Марина Тимашева: В Москве завершился фестиваль «Золотая Маска». На торжественной церемонии, которая прошла 15 апреля в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, огласили вердикт жюри. Лучшим спектаклем большой формы названа «Жизнь и судьба» Малого драматического театра-театра Европы в режиссуре Льва Додина. То, что жюри примет именно такое решение, было ясно с самого начала. Во-первых, конкуренция на большой сцене, в отличие от соревнования на малой, не была особо жесткой. Во-вторых, Лев Додин – «священная корова» русского театра, и даже театральные критики не смеют разговаривать о его спектаклях в таком тоне, в таком позволяют это себе во всех прочих случаях. В-третьих, в прошлом году жюри обошло наградами «Короля Лира» Малого драматического театра, что было воспринято профессионалами неоднозначно: одни хвалили судей за смелость и принципиальность, большинство обвиняло их во всех смертных грехах. А теперь добавим, что спектакль «Жизнь и судьба» поставлен по роману Василия Гроссмана. Он был написан в конце 50-х годов, в 1980-м издан на Западе, и только в конце 80-х опубликован в СССР. Почти все рецензенты дружно заявили, что «Жизнь и судьба»- не просто спектакль, но великий поступок, если не подвиг, великого режиссера. С этим сложно согласиться. Почему-то никто не произнес этих слов, когда много лет назад «Шарашку» Солженицына поставил в Театре на Таганке Юрий Петрович Любимов, почему-то никто не повторил их, когда «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург был выпущен в театре «Современник» Галиной Волчек или тогда, когда в театре «Эрмитаж» Александра Ислентьева сыграла Анну Семеновну Штрум из того же роману Гроссмана? Названия и фамилии можно множить. Что же такого необыкновенного в том, что роман Василия Гроссмана переложен на театральный язык в 2007 году, если в то же время сериал по Варламу Шаламову выпустило само центральное телевидение. Стоит ли считать чем-то невероятным работу по инсценировке огромной, многостраничной прозы Гроссмана? Вряд ли – в репертуаре МДТ спектакль по роману Федора Абрамова «Братья и сестры», а также «Бесы» Достоевского, да и другие театры России очень часто обращаются к крупноформатной прозе. Ничего особенного. Рецензенты сочли заслугой Додина то, что он поставил знак равенства между Сталиным и Гитлером, сталинизмом и фашизмом, но ничего нового и в этом нет. «Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо, и все тот же калибр тех же нот на листах, эта линия жизни – цепь скорбных этапов на незримых и призрачных жутких фронтах» - Александр Башлачев написал эти строки в 1984 году, тогда же он эту песню исполнял публично!
Вы думаете, я собираюсь ругать спектакль? Ошибаетесь. Просто я не считаю, что открытое публицистическое высказывание (нехорошо быть фашистом, сталинистом и антисемитом) может сделать честь такому режиссеру, как Додин. Мне кажется, что в его работе есть вещи куда более существенные, те, что выводят повествование за пределы политики и того времени, которое описано Василием Гроссманом. Спектакль начинается игрой в волейбол, мяч перелетает через сетку, и, как мяч, будут перелетать из одной сцены в другую темы спектакля. Инсценировка сделана просто блистательно, она, как музыкальное произведение, заявляет, варьирует и развивает переходящие одна в другую темы. Использованы принципы киномонтажа, не успевает закончиться один эпизод, а на него уже накладывается следующий, один человек еще договаривает свой текст, как уже вступает другой голос, действие почти одновременно происходит в городской квартире (куда после эвакуации возвращается семья главного героя физика-ядерщика Виктора Штрума), в еврейском гетто (отсюда пишет прощальное письмо сыну Анна Семеновна Штрум), в сталинском лагере и в лагере фашистском. Волейбольная сетка – не веревочная, а металлическая, она, вроде бы, отсекает мир людей, оставшихся на воле от мира заключенных, с другой, граница проницаема. Иногда параллели проведены очень прямые. Перекличка и строевая песня в сталинском лагере, а через некоторое время – все то же самое в Освенциме.
(Музыка из спектакля)
Поют и там, и тут «Серенаду» Шуберта на стихи немецкого поэта Рельштаба и, что важно, – в переводе Николая Огарева. В ней - «тоска любви», но имеющий уши услышит и отличие от обыкновенного исполнения этого романса, и слово «тоска» - в другой сцене, и тогда круг замкнется.
Фрагмент спектакля:
-Нам надо написать труд, труд о лагерной тоске.
-Это как?
-Как? Одна тоска давит, другая наваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такая особая: она не душит, не давит, не наваливается, она изнутри разрывает человека, вот как разрывает глубинн6ых чудовищ давление океана.
Русский перевод из немецкого поэта, немецкий романс и еврейская песня, а идиш – ох, как похож на немецкий язык. « Come zu mir » - звучит и в немецкой, и в еврейской песнях. Куда пойдут русские, немцы, евреи…Разговоры в очереди за баландой в Норильлаге зарифмованы с разговорами в очереди столовой Академии наук, полосатые домашние пижамы – как арестантские робы, волейбольная сетка как колючая проволока, слова, которые произносит Виктор Штрум, эхом отзываются в тексте прощального письма его матери, в тот момент, когда Оборчук погибнет от рук уголовника, в репродукторе грянет: «Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость Родины». В этом спектакле все мечтают о свободе, но все ее лишены. Дело только в степени несвободы. И она, эта степень,- величина переменная. Сегодня ты зависишь от начальника отдела кадров, а завтра – от начальника НКВД. Сегодня думаешь, дадут ли тебе завершить научные исследования, а завтра – дадут ли прожить еще один день. Иными словами, Льва Додина интересует экзистенциальная ситуация, жизнь на границе бытия и небытия. И – как у философов-экзистенциалистов, как у драматурга Сартра – проблема выбора. Выбора, который вне зависимости от предлагаемых обстоятельств, от навязанной сверху воли, делает каждый отдельный человек, здесь и сейчас. Молоденький комкор Новиков (роль Данилы Козловского) медлит с выполнением приказа о наступлении, потому что не хочет бессмысленной гибели людей – он заплатит за свое решение по всей строгости закона военного времени. Политический заключенный вступает в открытый конфликт с уголовным паханом, чем ему это грозит, объяснять вряд ли следует. Молодая женщина Евгения Шапошникова (ее играет Елизавета Боярская), жертвуя своей любовью и рискуя жизнью, возвращается к нелюбимому арестованному мужу, чтобы поддержать его в беде. Молодой мужчина идет в гетто, и то, как идет, уже можно считать подвигом.
Фрагмент спектакля: Поразил меня один молодой человек. Он шел без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом!
Марина Тимашева: Один из заключенных, меньшевик, рассуждает о том, что не верит в мировое добро, только – в человеческую доброту. А что такое добрый поступок – это поступок по совести. Ее у многих нет вовсе, врожденное отсутствие – не случайно один актер Игорь Черневич играет отвратительного зэка и функционера от науки. Кто-то жертвует совестью из страха за других – так в случае с женой Штрума . Третьи считают, что партийные принципы важнее - тогда большевик Мостовской ( Сергей Козырев) предаст солагерника антикоммуниста и отправит его в печи Бухенвальда. Четвертых даже не назовешь бессовестными, они просто трусливы и малодушны, как те коллеги Виктора Штрума, которые научены отмалчиваться – лишь бы беда обошла стороной их самих
Фрагмент спектакля:
- В общем, было сказано, что твоя работа противоречит ленинским взглядам на природу материи!
- Так. Что дальше?
- Кроме этого, было сказано, что твоя работа, при всей своей талантливости, противоречит партийным установкам. Наш институт и так все обвиняют в том, что мы слишком много внимания уделяем чисто теоретическим вопросам. А уж после твоей работы начальство уверено, что ты всю физику тянешь в болото талмудической абстрактности.
- И что, так никто и не возразил?
- Нет, Витя, никто.
- А ты?
- Витя, я считал и считаю бессмысленным вступать в спор. Нет никакого смысла опровергать демагогию.
- Да боюсь ты прав. Не до жиру, быть бы живу.
Марина Тимашева: Свой выбор сделает и главный герой повествования Виктор Штрум, отринутый властью, потерявший работу, но – до поры - сохранивший честное имя. И вот в доме человека, которого называют «совестью науки» раздается звонок – на проводе Сталин, разговаривает уважительно, признает заслуги, зовет на службу.
Фрагмент спектакля: Сталин сказал мне: «Желаю вам успехов в работе!». Я спокоен. Я знаю, там, где выписывают ордера на арест, уже знают все. Я - победитель. Я - победил. Моя душевная сила, моя башка победила. Но отчего-то сегодняшнее счастье не похоже на то, которое я испытал, ну, помнишь, когда не пошел на совет нечестивых, не пошел на это собрание, когда, казалось, мама стояла рядом со мной.
Марина Тимашева: Пиррова победа. Размякшему, впавшему в сопливую эйфорию Виктору Штруму несут письмо. Какая малость – надо просто опровергнуть «клеветническую информацию» о том, что в СССР уничтожены сотни ученых. И он письмо подписывает. Сергей Курышев ведет эту сцену замечательно. Он вообще ведет самую важную и, возможно, самую актуальную сегодня тему: есть люди, которые не боятся кнута, и в самых невыносимых обстоятельствах остаются самими собой, но они могут любить лакомства. Их не напугать кнутом, но легко купить пряником. В одних обстоятельствах им достанет сил отказаться от жизни, а в других они не умеют отказаться от сытной еды и мягкой перины. Вот такой страшный парадокс.
Фрагмент спектакля: Странно все-таки устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить, кому достанутся стулья, а кому - письменный столик. А стали прощаться – обе заплакали.
Марина Тимашева: Ну вот, а когда Виктор Штрум предаст самого себя и память о погибших людях, обитателей гетто погонят в газовые камеры. По команде раздевшись, закрывая голые беззащитные тела духовыми инструментами, они уйдут на смерть, играя реквием по самим себе. Реквиемом звучит все та же «Серенада» Шуберта. Так выйдет, что Виктор Штрум предал еще и собственную мать.
(Звучит музыка)
Марина Тимашева: Не хочу говорить, что Татьяна Шестакова ИГРАЕТ Анну Семеновну Штрум – еврейскую маму и русского доктора. Она говорит ее голосом. Произносит слова письма, обращенного к сыну, но стоит на авансцене, невысокая, неяркая, в простом синем костюме с белым воротничком. Маленькая великая женщина обращается к нам. Интонация совершенно не актерская, она изумленная и просветленная. Святая мученица. От лица Шестаковой и впрямь льется свет.
Фрагмент спектакля: Оказывается, нигде нет столько надежды, как в гетто. Мир полон событий, и все эти события, их смысл и причина всегда одни - спасение всех нас, евреев. Какое богатство надежды, а источник всех этих надежд один – жизненный инстинкт, безо всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем, без следа.
Марина Тимашева: Анна Семеновна Штрум погибла точно так, как мои прадед и прабабушка. И точно перед таким выбором, перед каким оказался Виктор Штрум, стояла моя бабушка – не физик, а театровед. И на огромном, созванном, чтобы клеймить «космополита» Юзовского, собрании, она, одна она, маленькая, изумительно красивая и мягкая женщина за него заступилась. А потому скажу: в постановке Льва Додина много недостатков, но, как написано было недавно в рецензии на совсем другой, балетный, спектакль: «неуместно считать пируэты там, где разбиваются сердца».
