Марина Тимашева: 5-го января мы проводили в последний путь Александра Гавриловича Абдулова, но наша память еще в пути. И ценным кажется все, что связано с именем любимого актера. Передаю слово Павлу Подкладову
Павел Подкладов: Самой главной своей ролью в театре, во всяком случае, до появления на сцене «Ленкома» «Полета над гнездом кукушки», Александр Абдулов считал Алексея Ивановича в театральной версии Марка Захарова по роману Федора Михайловича Достоевского «Игрок». К великому сожалению, Абдулов не успел выйти на сцену в гоголевской «Женитьбе», мечтал он о «Короле Лире», и тоже не получилось. Но сколько же потрясающих ролей было в его театральной и кинобиографии! Наверное, в сердце каждого из нас на всю жизнь останется свой, особый Абдулов. У одних он будет ассоциироваться с трогательным красавцем Медведем из «Обыкновенного чуда», у других - с лейтенантом Плужниковым и Хоакином Мурьетой из «ленкомовских» спектаклей, у третьих – с забавным кудрявым Жакобом, подельником Графа Калиостро из «Формулы любви». У меня тоже есть свой, незабываемый Абдулов. Уже порядком подзабытый фильм Эльдара Рязанова «Тихие омуты» не стал большим достижением прославленного режиссера, но, возьму на себя смелость утверждать, что герой фильма - профессор Каштанов - стал одним из самых значительных персонажей в творческой жизни Александра Абдулова. Он прослужил в театре почти 50 лет. Здесь нет преувеличения - в первый раз юный актер Саша Абдулов вышел на сцену в пятилетнем возрасте в Ферганском драматическом театре. О том, как начиналась его жизнь в искусстве, о близких людях и о жизненных принципах мне однажды посчастливилось поговорить с Александром Гавриловичем и записать эту беседу на диктофон. Абдулов не всегда жаловал нашего брата журналиста и, давая интервью, порой был колюч и задирист. Наша беседа поначалу тоже складывалась не очень благостно, но потом мой собеседник чуть обмяк, успокоился, и, как мне кажется, был откровенен и доброжелателен. Надеюсь, что эта запись даст возможность радиослушателям не только еще раз вспомнить великого артиста, но и открыть для себя какие-то, ранее неизвестные черты его характера.
Александр Абдулов: Я в первый раз вышел на сцену в городе Фергане, в Ферганском драматическом театре, в пять лет, в спектакле «Кремлевские куранты», вместе со своим отцом. Так что с пяти лет у меня уже идет стаж.
Павел Подкладов: Я знаю, что отец был главным событием или главным впечатлением вашей жизни.
Александр Абдулов: Он и остается таким. Наверное, самое прекрасное, что у меня было, и что у меня есть в жизни, это память моего отца. Он был выдающийся режиссер и выдающийся человек.
Павел Подкладов: Он был руководителем театра, вполне мог вас устроить на теплое местечко и пестовать из вас актера, но, как мне известно, он вам велел работать рабочим сцены?
Александр Абдулов: Нет, это он меня наказал. Я работал актером, опоздал на спектакль, сорвал спектакль, отец меня выгнал из труппы и взял меня в театр рабочим сцены. Я таскал декорации. Все думали, что это шутка такая - главный режиссер и вдруг сын работает рабочим сцены. А он говорит: «Нет, нет, пусть работает!». Я год работал рабочим сцены.
Павел Подкладов: А играли в это время в театре?
Александр Абдулов: Нет, он не давал играть. Он настолько свято относился к театру, он был абсолютно святой человек, для него это был грех.
Павел Подкладов: Вы рассказывали, что он за квартал до театра снимал шапку?
Александр Абдулов: Да. Если он вдруг видел человека с семечками, он мог просто озвереть и выгнать из театра. Если человек вдруг не снимал шапку, он просто бесился. Он очень свято относился к профессии режиссера, актера и к слову «театр».
Павел Подкладов: Вы впитали это?
Александр Абдулов: Не знаю, насколько я впитал, но я стараюсь хоть немножко быть похожим на него. Фергана в переводе - «спящая красавица». Это название притянуло отца, он был романтик. У него был выбор куда ехать, и вот выбор пал на «спящую красавицу». Он - основатель первого русского театра в Узбекистане.
Павел Подкладов: А на вас, на ваше творчество, никак не повлияла узбекская культура?
Александр Абдулов: Я думаю, что повлияла. Во-первых – солнце. Это замечательно. Вообще, Восток - дело замечательное. Они очень мудрые и, наверное, очень много я взял от них: уважение к взрослым, уважение к людям вообще, уважение к родителям. Они очень трепетно к этому относятся. Вообще, Фергана мне очень много дала.
Павел Подкладов: Как случилось, что у вас произошел альянс с Марком Анатольевичем Захаровым?
Александр Абдулов: Я был студентом четвертого курса, на роль в спектакле «В списках не значился» искали молодого актера. Меня с четвертого курса взяли на эту роль. Я, будучи еще студентом, уже играл в театре «Ленком» и имел честь называть себя артистом Московского театра имени Ленинского комсомола.
Павел Подкладов: Вы всегда называли Марка Анатольевича духовным отцом, крестным отцом.
Александр Абдулов: Я не стесняюсь, это действительно мой отец, это мой второй отец, потому что все, что я есть, это мой отец - Гавриил Данилович Абдулов, а все, чего я достиг, это мой второй отец - Марк Анатольевич Захаров.
Павел Подкладов: Вы не похожи на человека покорного, на пластилинового актера. Вы, судя по всему, человек со строгим, твердым характером. А вот в отношениях с Марком Анатольевичем, на сцене, в том числе?
Александр Абдулов: Дело в том, что Захаров никогда не давал такого повода. Он человек, который сам фонтанирует и очень любит актеров, которые фонтанируют на сцене. Мы уже разговариваем на одном языке. Мне с ним очень удобно, не знаю, насколько ему удобно со мной, но мне с ним безумно удобно работать.
Павел Подкладов: То есть противоречий вообще не возникало?
Александр Абдулов: Никогда.
Павел Подкладов: Александр Гаврилович, вы, среди главных событий своей творческой жизни, назвали Алексея Ивановича.
Александр Абдулов: Это моя вторая встреча с Достоевским. Первая – я играл Верховенского из «Бесов», и там приходили просто из ЦК партии и говорили: «Убирайте Верховенского из спектакля». А Захаров каждый раз, рискуя партбилетом, выпускал меня на сцену. Я очень долго шел к Достоевскому, это один из моих любимых авторов. «Игрок» очень близок мне по духу, я сам по себе игрок. Сыграть Алексея Ивановича было давней моей мечтой, и вот она осуществилась.
Павел Подкладов: Вас всегда привлекали, судя по всему, в театре роли острохарактерные. То есть, если в кино вас использовали поначалу фактурно….
Александр Абдулов: Наверное, этим и отличается театр от кино, потому что в театре можно поправить – сегодня сыграть так, завтра - так, послезавтра - совсем по-другому. А в кино – все, пленка, ты уже снял, команда снята, все напечатано, и ты уже ничего не можешь исправить, потому что ты не сможешь объяснить, что ты плохо себя чувствовал, не так звезды встали. Наверное, поэтому я больше люблю театр, чем кино.
Павел Подкладов: Вы даже как-то негативно высказывались о кино, что там могут слепить…
Александр Абдулов: Я никогда в жизни не брошу камня в кино. Я обожаю кино, но в кино, монтажом, камерой можно обмануть зрителя. А в театре ты выходишь, и вот ты один на один, живой с ними, и уже ничего ты не сможешь сделать. Или ты чего-то стоишь, или ты ничего не стоишь. Я старался амплитуду свою расширять, я играл разные роли – и характерные, и всякие. Мне безумно нравится одна характеристика обо мне. Когда меня в очередной раз вычеркнули из премии Ленинского комсомола, какой-то чиновник сказал замечательную фразу, которой я горжусь: «Абдулову нельзя давать премию Ленинского комсомола, потому что у него нездоровая популярность». Меня дважды вычеркивали из Государственной премии, потому что у меня нездоровая популярность, что я не с теми дружу. Но я не жалею об этом. Я же дважды отказывался выступать на съезде партии – на 25-м и на 26-м, что, по тем временам, было просто смерти подобно. Мне за это задержали и звание «народного».
Павел Подкладов: Вы, кстати говоря, не участвуете практически ни в каких театральных и киношных тусовках?
Александр Абдулов: Нет. Господи, у меня работа, а потом еще и вечером те же лица видеть! Зачем же? Надо отдыхать когда-то.
Павел Подкладов: А работать в одном театре 25 лет надоедает?
Александр Абдулов: Это счастье, это мой дом. Я не отношусь к театру «Ленком», как к работе. Это мой дом. Я его люблю, в нем есть все - и братья, и сестры, и соседи.
Павел Подкладов: И интриги.
Александр Абдулов: Нет, вы знаете, у нас тот уникальный случай, когда у каждого своя ниша. Нам нечего делить. Что мне делить с Янковским, что мне делить в Караченцовым, что мне делить со Збруевым, что мне делить с Броневым? И то же самое у них. Это гений Захарова - вот так составить труппу, что всем удобно и хорошо.
Павел Подкладов: Когда вы говорите о каких-то недостатках в творчестве, то всегда обвиняете только себя.
Александр Абдулов: Партнер никогда не виноват. Всегда виноват ты. Если партнер плохо играет, то виноват ты – значит, ты не даешь партнеру ничего.
Павел Подкладов: Вы продолжаете заниматься спортом?
Александр Абдулов: Сейчас бы мог соврать, тем более, что меня не видят. Нет, я не занимаюсь никаким спортом, давно уже не занимаюсь этим всем. Потому что такие нагрузки, что мне хватает.
Павел Подкладов: Вы были, в свое время, кандидатом в мастера спорта по фехтованию.
Александр Абдулов: Да, был, одно время. Сейчас уже об этом говорить глупо. В свое время - да, я занимался фехтованием профессионально.
Павел Подкладов: Это вам помогло, в свое время, получить приз за лучший трюк на каком-то кинофестивале?
Александр Абдулов: В картине «Убить дракона» меня за ноги поднимали на 45 метров краном, и я за этот трюк получил на фестивале «Золотой Дюк» главный приз, как каскадер.
Павел Подкладов: Я знаю, что вы не любите говорить о мечтах актерских, о планах, да это, наверное, плохая примета, но есть ли что-то, что уже ушло и не сыграно?
Александр Абдулов: Не сыграно - масса. Вот вы вспомнили Глумова, Ромео, Гамлета… очень многое, чего уже не сыграю. Сейчас я думаю уже о другом. Я хочу сыграть Лира. Потому что когда старый человек играет Лира - его жалко. А когда в 48 лет ты никому не нужен, вот это страшнее.
Павел Подкладов: В ваших персонажах, мне кажется, как ни в одном другом, я имею в виду актеров вашего театра, отражается ваше взросление, возмужание, какой-то внутренний рост. И это особенно ощущалось в Каштанове, в фильме «Тихие омуты» Эльдара Рязанова.
Александр Абдулов: Роль действительно очень интересная, роль необычная. Я такого не играл, и когда Эльдар Александрович мне предложил сыграть такую роль, я был довольно приятно поражен. Я попытался сыграть человека, вид, который исчезает с планеты, он уже в Красную Книгу занесен, потому что это те люди, для которых честь, совесть, долг, дело - превыше всего. Это люди, которые не могут вписаться в современную жизнь, в рыночную экономику.
Павел Подкладов: Он какой-то чеховский у вас получился.
Александр Абдулов: Да. Может быть, да.
Павел Подкладов: А вам Чехова на сцене и на экране играть не пришлось?
Александр Абдулов: Нет, мне не предлагали. Я, как ни странно, если меня побрить наголо, очень похож на Маяковского. И когда-то покойный Швейцер предлагал сыграть, лет 15 тому назад, но потом картину закрыли, потому что не было денег. Я похож на Энгельса. Вот так вот нос, и - Энгельс. У меня даже были пробы на фильм Кулиджанова «Карл Маркс», где меня пробовали на Энгельса.
Павел Подкладов: А сейчас вы - человек, обладающий возможностью сам ставить и продюсировать что-то. Не было желания заняться Чеховым?
Александр Абдулов: Желание-то есть. Знаете, когда вы говорите: «Вы бы встали, уступили место - вы же все-таки джентльмен», а он говорит: «Джентльменов много – местов нет». Это сложный вопрос, к этому надо подходить серьезно. Чехов не терпит суеты, надо очень серьезно к этому подходить.
Павел Подкладов: Говоря о Каштанове, вы сказали, что он человек, не вписавшийся в наше рыночное существование. Скажите, пожалуйста, как вы смогли вписаться?
Александр Абдулов: А я тоже не вписался. У нас были в «Юноне и Авось» такие слова замечательные в песне: «Мы - дети полдорог, мы - дети полдорожья». Вот я, наверное, все-таки дитя полдорог. Я одной ногой стою в прошлом, а одной ногой - здесь. И уже меня переделать невозможно, я - такой, я - человек старомодный: я люблю «Битлз», я люблю «Машину Времени», люблю «ДДТ». Все эти люди как-то по жизни идут со мной, и я их безумно люблю.
Павел Подкладов: Я знаю, что вы не любите пускать в личную жизнь никого. Но вот давайте не о личной жизни, а о каких-то ваших личных качествах. Вот вы умеете отдыхать?
Александр Абдулов: Нет.
Павел Подкладов: Вы трудоголик?
Александр Абдулов: Да.
Павел Подкладов: Это хорошо, вы думаете?
Александр Абдулов: Замечательно!
Павел Подкладов: А говорят, что трудоголики забывают все, что есть, кроме работы.
Александр Абдулов: И хорошо. У меня есть работа любимая, у меня есть семья, у меня есть дом.
Павел Подкладов: Когда я был на просмотре «Тихих омутов», помню, вы приехали, за время фильма, что зрители смотрели, вы поехали на «Мосфильм», потом приехали на встречу со зрителем, потом дали интервью…
Александр Абдулов: Вы понимаете, в чем дело - поэтому я народный артист.
Павел Подкладов: В конце хочу привести одну очень интересную цитату из разговоров ваших с отцом. Он говорил так: «Очень важно однажды спрыгнуть с трамвая, на котором едешь, и посмотреть, тот ли номер тебя везет. Если не тот - ищи новый маршрут, если тот – догони. Но ехать наобум недопустимо». Вот вы часто спрыгиваете с трамвая и смотрите вперед, тот ли номер вас везет?
Александр Абдулов: Часто это не нужно делать. Но в конце года я это сделал. Я попробовал посмотреть, что это такое. Вроде, пока еду тем маршрутом, вроде - правильно.
Марина Тимашева: Несмотря на выход Украины из состава России, российские археологи продолжают работать в Киеве. Вместе со своими украинскими коллегами они провели очередные раскопки первого христианского храма древней Руси - Десятинной церкви. С заведующим отделом архитектурной археологии Эрмитажа Олегом Иоаннесяном беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Олег, расскажите, пожалуйста, что такое Десятинная церковь и в чем ее особенности, кроме того, что это первая христианская церковь на Руси?
Олег Иоаннесян: Это самый первый храм на Руси, до него строительство каменного вообще на Руси не велось. Вся история русская, украинская, белорусская и, вообще, архитектура всех восточнославянских народов начинается именно с этой самой постройки, с Десятинной церкви. Вот уже третий год мы имеем счастливую возможность вновь заниматься ее исследованиями.
Татьяна Вольтская: Почему сейчас и «вновь»?
Олег Иоаннесян: Церковь погибла в 1240 году, когда Батый брал Киев. С тех пор, начиная с начала 19-го века, ее раскапывали многократно. И последний раз перед самой войной - в 1938-39-м году. Кстати, руководил раскопками мой учитель, профессор Михаил Константинович Каргер. На этом памятнике выросли все исследователи культуры древней Руси, и, казалось бы, что сейчас от него может остаться? К тому же, зачем за него было браться, потому что он был очень хорошо музеифицирован.
Татьяна Вольтская: Я помню, как 20 лет назад была в Киеве, и был фундамент, показывали, что здесь она стояла, я видела эти камни.
Олег Иоаннесян: Это был макет над фундаментом, сами остатки были засыпаны. На этом месте был выложен план раскопок, идея новый раскопок, несмотря на сопротивление моих украинских коллег. А они тогда призвали на помощь моих российских коллег. Для нас этого развала не произошло, мы, как жили вместе, так и живем. Если бы мы не настояли на раскопках, то было бы принято решение о воссоздании Десятинной церкви. Это был, конечно, полный бред, потому что, что тут было воссоздавать? Последний, кто видел Десятинную церковь, был хан Батый. С тех пор там были только руины, которые время от времени использовали, возобновляли. В середине 19-го века на этом месте, по проекту Василия Петровича Стасова была построена другая церковь, которая не заняла всю площадь церкви. Считалось, что это было возобновление древней святыни.
Татьяна Вольтская: А древняя святыня ведь тоже была не очень большая?
Олег Иоаннесян: Вот это как раз самый интересный вопрос, что считать церковью. До этого мы только сейчас добрались. Все наши предшественники исследователи считали, что это было громадное сооружение - вы же помните эти фундаменты. Стасовская церковь была на треть меньше, что и дало возможность, в начале 20-го века, петербургскому исследователю Дмитрию Милееву начать исследование той части церкви, которая не оказалась под стасовской постройкой. Стасов, в ходе постройки своей церкви, довольно многое уничтожил.
Татьяна Вольтская: То есть он, в общем, продолжил дело Батыя?
Олег Иоаннесян: Кстати, насчет Батыя. Батый тоже ведь вряд ли специально разрушал эту церковь. Летопись очень четко описывает, почему она разрушилась. Потому что последние защитники Киева забрались на своды этой церкви и оттуда отстреливались. Но тот же летописец пишет, что рухнули только своды, руины продолжали стоять и стояли очень долго. Стасов многое уже уничтожил. Дело Батыя он не продолжал, потому что такова была логика строительства в это время: «возобновить храм» значило построить новый. Поэтому, когда снесли церковь, то все обрадовались, что, наконец, появилась возможность подобраться к подлинной, древней, настоящей церкви. И вот тогда Михаилом Константиновичем Каргером, она была докопана. И появился тот самый план, который стал хрестоматийным. Все по нему учились. Еще до позапрошлого года я студентам лекции читал, и сам был в этом свято уверен, что это первый на Руси крестово-купольный храм, построили его константинопольские мастера и, несмотря на это, это памятник уже не просто константинопольский, это памятник уже и русский, потому что он огромный, а в Константинополе и, вообще, в Византии, таких громадных храмов уже не строят, что это храм, окруженный галереями, которые, может быть, достроили в 11-м веке, а в самом начале их не было. И был в этом уверен. Когда мы взялись за эти раскопки, только потому, что было решение кабинета министров Украины о воссоздании Десятинной церкви, тогда ясно было, что копать придется. Естественно, наши киевские коллеги тут же призвали нас. Тоже так исторически сложилось, что центром по изучению архитектуры древней Руси оказался, наверное, самый молодой город в России – город Петербург. А с киевскими коллегами у нас всегда были очень добрые отношения. И когда мы вновь начали эти работы, я испытал некоторое облегчение от тог что я уже иностранец - мне не приходилось ругаться с местными властями, с местными органами охраны памятников, с местными реставраторами… То, чем мне приходится заниматься здесь. Этим занимался мой киевский коллега Глеб Юрьевич. Но, перед тем как начать эти работы, Глебу удалось добиться такого решения кабинета министров, это еще при Кучме было, что сейчас вопрос о строительстве стоять не будет, как бы на этом не спекулировали. А на этом было очень много спекуляций с разных сторон. Речь пока идет об исследованиях, и исследования покажут, что тут делать дальше. Решение оказалось мудрым – даже то, что мы раскрыли, настолько теперь всем нравится, что теперь нас уже пугает другое. Все говорят: «А зачем строить? Давайте все тут законсервируем, и будем показывать». Это нас тоже пугает, потому что от Десятинной церкви сейчас остались уже жалкие остатки. И как это консервировать, таких способов в мире не изобретено. Не лучше ли вернуться к тому варианту, который был. Мы, правда, пользуясь своими правами иноземных консультантов, предлагаем макетирование уже не плана церкви, а макетирование раскопок. Потому что строительство на этом месте погубит остатки церкви окончательно.
Татьяна Вольтская: А дальше Олег Иоаннесян показал мне семь вариантов плана Десятинной церкви, которые возникли в процессе ее строительства.
Олег Иоаннесян: Вот тут вид, это уже окончательный вариант, который сложился как из кубиков, из разных добавок. Но эти добавки возникали еще в процессе строительства. Все эти семь вариантов плана возникли в период с 989 года по 996 год. Мастера, которые ее строили, искали план. Они разбивали план на земле и начинали работать. Это нормальная практика средневекового строительства. Но все дело в том, что то, что строили в это время в Византии, по нашему представлению, скорее, часовня. Пришли мастера какие-то, как летопись пишет «мастеры от грек», разбили планы фундамента под крестово-купольный план, а потом поняли, что храмы большие такого размера они уже не знали, Византии уже не нужно было строить столь грандиозных храмов, она христианизирована была за 500 лет до этого, там уже стояла гигантская, еще в 6-м веке построенная Константинопольская София. Но она была базиликой, а крестово-купольные храмы все крохотные. Как здесь построить такой храм? Они разбили план этой церкви, но потом отказались от восточного рва, и вот этот отказ, который раньше никто не замечал, кроме Милеева. А если этот ров был не использован, значит, церковь из крестово-купольной превращается в маленькую купольную базилику. Значит, искать ее истоки нужно не в Константинополе, а где-то в провинции. Здесь мы встали перед выбором. Это мог быть Крым, это могли быть Балканы. Пока еще боимся сказать, что нашли точно, но, кажется, находим. И, как ни странно, подсказки уже были до этого, но никто на это не обращал внимание. Почему богослужебным языком на Руси, после Крещения, оказывается старославянский? Это для нас он - старославянский, а тогда это был болгарский язык. В этом году мы находим две плинфы. На этих плинфах написаны две славянских буквы – «Щ» и «И». На самом деле никакие это не «ЩИ», а это цифра, номер партии. Тогда не было цифрового счета. Все палеографы в один голос говорят, что русский человек в 989 году не мог этого написать. Это чисто болгарская надпись. Так вот, скорее всего, эти «мастеры от грек» были болгарами. Первая болгарская церковь в это время тоже становится частью Византии.
Татьяна Вольтская: Это - открытие?
Олег Иоаннесян: Конечно, это открытие. Эти два кирпича, это древнейшая датированная славянская надпись. Это новое прочтение уже хорошо известного памятника, который сейчас меняет очень серьезно наши представления о ходе развития русской, белорусской и украинской архитектуры, древнерусской. Были ли здесь мастера действительно из Константинополя? Были. Об этом говорит кладка. В общем, Владимир Святославович получил вместе с принцессой, на которой он женился, вот такую сборную команду. Памятник оказался намного сложнее, чем мы до сих пор себе представляли.
Татьяна Вольтская: Интернациональный?
Олег Иоаннесян: Абсолютно интернациональный. Да что вы хотите, он средних веков. Это сейчас у нас есть граница - Украина, Белоруссия, Россия. А у Империи не было границ, и у древней Руси не было границ. Только не надо воспринимать Русь, как Россию, это совершенно разные государства. Памятник для всех для нас общий, поэтому работаем мы там вместе.
Марина Тимашева: У «Синей птицы» Мориса Метерлинка в этом году юбилей: 100 лет назад эта пьеса была показана на сцене МХАТ. А 90 лет назад, в 1918-м году, с постановки «Синей птицы» началась творческая жизнь первого театра для детей - Саратовского ТЮЗа, сейчас он носит имя режиссера Юрия Киселева. В эти рождественские дни феерия Метерлинка вновь вернулась к зрителям Саратова. Опередив МХТ имени Чехова, давно уже заявивший в репертуарных планах это название, «Синюю птицу» на сцене саратовского ТЮЗа поставил московский режиссер Александр Пономарев. Рассказывает Ольга Бакуткина
Ольга Бакуткина: Чудо начинается с музыки. Кажется, она рождает свет, преображающий скромное жилище дровосека, где спят дети - Тильтиль и Митиль. Им предстоит долгий путь познания, который совершат вместе с ними зрители. Говорит режиссер спектакля Александр Пономарев.
Александр Пономарев: «Синяя птица» это умение видеть мир, видеть, насколько он прекрасен. Но чтобы видеть эту красоту, нужно, прежде всего, совершить какие-то волевые усилия, потому что речь идет о волевом воспитании души. Это не просто путешествие за счастьем, тем более что дети, об этом принципиально не надо забывать, ищут эту Птицу не для себя. Испытание, где они встречаются с совершенно невообразимыми персонажами – с Ночью, с ожившими деревьями, с воплощением блаженств земных – для меня уровень такого рода испытаний проходил Одиссей.
Ольга Бакуткина: Александр Пономарев осознанно уходит от МХАТовской постановки «Синей Птицы», возвращая пьесе ее сложный символический смысл.
Александр Пономарев: Та, мхатовская постановка, все-таки была ориентирована на некую сказку для детей. А эта, на наш взгляд, не совсем сказка, недаром называется это «феерией». Это некое волшебство, в котором философский аспект очень важен. Мы обратили внимание на оригинал, на французский текст, многое уточняли в переводе, возвращали те вещи, которые казались, наверное, в то время или слишком серьезными, или слишком смелыми.
Ольга Бакуткина: Так в постановке ТЮЗа появились не игравшиеся ранее сцены – битва с деревьями в лесу, искушение в Садах Блаженств, сцена на кладбище. Режиссер считает, что с детьми, ровесниками героев спектакля, можно всерьез говорить о жизни и смерти, о соблазнах и грехах, о враждебности окружающего мира, который таким образом защищается от агрессии и человека. Но, только познав, можно понять суть вещей и обрести истинные ценности. Поможет в этом героям Душа Света. Работа над спектаклем началась с чтения французского оригинала пьесы. Рассказывает заведующий литературной частью ТЮЗа Ирина Озерная.
Ирина Озерная: Знаете, там есть все, абсолютно все, ответы на очень многие вопросы. Но это достаточно легко, потому что это притчевый язык, это прекрасным языком написано. Еще Александр Пономарев, для которого очень важен язык, и он здесь в хорошем переводе Бориса Любимова, все-таки нашел какие-то неточности. Например, Тильтиль с Митиль говорили слишком аристократическим языком, потому что это первая пьеса, где действуют крестьянские дети, а до этого действовали принцессы, принцы. Поэтому Тильтиль говорил Псу: «Да прекратишь ли, несносное создание!». Это говорил крестьянский ребенок.
Ольга Бакуткина: Ирина Озерная, москвичка, знакома, с Александром Пономаревым по работе в Театре «Эрмитаж». Год назад Пономарев подготовил версию спектакля «Синяя птица» для Радио Россия, появился диск с записью пьесы, после чего Ирина Озерная пригласила режиссера в Саратов для постановки пьесы Метерлинка, собрав большую творческую команду.
Ирина Озерная: Художник постановщик - Гарри Гуммель - замечательный известный художник, живет он в Германии, работает он главным художником Театра «Эрмитаж» у Левитина. С ним приехала художник по костюмам Татьяна Кондрычина. Костюмы потрясающие в этом спектакле, такие костюмы начала века - это символизм, сразу воспоминания о Баксте, Ларионове, Гончарове. Не бедный спектакль. То есть грант губернатора, полученный на этот спектакль, пошел в дело очень успешно. Замечательная музыка композитора Стефана Андрусенко, художник по свету - Александр Панасюк. Это же феерия! Светом делается пол спектакля.
Ольга Бакуткина: Сотрудничество москвичей с саратовскими актерами оказалось, по словам Александра Пономарева, удачным.
Александр Пономарев: Я очень рад, что, прежде всего, есть у меня главные герои, молодые актеры, что очень приятно. Видна хорошая саратовская театральная школа. Юлия Ридель, которая играет Тильтиля, Ирина Протасова и Марина Климова, которые играют Митиль , работают очень упорно, очень профессионально, несмотря на то, что они очень молоды. Потенциал есть у театра, даже для такого огромного, многофигурного замысла.
Ольга Бакуткина: Замысел воплощен. Вновь, как и 90 лет назад, саратовские мальчишки и девчонки будут отправляться с героями спектакля на поиски далекой Синей Птицы, чтобы обрести в этом мире себя.
Марина Тимашева: В рамках фестиваля «Большая перемена» в Москве побывал театр «Самарт» - один из лучших коллективов российской провинции. Я, конечно, видела преимущественно спектакли взрослого репертуара. А теперь пошла на постановку для маленьких. Называется «Счастливый Ганс», написал ее по мотивам сказки братьев Гримм Михаил Бартенев, поставил Александр Кузин, а роль Гусыни сыграла выдающаяся актриса Роза Хайруллина, лауреат Государственной премии России, лауреат премии «Золотая Маска», лауреат премии Фонда Станиславского и заслуженная артистка Татарстана. Раньше-то, когда я была маленькая, народными артистами в детских спектаклях никого было не удивить, то ли дело – теперь. Так что, участие Розы в «Счастливом Гансе» особенно приятно.
(Звучит сцена из спектакля)
На сцене Центра имени Мейерхольда соорудили шатер, всех зрителей разместили под его сводами, малышей – на полу, на подушечках, родителей – позади, на стульях. И показали им очень смешной, просто придуманный спектакль. Один персонаж - его играет Игорь Рудаков - хитрый, толстый жадина, второй – тощий, бледный мечтательный, зовут Гансом, он же – Павел Маркелов. Ганс Хозяина спасает, тот в благодарность отдает ему Лошадь, потом о сделке начинает жалеть и меняет Лошадь на Свинью, потом – Свинью – на Гусыню, а Гусыню и вовсе отбирает. Гансу все нипочем – характер у него такой – радуется тому, что есть, а чего нет – того и не надобно. Три актрисы-клоунессы по очереди вживаются в образы свиньи, гусыни и лошади. Делается это просто: надела на спину рюкзак розовый, стыдливо всхрюкнула – свинья, повесила на шею хомут, взбрыкнула ногой - лошадь. Ну, и конечно, у каждой героине есть своя песенка.
(Звучит песня)
Добрый, веселый, хороший, простой детский театр теперь большая редкость, но больше, чем спектакль, поразили меня современные дети – давно я их в таком количестве не видела. Работали актеры в нечеловеческих условиях – детишки копошились у них прямо под ногами, отвоевывая по ходу действия все больше места под солнцем, так, что под конец, актерам уже и шаг сделать было сложно. Мало того, стоило актеру оставить на полу какой-либо предмет, как тот немедленно исчезал в карманах юных зрителей. Вот и думай, как играть следующую сцену, если похищенный предмет для нее необходим. А еще – я продолжаю кляузничать - милые детишки тащили актеров за штаны, лазали по их карманам, расшнуровывали на них ботинки, короче, всячески препятствовали осуществлению актерами святого права на труд. Такую активность следовало бы скорее признать разновидностью агрессии. Актеры, отдадим им должное, все сносили, все терпели, и были готовы к любым неожиданностям. Даже к той, что милые малыши изо всех сил подсказывали плохому герою, куда пойти и как поступить, чтобы поплохеть окончательно. Раньше дети подсказывали добрым героям, а плохим – пудрили мозги, стараясь всеми правдами и неправдами помешать осуществиться дурным намерениям. То ли дело нынче. Честная пошла молодежь. Совершенно изумленная, я стала расспрашивать Розу Хайруллину, всегда ли на этом спектакле такое творится, везде ли нынче такие детишки?
Роза Хайруллина: Нет, они очень отличаются, потому что сразу видно, что это московские дети. В них больше агрессии, в них больше рацио, в них больше видео, интернета, и в них практически отсутствует природа.
Марина Тимашева: В Самаре дети тоже участвуют в спектакле?
Роза Хайруллина: Они активно участвуют, очень активно, но их активность проявляется в доброте.
Марина Тимашева: Вроде, такой умный спектакль. Между тем, вышла я в грустном настроении , потому что дети все время подсказывали злому человеку всякие скверные вещи. Они вели себя, как маленькие предатели. Это что, этому есть какое-то объяснение?
Роза Хайруллина: Я думаю, что объяснение просто в отсутствии такого персонажа в жизни. Дети не верят, что человек может просто жить, просто радоваться солнцу, воздуху, земле, и не иметь при этом ничего.
Марина Тимашева: Несколько раз было ощущение, что дети вообще сорвут спектакль?
Роза Хайруллина: Нет, такого никогда не было. Если они сорвут спектакль, то грош цена нам, как актерам.
Марина Тимашева: Разговор о маленьком зрителе мы продолжаем с драматургом Михаилом Бартеневым. У него очень много пьес для детей, театры их любят и активно ставят. Драматурги обыкновенно очень не любят, когда режиссеры особенно вольничают с их пьесами, а здесь получается такое количество авторов – собственно, сколько детей в зале, столько будет у Миши Бартенева соавторов. Авторское самолюбие терпит такое участие?
Михаил Бартенев: Абсолютно. Я в этом смысле уже давно, даже в таких традиционных театрах, настолько привык к тому, что делают с текстом, особенно, в детской пьесе, в детском спектакле. Здесь-то это счастье, потому что для этого и делалось. Там, конечно, есть зоны импровизации, и в эти зоны импровизации, естественно, входит взаимоотношение со зрителем, с ребенком. Когда ребенок начинает подсказывать: «Он туда пошел!», то артист на большой сцене делает вид, что ничего не слышит, и идет в противоположную сторону. А здесь так нельзя. Здесь надо как-то реагировать. Дурачок он, не понимает, или он хитрый и не хочет понимать, или актер начинает ему что-то выговаривать, этому зрителю. То есть тут возникает огромное количество свободных зон. Чем этого больше, тем радостнее, мы это делали осмысленно, это было заранее задумано. Сюжет-то бродячий: отдал, поменялся, остался ни с чем. Но я основывался на сказке братьев Гримм. Если говорить по взрослому, то хотелось сделать такую историю и про нас, и про театр, и про бессмысленную преданность игре, которая никуда не ведет. И когда мы говорим, что мы счастливы, это тоже большой вопрос: мы себя сами уговариваем или это на самом деле так. Но, во всяком случае, жизнь этому посвящаем. Так что, тут эта тема изначально была важна, поэтому эта сказка и была взята.
Марина Тимашева: Дети, которые смотрели спектакль в Самаре и дети, которые смотрели его здесь, разница есть?
Михаил Бартенев: На каждом спектакле есть разница, это каждый раз совершенно другие дети, совершенно другие реакции. Скажем, когда мы играли в Беслане, это был совершенно другой зал. Я не хочу сказать, что это какие-то другие дети из-за того, что это Беслан, а, скорее, какие-то национальные особенности. Большая сдержанность, они более хозяйственные, они очень беспокоились за то, чтобы у хозяина что-то не увели. Те стараются увести, а эти его все предупреждали, что «смотри, смотри, у тебя сейчас смогут свинью утащить!». Очень зависит от того, пришли ли дети с родителями, пришел ли класс с учительницей. Тут столько нюансов! У нас сейчас второй спектакль в Москве. На первом спектакле артисты еле справились с детьми.
Марина Тимашева: Дети так предательски себя вели. Я не понимаю, это что?
Михаил Бартенев: Видимо, поэтому Хармс и говорил, что с детьми что-то надо делать. Я, может, не столь жесток, но, на самом деле - да, из десяти голосов один только подсказывает то, что надо было подсказывать с позиции нашей морали, остальные исключительно на разрушение работают. Это так, это везде, это практически везде. Причем, я не думаю, что это воспитание. Значит, это в человеке сидит. Это проявление каких-то внутренних инстинктов схватить, завладеть, отнять, чтобы побольше было. Все дети с двухлетнего возраста или даже с годовалого, начинают чужое хватать и тащить к себе в песочницу, в свой уголок, это вполне характерная для них особенность. Ты просто мне на больное место попала.
Марина Тимашева: А если я, например, автор пьесы, что мне-то с этим делать? Мне стараться избегать возможных зон импровизации, не провоцировать ребенка на проявление не лучших человеческих свойств, или мне, наоборот, оставлять эти зоны импровизации и надеяться на то, что в настоящей жизни, вспомнив весь спектакль целиком, они так не будут поступать?
Михаил Бартенев: Может быть, Марина. У меня слабая надежда, но другого-то все равно ничего нет. Мне кажется, что та тишина, которая почти всегда бывает в конце, когда Хозяин говорит, что счастья нет… Вдруг у детей меняются лица, они замолкают (самые скандальные, они все равно замолкают). Значит, что-то их прошибает. И, может, на каком-то не рациональном, а чисто эмоциональном уровне, это что-то в них
