25 января — день 70-летия Владимира Высоцкого. Народный артист России Сергей Юрский вспоминает Владимира Высоцкого: «Высоцкий до сих пор живет вовсе не в мемуарах, хотя есть даже целые тома, написанные про него, а живет в собственных произведениях».

— Сергей Юрьевич, у меня первый вопрос к вам такой. Короткая предыстория. Замечательный русский писатель Виктор Платонович Некрасов, когда в годы перестройки о нем вновь вспомнили соотечественники, одному моему приятелю сказал фразу, которая мне показалась на тот момент просто замечательной и почти гениальной. «Я очень счастливый человек, — сказал Виктор Платонович, — потому что любой приезжающий сейчас в Париж и выпивающий со мной кружку пива потом садится писать мемуары». Потом мне показалось, что все-таки это не очень большое счастье в том, что касается Владимира Семеновича, потому что за те без малого 28 лет, что прошли после его смерти, столько было написано «мемуаров», что вряд ли бы это его порадовало.

— Да, фраза хорошая и касающаяся Некрасова тоже. Потому что я, встретившись с ним и выпив одну-две кружки пива в Париже, тоже сел за мемуары и вспоминал нашу с ним встречу. И писал о многих людях, с которыми встречался. И никогда почему-то не писал о Высоцком. По всей видимости, потому что тоже полагал, что уже все написано, все сказано. Но тут, пожалуй, главнее другое. Высоцкий до сих пор живет вовсе не в мемуарах, хотя есть даже целые тома, написанные про него, а живет в собственных произведениях. По-прежнему живет в записях прежде всего, в записях, которые представляют теперь уже ценность классики или антиквариата, который абсолютно жив. Живет в стихах во вторую очередь. Потому что сказать, что читали его стихи... это присутствует, насколько я знаю по тем же публикациям, но это все-таки второе. Главное — это Высоцкий с его голосом. И третье, гораздо более обширное, чем первое и второе, он живет в памяти, фамилия врезана в сознание, я бы сказал, пяти-шести поколений, которые соединились на этом имени, на этом творчестве, на этой личности.

— Сергей Юрьевич, вы дважды снимались в кино с Владимиром Семеновичем, первый фильм — это «Интервенция», 1967 год. В кадре вы не встречались...
— А я с ним никогда не встречался в кадре, кроме фильма «Место встречи изменить нельзя». Мы еще снимались и в «Маленьких трагедиях» у Швейцера, но в кадре встречались только в фильме «Место встречи изменить нельзя».

— Я все-таки хочу вернуться к 1967 году. Вам пришлось тогда на площадке пообщаться?
— Нет, потому что он снимался в Одессе, а я снимался в Ленинграде. А в Одессе мы видались, потому что я туда приезжал, там было у меня несколько кадров одесских, но они были сольными. Я же там играл несколько ролей и разговаривал сам с собой, а с другими персонажами вообще ни с кем не встречался. У меня была такая сольная роль. А с Володей встречался, потому что они жили там же, в Одессе, и несколько встреч было. Но это была компания другого темперамента, так я бы сказал, и все наши встречи, во время съемок опять же в Одессе, фильма «Место встречи изменить нельзя», они тоже были всегда рабочими. Последняя встреча — незабываемая для меня — это за кулисами театра на Таганке, когда я смотрел утренний спектакль Достоевского «Преступление и наказание», и Володя, на мой взгляд, играл блистательно. Я видел его в театре много, очень ценил его Гамлета, даже писал об этом. И здесь был какой-то замечательный спектакль, о чем я пошел за кулисы и ему рассказал свои впечатления. Он был грустен и говорил о том, что с театром он расстается, и что, пожалуй, это и есть момент расставания, и интересуется он кино, и будет он снимать кино, и хочет он быть кинорежиссером. И оговаривал со мной участие в съемках в его будущем фильме, и был весь заряжен на это.

— Это «Зеленый фургон»?
— Да, то, что он собирался делать. Это уже 1979 год, после съемок «Место встречи изменить нельзя».

— А скажите, пожалуйста, действительно ли была история, что в тот самый единственный момент, когда вы были с ним в кадре, допрос Жегловым Груздева, которого играли вы, что в тот момент не было Говорухина на съемочной площадке: он вместо себя оставил Высоцкого, и эту сцену режиссировал сам Высоцкий?
— Это так, да. Но там ведь много сцен, и у нас с ним много встреч, работал и Говорухин. А вот самый, действительно, момент важный — после ареста в следовательском кабинете — это снимал Володя, руководил. И опять-таки, подчеркиваю, я заставал его как-то всегда в наилучшей форме собранности, рабочей форме, где он был необычайно перспективен и как режиссер, и как руководитель. В нем ничего не было для меня от того, что сейчас всячески нажимается как бы: гуляка праздный, эдакий Моцарт, который все время сочиняет песни, чуть отвлекаясь от них, небрежно делает какую-то работу, и она все равно гениальна... Вот этого ничего я никогда не заставал в общении с Володей. Я заставал человека трезвого, умеющего планировать и осуществлять планы, умеющего действительно быть руководителем без того, чтобы собою подменять всех остальных, контактного руководителя и контактного партнера, с которым дело иметь мне лично было необыкновенно приятно. Потому что я не очень послушный артист, я артист, требующий того, чтобы и меня слышали, и я слышал. И вот для меня с Володей как раз работа была очень в этом смысле впечатляющая. И поэтому когда он говорил о том, что «я буду режиссером, вот куда меня ведет сейчас все», — я это не только одобрял, но я просто знал, что, да, это вполне возможно, это могла бы быть его перспектива.

— Сергей Юрьевич, Высоцкого — поэта, Высоцкого — барда, Высоцкого — театрального актера и Высоцкого — киноактера знают практически все. И у него, в общем-то, все, за что он брался в жизни, получалось, и получалось хорошо. Правильно ли я вас понял, что по этому достаточно короткому фрагменту на съемочной площадке, когда он выступал еще и в роли режиссера, к сожалению, мы не увидели и уже никогда не увидим режиссера — Высоцкого?
— Да, разумеется, это была перспектива, я уже об этом сказал и подтверждаю. Это была, для меня во всяком случае, очевидная, реальная перспектива. А для него это было уже сложившееся убеждение и желание.

— Вы сказали, что вы актер непослушный, да, в общем, наверное, большинство ваших коллег — люди непослушные. Какими качествами должен обладать режиссер, чтобы самый непослушный актер подчинялся ему на площадке?
— Иметь направляющую идею и уметь ее сформулировать, не только словесно, но и пластически, создать сферу, в которой человек творческий, другой творческий человек, то есть актер в данном случае, иметь возможность, во-первых, чувствовать, что его ведут, он защищен от всего постороннего, лишнего, сфера определена. Сфера — это ведь не только широкое понятие, но это еще и ограниченное понятие, оно ограничено от всего ненужного, уже отсечены лишние вещи, а с другой стороны, в этой сфере он остается свободным — вот это идеальный вариант. Потому что есть еще и другие варианты — придирчивый режиссер, режиссер мелочный, диктор, который говорит: «Делай, как я. Слышишь, как я говорю? Повтори. Сделай ногой так, как я показал. Делай».
Я не знаю, сейчас, по прошествии стольких лет после его кончины — Володя, мне кажется, был прежде всего актером, прежде всего. Он начинал ведь как актер и не очень проявил себя. Это не тот актер, который какой-то эпизодик сыграл — и уже все закричали. Ничего подобного не было. Начну с того, что мы с ним учились в одной школе, с Володей, в 186-й московской средней школе, в Каретном переулке. Он был младше, мы не были знакомы тогда. Это потом выяснилось, я, уже читая его биографию, понял: батюшки, это же наша 186-я. Одна школа. Но это, конечно, просто такое совпадение, хотя, может быть, занятное. Поэтому «где мой черный пистолет — на Большом Каретном», если бы у меня был пистолет, я бы тоже должен был его искать там же. Далее, мне кажется, он обрел одну роль, и эта роль была великой ролью, — он обрел голос в какой-то момент, вот этот самый хриплый, не особенно ему свойственный своей басовитостью, не особенно подходящий даже к его росту, внешности, вот этот голос как будто из другого человека.
Это было великое перевоплощение, великое! Он обрел этот голос — и он стал говорить голосом другого поколения. Потому этому голосу и поверили те, кто воевал, и говорили, что они с ним воевали, хотя он никак не мог воевать (я с ним в одной школе учился и знаю, что он не мог воевать), что он прошел лагеря, а он не прошел лагеря, что он знает мир, низменный преступный мир и может говорить изнутри этого мира, взбешенно, страшно, на пределе, хотя он не принадлежал к этому миру. Это было то, что я называю великим перевоплощением. Отсюда появилась, от этого голоса появилась и пластика, и стояние тела, которое, на мой взгляд, замечательно выражено в Жеглове. Замечательно! Ну, и в других ролях. Например, назову его одну из первых и потрясающих ролей в кино «Короткие встречи» Киры Муратовой. И он перевоплотился раз и навсегда. Дальше уже все роли, включая сюда и Гамлета, и Галилея, и роли Достоевского, он уже не Володя Высоцкий из 186-й школы определенного поколения, а это тот вот человек от всех поколений, который взялся сыграть Гамлета от имени этого персонажа. Он навсегда перевоплотился. Это особенные вещи.
Я бы сравнил это — не примите уж слишком напрямую — с навсегда найденным образом Чарли Чаплина, который определил все остальное: Чаплин стал композитором, он стал писать музыку к своим фильмам, он стал великим режиссером, он стал, само собой, великим актером, он покорил мир. И когда этот образ был у него отобран возрастом, оказалось, что хорошо, да хуже. Это было великое перевоплощение раз и навсегда. Сходная вещь. Сравнение опять-таки... ну, не комик же Володя, никак не комик, а Чаплин — комик, разные вещи, разные уровень мирового влияния, но это сходная вещь. Вот это великое перевоплощение взвинтило его талант поэта, взвинтило его талант влиятельного во всякой компании, в том числе и в театре его влияние, в кино, на съемочной площадке его влияние. И я думаю, что могло бы взвинтить и его режиссерский талант, в котором он наверняка должен был бы остаться актером. Потому что без звучания его голоса, без вот этого великого перевоплощения все было бы похуже, если бы он только режиссировал.

— Вспомнив Чаплина, вы напомнили мне известную анкету Высоцкого, где он Чарли Чаплина называл своим любимым актером. А ответ на вопрос: «Кого вы считаете самыми великими людьми?» — звучал так: «Ленин и Гарибальди». И вот это было свидетельство, что Высоцкий был человек абсолютно своего времени.
— Конечно! Я сказал бы — времен. Не нашего, уже не нашего, но — времен. Он захватил от войны, от 1942 года, от чудовищной части войны и до всех шуток и всплесков эмоций 80-х годов, которые он уже не застал.

— Иногда приходится читать такие гадания — кем бы был Высоцкий, каким бы был Высоцкий, если бы дожил до сегодняшних дней. Вот через несколько лет после его смерти я разговаривал с его отцом, и он мне сказал: «Мне очень жаль, что Володя не сумел дожить до XXVI съезда». Был такой, казалось, очень рубежный момент. Как мне кажется, он бы не отказался от своей анкеты и продолжал бы и сейчас защищать Ленина как самого великого человека.
— Тут я не берусь судить. Мы с ним никогда не вели разговоров на эти темы. Он их вел с другими людьми, и я их вел с другими людьми, у нас просто были разные круги. Во всяком случае, я полагаю, что Николай Островский и «Как закалялась сталь» — эту эпоху он не отражал или мало отражал в стихах, но она ему гораздо ближе, чем день сегодняшний, и эмоционально, и актерски, и поэтически. Он все-таки человек бунта, человек революции, человек, скажем, горьковского Данко, над которым теперь только могут посмеиваться, а он бы не стал посмеиваться.