Андрей Платонович Платонов (1899—1951) — величайший русский писатель XX века, гений масштаба Толстого и Достоевского. Это как-то не укладывается во всеобщем сознании, потому что Платонов не получил мирового признания. Его, конечно, переводят на Западе, это имя знакомо всем интересующимся русской литературой, но оценка Платонова остается неадекватной, потому что он многое, если не все, теряет в переводах. Более или менее понимают Платонова только профессиональные слависты, читающие его в подлиннике. Иосиф Бродский в предисловии к американскому изданию «Котлована» говорил о духе утопии, заключенном в самом языке, и выводил парадоксальную формулу: горе тому народу, на чей язык можно перевести Платонова. Этот разговор продолжается по сегодня.
Совсем недавно, в декабре 2007-го, вышел в Соединенных Штатах сборник Платонова под названием «Душа и другие рассказы». В рецензии на эту книгу, помещенную газетой The New York Sun, Элиф Батуман (Elif Batuman. Romancing The Locomotive), обсуждая тему, поднятую Бродским, пишет, что правильный английский перевод Платонова возможен, если использовать нынешний язык коммерческих реклам, то есть утилизированный, приспособленный, строго говоря, к пропаганде, — вот так же, как русский язык был сделан языком коммунистической утопии, застывшим в мертвых формулах. Проблема в том, чтобы на этом языке делать литературу, то есть оживлять его, высказывать на нем общечеловеческие, вечные чувства и ситуации.
Можно привести один пример из Платонова для посильной иллюстрации этой темы — из повести «Епифанские шлюзы»: в письме инженера Перри к любимой женщине есть слова «комбинезон любви». Слово это, французского происхождения, действительно относит к предмету женской одежды (вспомним «комбинацию»), но на русском языке 1926 года — это прозодежда. По-английски это можно было бы перевести как «оверолл — overall — любви» — но надо еще найти какое-то соотнесение с женским бельем: вот работа для переводчика!
Каким бы мастером языка ни был писатель, одно это не делает его великим. У него должна быть великая тема. И такая тема есть у Платонова: гибель, несомая миру технической цивилизацией. Она разработана Платоновым, естественно, на советском материале — индустриальное строительство в СССР как предпосылка коммунизма. И, конечно, присутствуют здесь русско-советские обертоны. Но основной тон — общечеловеческий, выросший из проникновенного углубления в бездну человеческих душ и, если угодно, в загадку самого бытия, в тайну жизни и смерти, гроба тайны роковые. Платоновские герои хотят «пожить в смерти». В социальном масштабе этот психологический вывих реализуется как завороже́нность коммунистической утопией.
Парадокс в том, что Платонов, увидевший гибель бытия, пришедшую с машиной, был в то же время энтузиаст и профессиональный знаток техники — инженер-электрик, закончивший Воронежский политехнический институт. Но художник в нем был сильнее инженера. В одной автобиографической записи Платонов говорит, что паровоз воспринимался им в контексте слов Маркса о революции как локомотиве истории. Из технического предмета делается метафора, сильнее — символ. Но символизм техники открывает перспективу смерти, небытия.
«Большевики пустыни и весны» — так называлась книга одного советского поэта. У Платонова весны нет, одна пустыня. Большевики — это и есть пустыня.
Тут нужно вспомнить, что, окончив институт, Платонов работал по землеустройству в Воронежской области. Она обезвоживалась, а с другой стороны заболачивалась — теряла пригодность, производительную, растительную силу. За время трехлетней работы Платонов вырыл 1094 водоема и осушил 2400 гектаров болот. Осталось интересное свидетельство о тогдашнем Платонове — в книге Виктора Шкловского «Третья фабрика»: он встретился с Платоновым во время какого-то агитационного перелета — показывали мужикам современную технику. В записи Шкловского Платонов говорит: при современном сельском перенаселении, при дешевизне рабочей силы никакой двигатель не сравнится с деревенскими девками, не требующими амортизации.
Вот эта взаимозаменяемость техники и девок — главная, если угодно, тема Платонова. В жизни, на воронежских землеустроительных работах, девки заменяли технику, но в перспективе коммунистической утопии техника заменяла девок — уничтожала самую потребность в них. Техника как фетиш большевизма — это так называемое покорение природы, то есть уничтожение производящей бытийной силы — женщины. Коммунизм — это мизогиния, женоненавистничество.
В романе «Чевенгур», этом величайшем создании Платонова, один персонаж рассуждает:
Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что красота женской природы была и при капитализме, как были при нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких предчувствий Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и старостью труда, — тогда эта женщина пригодна лишь для товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких большевиков.
Не знаешь, чем тут больше восхищаться: магией слов или глубиной взгляда, разглядевшего — хотя бы и в русском исполнении — смысл времени, истинную метафизику эпохи. То, что увидел Платонов, то, что позволила ему увидеть персональная идиосинкразия, относится отнюдь не только к строительству коммунизма в СССР: это содержание нынешней исторической эпохи, кто знает, может быть, ее дальнейшая даже и не глобальная, а космическая перспектива. Вспомним современные сексуальные практики, или нынешние способы деторождения, или предполагаемые возможности клонирования.
У Платонова есть повесть «Такыр», в которой некий человек водит свой народ по пустыне. Библейские ассоциации тут неизбежны: Моисей и иудеи. Разница в том, что Моисей иудеев из пустыни вывел в землю обетованную, а у Платонова земля обетованная и пустыня — одно и то же. Цель странствия в пустыне — пустыня. И читая Платонова невозможно не подумать, что, может быть, экологическая катастрофа это и есть темная, подпольная цель человечества.
Когда на Западе увидят у Платонова эту тему, он станет мировым классиком.
