Иван Толстой: 27 мая 1994 года после 20 лет изгнания в Россию вернулся самый знаменитый писатель современности. Вернулся, как многим казалось, написав уже все свои книги. Вернулся к третьей трети жизни, 76-летним человеком.
Александр Исаевич и тут преподнес сюрприз: в его чемодане находилось чуть ли не полсобрания сочинений – неизданных сочинений, никому не известных замыслов. Солженицын, занятый своей огромной эпопеей «Красное колесо» и потому не участвовавший в общественной жизни эмиграции, оказывается, внимательнейшим образом следил за тем, что творится в зарубежье, постоянно полемизировал с оппонентами, фиксировал все, что о нем говорится и пишется. И получился большой том воспоминаний «Угодило зернышко промеж двух жерновов».
Солженицын, погруженный в свои книги, оказывается, все эти годы непрерывно читал других и размышлял – о Тынянове, о Замятине, о Бродском, о Чехове, о Шмелеве… Больше двадцати эссе составили так называемую «Литературную коллекцию». С десяток рассказов появились в журналах. Пять книг рассказов и очерков. Дополненные записки «Бодался теленок с дубом». Двухтомник «Двести лет вместе». Публицистика. Речи. Телевизионные выступления. Открывает Библиотеку-Фонд Русское Зарубежье. Учреждает литературную премию собственного имени. Отказывается от ельцинского ордена, принимает у себя в доме президента-чекиста.
Кто поручится, что все эти 14 лет в новой России Александр Исаевич не пишет новой книги воспоминаний?
Словом, Солженицын вернулся. Но почему-то хочется спросить: а вернулся ли Солженицын? И вопрос этот возник в первую же минуту, когда он ступил на российскую землю, 27 мая 94-го года.
Тогда, 14 лет назад, встречать писателя на Дальний Восток отправились многие. Среди них был и сотрудник Радио Свобода Савик Шустер.
Савик Шустер: 27 мая Владивосток стал воистину открытым городом. Сотни журналистов, буквально со всех уголков мира, одновременно оказались в городе, создав в гостинцах и ресторанах необычную для России ситуацию, когда спрос превысил предложение. В 17 часов все мы прибыли в местный аэропорт, куда должен был приземлиться самолет «Аляска Эрлайнз» с семей Солженицына на борту. Нас впихнули в узкий коридор, ведущий к посадочной полосе, оставив, естественно, двери закрытыми, наверное, чтобы мы не подумали, что, несмотря на возвращение великого изгнанника, многое изменилось в России. В этом душном пространстве, в котором мы простояли почти час, стало очевидно, что, в основном, Солженицына встречали корреспонденты из-за рубежа. На всех языках обсуждался несчастный ремонт его дачи под Москвой, и высказывались советы о необходимости найма турецких рабочих, так быстро и удачно отремонтировавших Белый дом. Вдруг всех журналистов, как львов в Колизее, выпустили на посадочную полосу, и семья Солженицыных очутилась в опасных для жизни объятиях теле- и фоторепортеров, в которые сегодня попадают только рок-звезды уровня Мадонны. Александр Солженицын немедленно отправился на центральную площадь Владивостока Имени борцов за советскую власть, на которой собралось около двух тысяч человек. Нет, не всего лишь. Самолет опоздал на три часа, и в городе не ходили трамваи. Так что, имея в виду обстоятельства, можно говорить о массовой встрече.
Александр Солженицын: Дорогие соотечественники, все годы моего изгнания я напряженно следил за жизнью в нашей стране. Я знаю, что я приезжаю в Россию истерзанную, обескураженную, ошеломленную, изменившуюся до неузнаваемости, в метаниях ищущую саму себя и смысл собственный свой. Я надеюсь, во встречах со многими местными людьми, проверить свои впечатления, готов исправить их, но хотелось бы, после этих общений, помочь и искать вместе с вами, какие есть верные пути, чтобы нам выбраться из нашей 75-летней трясины.
Иван Толстой: Первые слова Александра Солженицына на родине. Впрочем, нет, не первые. Было еще краткое заявление для печати в Магадане, где самолет сел совсем ненадолго. Савик Шустер продолжает рассказ о владивостокской встрече писателя.
Савик Шустер: На следующий день состоялась первая пресс-конференция Солженицына на российской земле. Основной вопрос: Александр Исаевич, вы опоздали на год-два, а то и три.
Александр Солженицын: Вот эта басня о том, что я опоздал вернуться. Надо сказать так. Три с половиной года тому назад я напечатал в России, в количестве, которое даже мне не снилось никогда – 27 миллионов экземпляров, это что-то фантастическое - напечатал брошюру, где вторая часть состояла из государственных мыслей, сегодня нужных, сегодня. А я их три с половиной года назад изложил. Я их годами собирал. Напечатали. И тут же сперва Горбачев придавил, запретил обсуждать, что бы ни было, а потом действительно страна, многие люди, занятые повседневной жизнью, сидением у телевизоров - как это было модно, когда все смотрели, как депутаты выступают, вот сейчас что-то произойдет в телевизоре - пропустили эти мысли. И что же? Если работа многих десятилетий не услышана, это значит, что страна еще в тот момент не созрела к этим мыслям. Ну, я бы приехал тогда, три года назад, уже 27 миллионов экземпляров бы не было, а я бы собрал один митинг в пятьсот человек, второй митинг в сто человек или в тысячу, на трех митингах выступил бы. И что бы это изменило? У меня была литературная работа, которую я должен был закончить. Я не только не считаю, что я опоздал, а я считаю, что приехал как раз вовремя. Ибо гнилая пена пустяковины сошла. Сейчас народ подошел, созрел к тому, чтобы осознать свою судьбу в ее сущности, в ее глубине. Я думаю, что сейчас, именно сейчас я полезен, а не три года назад, когда столкнулись, как два козла на мостике, две силы, и друг друга били лбом, пока одна другую не сшибет.
Савик Шустер: В одном из весенних выпусков программы Радио Свобода «Русские вопросы» Борис Парамонов говорил о возвращении Солженицына как о политическом сюжете. Весна уж не прошла, а мысли уже изменились, стоило только Борису Парамонову, как и герою сегодняшней программы, перелететь из Америки в Россию.
Борис Парамонов: Помнится, я говорил в той самой передаче, что Солженицын удивительно удачно выбрал время своего возвращения - именно после 12 декабря, после ощутимой неудачи демократов на выборах. У него, по всей вероятности, создалось впечатление о скором и неминуемом распаде нынешней политической системы. В таком случае действительно надо было возвращаться, хотя бы для того, чтобы не дать ходу Жириновскому. Похоже было, что образуется вакуум, который надо было непременно заполнить. А кому же заполнять, как не Солженицыну, фигуре, при прочих равных условиях, бесспорной. Но в том-то и дело, что этих прочих равных условий сейчас в России как раз и нет. Прежде всего, положение в России отнюдь не такое, каким оно видится из-за границы. Я это испытал на себе, приехав на родину после 17-ти лет отсутствия. Знаю точно, если бы я оценивал политические шансы Солженицына отсюда, я бы не оценил их так высоко, как сделал это в упоминавшейся передаче. Кончено, нынешняя ситуация в России дает основания для всяческих сенсаций и преувеличений. Негативной информации поневоле веришь на все сто процентов. Но вот приехав и посмотрев окрест себя, как говорит классик, видишь, что ничего катастрофического пока нет и, слава богу. Как сказала одна бабка в Питере, сам слышал: «Тяжело, конечно, да ведь не блокада». Вот на этом минимуме, выше блокадного, Россия выдержит вполне, а там, глядишь, и реформы заработают, как, конечно же, они уже и начали работать. В этой ситуации нет места для экстремальных действий, да и не нужны они. Спаситель отечества сейчас не нужен, а Солженицын явно примеряет на себя эту роль.
Иван Толстой: Вернулся ли Солженицын? Мы знакомим вас с фрагментами передачи 94-го года, подготовленной Савиком Шустером в Московской студии нашего радио.
Савик Шустер: Роль Солженицына сегодня мне представляется весьма сложной. Наблюдателем со стороны его не назовешь, так как на стороне находился он чисто формально. Действующим лицом его тоже не определишь, потому что, в отличие от, скажем, Ростроповича, он не бросался в бой в августе 91-го или в октябре 93-го. Его отношение к России чем-то напоминает отношение врача к больному, который первым делом устанавливает диагноз.
Александр Солженицын: Я предупреждал: только бы нам не пойти по опыту Февраля, только бы успеть предупредить, чтобы безумие февраля 17-го года не повторилось. Но я не мог оттуда крикнуть. Книги мои были запрещены, предупреждения мои услышаны не были, политики, которые взялись с 86-го года перестраивать, отдельные политики, можно говорить даже отдельно о Горбачеве и о его последователях, руководствовались совсем не тем, чтобы лечить страницу и чтобы избежать этой ужасной смуты, этого ужасного беспорядка. Ведь в 17-м году мы разрушили Россию быстрее, чем сейчас, за 8 месяцев все разметали, и все погибло. И мы сами, наши отцы и деды, создали вот это вот. Сегодня мы страдаем от многого того, что было, начиная с гайдаровской реформы. Сегодня мы страдаем от многих бед сегодняшних, но на самом деле корни лежат в ошибках и в преступлениях наших отцов и дедов. Они это разрушили, они нас ввергли в эту бездну. Из бездны, конечно, можно было выходить разными путями, но Горбачев не имел такой цели. Горбачев выбросил лозунг перестройки, на самом деле думая, как пересадить номенклатуру на хорошие, новые коммерческие места. Он лицемерно вел перестройку, он семь лет потерял, он разрушал все структуры промышленности, какие были, ничем не заменив. Гайдар бросил свою реформу, в общем, безмозглую.
Вообще, я отказываюсь признать, что реформа идет, потому что реформа есть конструктивная, продуманная система мероприятий, увязанных друг с другом. А такой реформы нет, есть два отдельных акта - акт освобождения цен, при монопольном производстве, когда нет конкурентной среды, а второе – приватизация. Народ ее давно назвал «прихватизацией», и правильно назвал. Это обвальная приватизация без общественного контроля, когда за какие-то ничтожные, условные деньги приобретают люди народное достояние, когда так называемый ваучер – еще и дурацкое слово, как угодно можно было назвать – долевик, пай… - не составляет трех сотых одного процента национального достояния, все эти ваучеры вместе не составляют. Обманная приватизация - вот так стало разрушаться.
Савик Шустер: Борис Парамонов оценивает это цикл мыслей Александра Солженицына.
Борис Парамонов: Говоря о нынешних реформах, Солженицын снова провел все ту же параллель с февралем 17-го. Напомнил, что тогда страну развалили за 8 месяцев, и совершенно не заметил обратного смысла этого аргумента. Если отсчитывать нынешний, так сказать, февраль, от времени горбачевской перестройки, то ведь прошло не 8 месяцев, а 9 лет. Трудности переживаемые -громадные, но ведь страна-то не развалилась, Россия, по крайней мере, а кое в чем, и явный прогресс заметен. Скажем, ликвидирован товарный голод. Короче говоря, нынешние процессы никак нельзя судить мерками прошлой истории. Вот тут-то и сказался основной недостаток солженицынской манеры мышления: полная растворенность его мысли в прошлом, завороженность прошлым. Он мыслит исключительно параллелями и аналогиями, а ведь история тем и отличается, что в ней ничего не повторяется само, понятие исторического конструируется в сфере уникальности. Это природа живет по неизменным законам, а Солженицын смотрит на историю, как на природу, и видит в ней постоянно воспроизводящиеся сюжеты. Его мышление - мышление художника - движется в манере мифа, то есть по кругу. Мышление Солженицына не исторично.
Иван Толстой: Прошло 14 лет. Вернулся ли Солженицын? Что думают по этому поводу российские деятели культуры - литератор, режиссер, историк, социолог? Первое слово – критику и литературоведу Наталье Ивановой.
Наталья Иванова: С одной стороны, конечно, Александр Исаевич живет в Подмосковье, можно сказать, среди нас, и выходят постоянно его книги, выходит его собрание сочинений в издательстве «Время». Вышла первая монография, первая книга о нем в серии «ЖЗЛ» - книга Людмилы Сараскиной. Так что присутствие Александра Исаевича ощущается. Президент Путин посещает Александра Исаевича, все мы знаем, что в этом году Александру Исаевичу будет 90 лет. Все это так. Но насколько само присутствие Александра Исаевича Солженицына воздействует на нашу общественную жизнь, присутствует ли он в общественной жизни?
Я думаю, что, скорее всего, не очень, потому что это началось уже после его приезда, когда ему была предоставлена телевизионная трибуна на полгода, вскоре потом свернутая, и вот я очень хорошо помню выступление Александра Исаевича в Думе. Это было так, что вроде бы он выступает, а заседающие позевывают и, вообще, не проявляют к этому никакого интереса. Можно сказать, что Дума у нас такая, что зритель у нас такой, что рейтинг низкий, но можно сказать, что это зависит и от стороны выступающей, стороны, включающейся в эту современную жизнь. Мне кажется, что когда Александр Исаевич собирался ехать сюда, может, он представлял себе нашу страну немножечко другой, чем та, в которую он приехал.
Иван Толстой: Что, вы считаете, не срослось?
Наталья Иванова: Я не знаю, чья это вина, я не знаю. Необходима такая вещь, как эмоциональный контакт писателя с обществом. Я никого не хочу никому противопоставлять, но вот есть один пример эмоционального контакта постоянного, никуда не девающегося даже после смерти - это постоянный контакт Булата Окуджавы с обществом, разобравшим его песни и стихи на цитаты. Это один такой случай. Я даже не беру за основу меру таланта или уровень мышления того или иного писателя, но эмоциональный контакт очень нужен. Мне кажется, что здесь эмоционального контакта так и не получилось, потому что общество переживало свои достижения, беды, провалы, подъемы, кипели страсти в 90-е годы, все поменялось катастрофически, а с другой стороны, я-то считаю, в очень хорошую демократическую сторону. И тут, наоборот, Александр Исаевич все это осуждал, а потом, когда в начале 2000-х годов все стало наоборот подмораживаться и сильно подмораживается до сих пор, не знаю, как будет дальше, но пока что такой климат у нас установился сухой и подмороженный, и когда попять диктатура, слова о великой державе, о том, что Россия встает с колен, это же на самом деле вступает в противоречие с тем, о чем говорил Александр Исаевич в своей статье «Как нам обустроить Россию», да и в более ранних выступлениях. О том, что империя России ни к чему, что важно сохранить народ, что на самом деле великодержавное мышление только губительно для России. Там не менее, мы видим, что сегодня он не только по этому поводу никак не высказывается, но и, наоборот, принимает знаки внимания из рук высшей власти, как бы противопоставляя этим самым свой жест отказа от Ордена Андрея Первозванного, которым он был награжден президентом Ельциным.
Иван Толстой: Не оказывается ли, что сегодня ранние книги Солженицына, написанные еще в Советском Союзе, начинают прочитываться под каким-то другим углом? Вот персонально вы, Наталья Борисовна, как вы заглядываете в старые книжки Солженицына, с какими чувством, что вы начинаете в них видеть?
Наталья Иванова: Я думаю, что на самом деле «Один день Ивана Денисовича» все равно для меня такая веха в сознании, и я не смогу когда-то поменять свое отношение к этому. Я считаю его очень большим писателем, и я считаю, что и «Раковый корпус», и «В круге первом», у меня своя личная точка зрения, вещи мне гораздо ближе, чем «Красное колесо», но я считаю, конечно, «Архипелаг ГУЛАГ» тогда, когда мы его читали, и «Архипелаг ГУЛАГ» сегодня, на самом деле, это немножко разные вещи. Потому что шеститомник Шаламова прочитали. Меняются какие-то соотношения, меняются познания о том времени. На самом деле эти книги «Двести лет вместе», первый и второй том, они отдалили Солженицына от меня. Вот момент какой-то, я не хочу сказать неточности исторической, но я бы даже сказала неточности высказывания, я не берусь судить об исторических моментах, но какой-то неточности высказывания в тот момент, когда общество наше страдает нетолерантностью, вот это довольно больно задевает, и я думаю, что к книгам сегодня нет того интереса, который, может быть, они сегодня и заслуживали бы.
Иван Толстой: Действительно, «Двести лет вместе» - это сочинение сложное и разговор о нем не может быть коротким просто из уважения к этой теме, из-за драматичности, многоплановости и безумной сложности этой темы, психологической сложности, прежде всего. А вот меня заинтересовало то, что бы сказали о том, что «Архипелаг ГУЛАГ» вчера и сегодня читается немного по-разному. Можно вас попросить чуть-чуть развить эту мысль?
Наталья Иванова: Дело в том, что не то, что я его перечитывала сегодня или вчера, но у меня, после того, что я прочитала, скажем так, не весь шеститомник Шаламова, который вышел пару лет тому назад, но очень многое из этого шеститомника, у меня ощущение, что сам этот сложный, живой и очень страшный шаламовский опыт, в котором, как он писал, нет ничего положительного, он как бы другой полюс от той исторической картины, которая описана Солженицыным. У меня тоже такое ощущение, что сильнейший эмоциональный контакт, который возникает с рассказами Шаламова, находится на другом полюсе, чем достаточно неэмоциональное изложение в «Архипелаге ГУЛАГе» того, что там изложено. Это чисто стилистические разногласия между двумя писателями, прошедшими через очень страшный опыт, нам недоступный, поэтому я говорю с такой осторожностью, боясь просто ступить сюда, может, я просто права не имею об этом говорить и судить. Но, тем не менее, это различие существует. После Шаламова очень трудно вернуться к самой стилистике «Архипелага ГУЛАГа». Помните, Синявский говорил: «У меня расхождения с советской властью стилистические»? И здесь расхождения могут быть стилистические, потому что у Александра Исаевича все-таки стилистика монологического высказывания, стилистика учительская. Может быть, очень важная для многих людей, которые вообще ничего не знают и которым надо прочитать и то, и другое, и третье, и «Архипелаг», и Шаламова, и много еще чего, и Домбровского, но, тем не менее, когда все это уже прочитано, то эти стилистические различия очень чувствуются.
Иван Толстой: Вернулся ли Солженицын? Наш разговор на эту тему приурочен к очередной годовщине приезда писателя в Россию после 20 лет изгнания. Никакого специального юбилея на этот раз нет, с 94-го года прошло 14 лет. Неюбилейные размышления писателя и публициста Анатолия Стреляного.
Анатолий Стреляный: Этот вопрос предполагает примерно такой ответ: Солженицын по-прежнему смотрит на Россию издалека, со стороны, или другой вариант, что его не приняли в России, не приняла его Россия, и он чувствует себя в ней эмигрантом, или она его чувствует внутренним эмигрантом. Этот вопрос предполагает тот ответ печальный, который в известных строках Маяковского:
«Хочу быть понят родной страной,
Ну а если не буду понят, что ж,
По родной стране я пройду стороной,
Как проходит косой дождь».
То есть, вспоминая эти слова Маяковского, можно, видимо, сказать в духе этого вопроса, что Солженицын проходит по России, как косой дождь.
Мне кажется, что это не совсем так. А кто, собственно, чувствует себя в нынешней России в своей тарелке, как в стране, в которой хотел бы жить, в которой ему все нравится настолько, что остальное кажется отдельными недостатками? По-моему, таких людей, во всяком случае, среди мыслящих, борющихся, в том числе даже за власть, не так уж много. В этом смысле Солженицын не отличается от большинства людей, которые по-прежнему тоскуют о советском времени. Это ведь так. А сейчас уже прибавляется и тоска по ельцинскому времени. То есть, Солженицын в этом смысле не отличается от едва ли не большинства.
Второй вариант размышлений по поводу этого вопроса. Может быть, имеется в виду, что он ждал, что станет большим человеком для России, в которую вернулся учителем, муалимом, как говорят в Таджикистане. А кто, кроме Солженицына, может сказать, что его слушаются в России, из крупных людей, крупных личностей – писателей, художников? Не знаю. Наверное, даже Путин не может сказать, что он большой человек для России, которого Россия слушается.
Может быть, имеется в виду, что он не стал участвовать в литературной жизни, по крайней мере, заметно, активно, в культурной жизни. А где эта жизнь в России такая, чтобы в ней мог участвовать активно, серьезно, с удовольствием человек масштаба Солженицына? По-моему, нельзя сказать, что такая жизнь существует. Его жизнь в России, насколько я понимаю, - это жизнь всех. Все узнают, или почти все, узнают о происходящем из телевидения, и он точно так же, видно, что он, как самый обыкновенный, простой человек черпает сведения об окружающем мире и о своей стране с экранов. Вполне простодушно, вполне по-простонародному, доверчиво, он искренне верит, что в той же Украине, например, творится черт знает что, что тут преследуют русских, давят русский язык и, вообще, черт знает какие у человека этого представления об Украине, но это представления ведь почерпнутые из телевидения, главным образом. Ведь точно такие же у него представление о Западе. Они оттуда же у него и из его прошлых каких-то представлений. Так что я бы не сказал, что он не вернулся в Россию. Как бы мы не рассуждали, а нынешняя Россия должна ему нравиться, и он этого не скрывает. Ему нравится Путин, он об этом высказывается, ему не может, наверное, не нравится, что звонят колокола, что попы повсюду, и он вряд ли вспоминает Блока, это знаменитое его четверостишие:
«Помнишь, как, бывало,
Пузом лез вперед,
И крестом сияло
Пузо на народ?»
Так, кажется. Этих пузатых попов в России сейчас столько, что вспоминаются те времена. Поносит он Запад по-прежнему, так же, как телевидение, так же, как и значительная часть россиян. Нравится ему, что Россия, как ему кажется, окорачивает своих недоброжелателей, и так далее. Вот если я сравниваю то, что читали мы у Солженицына, когда он жил в России, и то, что читалось потом, мне кажется, на Западе укрепилось его антизападничество. Вот это старинное, наивное российское осуждение басурманина, осуждение свободы, всех этих необязательных с их точки зрения басурманских штучек. И только укрепилась его православное, что нам на земное преуспеяние наплевать, что нам главное приготовится к восшествию на небо. Солженицын как бы все нынешние его комплексы, консервативные взгляды, воинственно антидемократические, подражание знаменитым русским мощным противникам демократии, таким, как тот же Леонтьев, это все тут же укрепилось, подтвердил он свои представления новыми для него наблюдениями и соображениями.
Иван Толстой: Солженицын в России. Мнение Анатолия Стреляного. Из Киева в Москву, от писательского стола – в кабинет театрального руководителя. Режиссеру Марку Розовскому принадлежит афоризм: «Как нам обустроить Россию, чтобы Солженицын не мешал?»
Марк Розовский: Как нам обустроить Россию, чтобы Солженицын не мешал? - Вот в этой моей фразе мое отношение к тому, какое место сегодня занимает Александр Исаевич, во всяком случае, в моем сознании. Не скажу в нашем, а скажу скромнее, в моем. Конечно, Солженицын великий писатель и мы должны все низко поклониться ему за его «Архипелаг Гулаг», за «Ивана Денисовича», за другие его романы, произведения литературные, публицистические, где он, можно сказать, в одиночку, как титан, как великан, как великий носитель русской культуры, русской нравственности, выступил против палаческого режима, против сталинщины. Он, конечно, войдет в века именно как человек, который защищал униженных, оскорбленных советского времени. Здесь никакого спору нет.
Однако все мы живые люди, и возвращение Солженицына на родную землю, которого так долго ждали все мы, все-таки принесло, если честно говорить, и некоторое разочарование. Разочарование заключается, прежде всего, в том, что вдруг очень явно прояснились те позиции, с которых он, может быть, никогда и не сходил, но во времена борьбы с советской властью они были не главными, они были, может быть, побочными, не обращали мы внимания в то время на это. По возвращении Солженицына это стало очень выпукло и видно. Я имею в виду так называемый нравственный национализм Солженицына. Я именно так и называю его. Конечно, этот национализм не имеет ничего общего ни с нацизмом, ни с национализмом шовинистического толка, однако он, будучи нравственным национализмом, вызывает какое-то беспокойство у интеллигенции, у людей, которые вздрагивали от той книги, которую он написал, - «Двести лет вместе». И я помню, когда эта книга вышла, радиокорреспондент спросил меня: а что вы думаете по поводу этой книги? Я сказал: простите, я ее еще не успел прочитать. Не то, чтобы мнение не имею, но, судя по заглавию этой книги, Александр Исаевич, будучи христианином, глубоким христианином, мог бы все-таки один нолик к названию прибавить. Все засмеялись, кто был в студии, и посыпались звонки. Одни меня стали поддерживать, другие осуждать, но я все-таки думаю, что тут некоторая тенденциозность и нежелание быть объективным и историчным, о чем многие уже указали Солженицыну… Он все это пропускает мимо ушей, не реагирует, и я думаю, что в этом тоже его слабость. Потому что он блистательный полемист и мог бы ответить. Но если он молчит по поводу огромной фактографии и исторических исследований, которые проделали в Америке Резник, в Москве - Валерий Каджая и другие исследователи и литераторы, тут проявилась главная слабость его концептуального миросознания. Конечно, Россия должна быть спасена и, кончено, Россия находится, по-прежнему, в кризисе, и издержки той демократии, которой мы были свидетелями, говорят сами за себя. И, вместе с тем, пугающий, тенденциозный подход Солженицына, он тоже налицо. Он неплодотворен, непродуктивен. Какой-то вбит клин, в результате, между мыслящей интеллигенцией, не только между евреями и Солженицыными, а между мыслящей интеллигенцией, которая ждет от Солженицына по-прежнему петушиного слова, и вот получает не совсем, национализм перестает быть нравственным и где-то заступает за черту, и возникает некоторое и беспокойство, и некоторое желание спорить, желание доходить до истины. В этом, может, даже позитив его выступления.
А от Александра Исаевича, великого русского писателя, мы ждали другого. Отсюда и родилась моя маленькая пародия на его произведение «Двести лет вместе». Она опубликована в моей книжке, в «Антологии сатиры и юмора», называется эта пародия «Двести лет в тесте». Разрешите, я ее прочитаю. Здесь всего одно предложение в стиле Александра Исаевича.
«На исчерпье третьего тысячелетия самообманно поймем, что и народоволец Бекицер, взорвавший Зимний дворец, и сделавший обрезание русской истории старец Распутин (настоящая фамилия Шиманович-Рубинштейн) в мясорубке веков обоесторонне слились и сделались из одного теста, и теперь ни мы без жидов, ни жиды без нас, - такой взаимодоступный, многоположный смысл моей новоиспеченной книги».
Иван Толстой: Вернулся ли Солженицын? Этой весной в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын». Серия – Жизнь замечательных людей, с подзаголовком: «Биография продолжается». Обсуждать эту 900-страничную книгу пока рано: ее мало кто успел прочесть, но мы непременно обсудим в ближайшие месяцы. А пока нельзя не привести мнение автора на интересующую нас тему: вернулся ли Солженицын? Людмила Сараскина пишет:
«В далекие семидесятые о судьбе Солженицына говорил Ю, Трифонов: «Он возвратится сюда и начнет устраивать русскую жизнь. С малого начнет, и над ним будут посмеиваться дураки. Как с малого он начал поход против системы, а кончил полной победой над ней. Мы еще просто об этом не знаем, Он гений, что надо понять и принять. Кое-кому трудно признать превосходство. Да и как признать, когда на шее медальки болтаются. Рядом с гением жить неудобно. А мне удобно!»
Первые итоги возвратных лет показали, что Солженицын приехал домой вовремя, в самый в раз. В тот самый исторический момент, когда слова «народный заступник» на языке «эллипсоида» звучали политическим приговором, эстетическим фиаско («ты еще скажи нам об униженных и оскорбленных!» - с издевкой говорили мне в одной знаменитой газете).; когда утверждение: «Народ страдает и бедствует» - считалось не только дурным тоном, но наглой ложью и опасной демагогией, призывом к новому штурму Зимнего. Солженицын не боялся ни быть, ни выглядеть тем, кем он себя осознавал. Он не стеснялся быть смешным, говоря самовлюбленной Думе дикие для нее слова о сбережении народа . Думские сидельцы за него стыдились, а тысячи и тысячи глядевших на экран людей понимали, что писателю для его новых целей нужно не меньше мужества, крепости, чем двадцать лет назад, когда он - теленком - бодался с дубом.
Люди проницательные говорили еще тогда: голос Солженицына - это голос изнутри сердца, это сокровенное мнение страны. Он опять в одиночку спас честь русского писателя и интеллигента - в старом смысле слова, когда еще не было «президентских писателей» и «интеллигентов при олигархах». И, надо сказать, народ не безмолвствовал - об этом говорили письма и телеграммы с безошибочным адресом - «Москва. Солженицыну». Приведу всего лишь одно из многих тысяч: «Сейчас лжи стало больше, так что теряешь ориентиры. Слова правды завалены горами лжи, и никому уже не веришь. А за вас были страхи: 1) что прикончат; 2) что стары и память уже не та и не разберетесь. И вот я вижу, что вы осторожны, как старый волк, и говорите правду, как и тридцать лет назад».
Мудрено с таким народом хоть на миг почувствовать себя одиноко. Но ведь писал Солженицын, что через души, мужественные и прямые, перестраивает Бог наши несчастливые и безрассудные общества».
Иван Толстой: Эта пространная цитата – из книги Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын». Серия – Жизнь замечательных людей, с подзаголовком: «Биография продолжается». Книга вышла весной этого года в издательстве «Молодая гвардия». Вернулся ли Солженицын? Ответ историка Якова Гордина.
Яков Гордин: Александр Исаевич вернулся в конце 80-х годов, как только стали публиковаться и широко публиковаться его с сочинения в России. Вот это было действительно органичное и в высшей степени целебное возвращение. Но вы помните, и «Новый мир», и «Знамя», и «Звезда» дважды публиковала романы. Из «Красного колеса» мы в «Звезде» публиковали последние тексты, это конспект ненаписанных романов. И это, повторяю, было настоящее, органичное возвращение.
Что касается возращения, так сказать, физического, вот с этим несколько сложнее. Тут мне вспоминается совсем другой, с другими функциями, другого типа человек, во всех отношениях другой - нобелевский лауреат Бродский, который, когда ему настойчиво предлагали вернуться, сказал: «Я не могу въехать в свой город на белом коне».
Вот это триумфальное возвращение Александра Исаевича по железной дороге, с приемами в городах, с толпами людей, в этом было, на мой взгляд, нечто как раз не органичное, нечто естественное, не декоративное, потому что люди шли туда с чистой, открытой душой, но Александр Исаевич, возвращаясь физически, взял на себя функцию, которую чрезвычайно трудно реализовать, а именно человека, который знает ответ на все вопросы, и всячески обличив гайдаровские реформы, он фактически ничего не предложил взамен. Это были чисто негативные инвективы. Главная идея, которая была и которая, как я понимаю, остается, – земское самоуправление. Но Александр Исаевич, который все-таки был долго вдали от России и не очень сориентировался в той ситуации, которая была здесь в момент его физического возвращения, не учел, что земское самоуправление не вырастает по желанию замечательного писателя или мудрого правителя, а это чрезвычайно длительный процесс, как это было в России. А если бы земское самоуправление было введено тогда, как он это проповедовал, то власть по всей провинции оказалась бы в руках партийных функционеров, которые сидели на своих местах. Это была бы такая большая сфера советской власти.
И вот это возвращение кажется мне гораздо менее эффективным и гораздо менее органичным для него, чем возвращение первое, возвращение его текстов, его произведений, его книг, «Гулага», который был наконец издан большими тиражами, «Теленка», и так далее. Вот это было возвращение.
Иван Толстой: Вы говорите о его государственных мыслях, а что если говорить о возвращении его историософии, как с ней быть?
Яков Гордин: Вы знаете, я опасаюсь, что здесь ситуация схожа с его государствоустроительскими идеями, потому что это есть в его литературе. Но, одно дело, когда это в романе, а другое дело, когда это в проповеди. Вот его безусловная, как мне кажется, идеализация дореволюционной России, она не может дать рецептов, а ведь пророк должен учить, он должен давать совершенно конкретные установки. Александр Исаевич занял эту позицию. Я тогда же писал об этом. Тогда газета «Сегодня» была, у меня там была довольно большая статья, где я как раз это и говорил. Как мне кажется, за прошедшее время ничего не изменилось. Непродуктивно, как мне представляется, то, что предлагает историософ Солженицын, гораздо продуктивнее то, что он делал как замечательный писатель и как высокий моральный авторитет.
Иван Толстой: И завершит нашу программу мнение социолога Бориса Дубина. Вопрос все тот же: вернулся ли Солженицын?
Борис Дубин: Вернулся, конечно, но как во всяком возращении много разных перекрещивающихся моментов, сил, сторон. Во-первых, вернулся в другую страну, которая потом еще испытала несколько превращений. К тому же и он вернулся уже другим, это была другая фаза его собственной жизни, его писательской биографии. Изменился контекст в России и во всем мире. Я думаю, что тот, кто помнит Солженицына в 61-62-го года, его никогда не забудет. Тот, кто прочел «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка», «Архипелаг Гулаг» в свое время, никогда этого не забудет, потому что это стало нашей жизнью. Сегодня на дворе другое время, другая страна, другие люди, другие контексты восприятия солженицынского творчества, того, что он раньше сделал и того, что он делает сегодня, несмотря на возраст и болезни. Поэтому Солженицын вернулся, но, как всякое зеркало, если вспоминать старую метафору Стендаля о романе как о зеркале, которое несут вдоль дороги, оно отражает меняющиеся вещи, и по этим изменениям можно много чего сказать и о Солженицыне, и о России, и о времени и, наверное, о каждом из нас.
