: «Борис, а как ты живешь в эмиграции?», он отвечал: «Есть люди, которые живут за чертой бедности, так вот я живу на черте». Только в последние годы перед смертью, он умер в 2002 году, чуть не дожив до 80 лет, начался расцвет его творческой деятельности, как это ни странно. С подачи известного артиста Олега Видова, который живет в Калифорнии, Борис Сичкин снялся в фильме Оливера Стоуна «Никсон» в роли Брежнева. Это, конечно, позволило ему поправить свое материальное положение. Но он был очень любящий отец, готовый ради сына снять буквально последнюю рубашку. Его сын Емельян - из породы таких непризнанных гениев. Ему уже 50 лет, он композитор, но известен, что называется, в узких кругах, и свой крупный гонорар за фильм «Никсон» весь Борис Сичкин потратил на организацию концерта своего сына в Карнеги-Холл, единственного концерта. Борис Сичкин был похоронен в Нью-Йорке, а через год после его похорон его жена, Галина Рыбак, приняла решение об эксгумации тела и перезахоронении его на родине. Урна с прахом была привезена в Россию и хранилась у друзей Сичкина в гараже. Тем временем они пытались добиться места на кладбище. Но разрешение на перезахоронение откладывалось, а по плану реконструкции Москвы сносились ветхие постройки. В числе их были снесены и эти гаражи, вместе с прахом Бориса Сичкина.
Иван Толстой: Максим Кравчинский, ваша завершающая история.
Максим Кравчинский: Завершить хотелось бы залихватской песней, но тема для этой песни будет грустная. Дело в том, что 8 декабря от рака легких скончался один из культовых певцов русской эмиграции, он, может быть, не настолько известен, но те, кто увлекается этой темой, обязательно знают его. 8 декабря умер Гриша Димант. Ему было 56 лет. Скажу о нем два слова. Мы виделись в августе. Мы дружили, и очень странно все это узнавать было от общих друзей. Гриша эмигрировал из Риги, он был одним из первых советских рокеров, работал в различных программах, в том числе и с Лаймой Вайкуле, с которой он очень дружил в последнее время. Он эмигрировал в начале 70-х, оказался в Нью-Йорке, играл в американских рок-группах, потому как был прекрасный гитарист. У него родился сын, еще в Риге. Он с ним и эмигрировал. И сын в Америке сделал замечательную карьеру. Он стал участником культовой американской группы «Лимп бискит». Это звезды первой величины в Америке последних лет. Благодаря сыну сам Гриша не раз принимал участие, как гитарист, в записи альбома Эминема и других звезд, его эмиграция ради детей оправдалась.
А сам Гриша Димант записал два жанровых альбома. Один - в Нью-Йорке, в 78-м году, а второй - уже в Лос-Анджелесе, «Ностальгия». Его биография примечательна еще и тем, что он работал в Голливуде - озвучивал героев со славянским акцентом. В частности, он работал над фильмом «Список Шиндлера», масса других фильмов в его фильмографии, если можно так сказать, снимался в маленьких эпизодических ролях, снимался в рекламе, но вот много курил и это, как и Юла Бриннера, привело к трагедии. Год назад он заболел и даже американские врачи и любые возможности, которыми он располагал, не смогли ему помочь. Не прошло и года, как Григория Диманта не стало.
Но Гриша Димант был очень веселый человек. Хотя в его репертуаре есть замечательное исполнение песен Есенина, я считаю, что «Клен ты мой опавший» лучше, чем он, никто не спел. Но он был человек веселый и очень позитивный. И мне бы хотелось закончить программу, пусть и на грустной ноте, но веселой песней в исполнении Гриши Димонта с первого альбома, которая называется «Денежки».
