Дмитрий Волчек: О ткрою я этот выпуск с рассказа о книге, которую читал на днях, - это мемуары Элейн Данди « Life Itself !», название, пожалуй, лучше всего перевести так: «Жизнь с восклицательным знаком». Писательница умерла несколько недель назад, и в рассказе о ней вроде бы должна присутствовать траурная нота, но говорить об Элейн Данди интересно именно потому, что ничего мрачного, скорбного, зловещего в ее сочинениях не было, они просто излучают оптимизм; как справедливо заметил критик из Daily Mail , Данди абсолютно все делала с восклицательным знаком, а с отзывом другого английского рецензента, Линн Барбер из газеты Observer , писательница, очевидно, была согласна: эта цитата стоит на обложке ее мемуаров:

Больше всего в Элейн Данди привлекают ее хвастовство, ее щенячий энтузиазм, ее оптимизм… Да уж, после всех этих воспоминаний всевозможных нытиков, жалующихся на судьбу, приятно прочитать что-нибудь такое: «Ну да, мой отец был монстром, мой муж – извращенцем, моя сестра - алкоголичкой, да и я сама тоже, ну и что с того – ведь самое главное, что я была знакома со всеми знаменитыми людьми!»

Тут, конечно, надо коротко пояснить ужасы: в частности, отца-монстра. Свою семью Элейн Бримберг (Данди – псевдоним), характеризует так: нувориши с Парк-авеню, преуспевшие в двадцатые годы. Предки Элейн приехали в Америку с окраин Р оссийской империи, и быстро преуспели. История дедушки, Хеймана Розенберга, интересная: нищий эмигрант из Латвии придумал скреплять металл особыми шурупами с острым кончиком: 64 000 таких шурупов пошли на обшивку Статуи Свободы. Полезное изобретение принесло ему немалые барыши. Отец Элейн, Самуил Натаниел Бримберг, приехавший в США из Польши, в конце концов, возглавил Ассоциацию оптовых торговцев женской одеждой: тоже классическая история американского успеха. Выдающийся бизнесмен и домашний тиран: в припадках ярости он нещадно лупил детей. Элейн его терпеть не могла, и, закончив колледж, устремилась в Европу. В Париж. Здесь, собственно и начинается ее история.

Диктор: « Я вышла на площадь Этуаль, и вот он передо мной – этот волшебный бульвар в нежно-голубом вечернем свете. Здесь таились радость, слава и блеск, которыми – в этом я не сомневалась – будет полна моя жизнь, если я все сделаю правильно. Я поплыла над Елисейскими полями, поднявшись на три фута над землей так же просто, как парят герои Кокто, перемещаясь по Преисподней. Роскошь и благополучие исходили от каждого фонаря на бульваре, от витрин магазинов одежды и игрушек, кафе и кинотеатров, кондитерских и парфюмерных лавок. Прогуливаясь, я ощутила, что меня окружают знаменитые Парижские Взгляды: в этом городе и мужчины, и женщины смотрят на тебя особенно – не похотливо, а просто пристально, словно запоминая для вопроса, который вскоре зададут на каком-то экзамене. Парижский Взгляд придал мне уверенности и определил мою манеру одеваться.

Парижская высокая мода была мне не по карману, а вещи в местных магазинах готовой одежды выглядели просто ужасно. Зато наряды, которые я привезла из Нью-Йорка, казались мне новыми: ведь в Париже-то их еще никто не видел. На самом деле они выглядели даже лучше, чем новые, и все из-за того же Парижского Взгляда. Послевоенная американская мода оказалась на высоте. К полному моему восторгу я приобщилась к парижскому шику всего лишь благодаря тому, что носила американские вещи. Это были первые дни Нейлоновой Революции, Америка в ту пору молилась на все нейлоновое – в первую очередь, чулки. В книге Дэвида Бринкли “Вашингтон идет на войну” жена генерала рассказывает, что даже в день победы над Японией разговоры в армейских кругах, в основном, крутились вокруг нейлона. Этот волшебный материал легко было стирать, он сразу высыхал, и в общем-то его можно было и не гладить. Вскоре мы обнаружили, что нейлон не пропускает воздух: к концу дня возникало такое чувство, словно твоя блузка сделана из резины. В нейлоне неизбежно приходилось потеть, и материал приклеивался к телу. А этот запах – дикая смесь пота с химическим запахом нейлона! Если ты курил – а в ту пору курили все, – на блузках, юбках и ночных рубашках даже от малейшей пылинки пепла появлялись дырочки. Нейлон мгновенно прогорал, но при этом был очень крепким и носким » .

Дмитрий Волчек: Этот фрагмент воспоминаний Элейн Данди дает представление о ее мировосприятии и литературном стиле, вовсе недурном, кстати. У нее было немало поклонников – в частности, Гор Видал, наверное самый близкий ее друг из числа знаменитостей. В истории литературы Данди останется автором одной книги – романа «Незрелый авокадо», который вышел в 1958 году – так что сейчас его полувековой юбилей – книга переиздавалась великое множество раз и породила целое направление, которое называют «чик-лит», девичья исповедь. Таких книг множество: самая известная, жемчужина жанра - «Дневник Бриджет Джонс», но «Незрелый авокадо» был первым. Кстати: героиню книги, Салли Джей, один из критиков назвал «духовной прабабушкой Бриджет Джонс».

Диктор: « Этот роман занимает особое место в моем сердце. Это была моя первая книга, и я воспринимаю ее как любимого ребенка. Прекрасно помню тот день, когда я начала его писать. Как-то утром я открыла тетрадку и написала “Однажды я шла по улице и вдруг внезапно…” Хорошее начало, - подумала я. Но что это за улица, по которой идет Салли Джей? Я стала представлять ее, и поняла, что это улица в Париже. Парижский бульвар. И вот несколько месяцев спустя начало романа стало выглядеть так: “Это был теплый, мирный, такой оптимистичный сентябрьский день. Помню, было 11 утра, и я гуляла по бульвару Сен-Мишель, и мысли возникали у меня в голове, точно маленькие облачка дыма, и тут внезапно…” Теперь надо было придумать, что же случилось внезапно. Кто-то останавливает Салли Джей. Мужчина, в которого на влюблена? Надо еще подумать. Салли Джей - актриса, и Ларри, который останавливает ее, - актер, и вот они идут в кафе, и тут снова внезапно происходит – что? Она видит своего любовника – итальянского дипломата! ».

Дмитрий Волчек: Следует объяснить название книги; оно, конечно, гениально само по себе, запоминается мгновенно:

Диктор: « Авокадо всегда имели для меня символическое значение. Они все время попадались мне, где бы я ни оказалась, а теперь, в Англии, авокадо вошли в моду – и в гастрономии, и как комнатное растение. Я воспринимала этот фрукт как символ всего американского, перенесенного с родной почвы за границу – именно такой была и моя героиня Салли Джей » .

Дмитрий Волчек: Конечно же, сага о парижских похождениях юной американки Салли Джей стала бестселлером. Этот пассаж из мемуаров Элейн Данди мне кажется восхитительным.

Диктор: « Когда книга была закончена и продана великолепному издателю, я отправилась в чудесное, быстрое и увлекательнейшее путешествие: за пять месяцев из начинающей писательницы превратилась в писательницу настоящую. У меня был великолепный редактор и великолепный агент, права на переводы мгновенно купили, отрывки из книги появились в модных журналах. И вот как-то воскресным утром я проснулась и прочла самые восторженные рецензии, какие только можно вообразить. И вместе с успехом пришли чудесные, веселые, потрясающие новые друзья, друзья на всю жизнь. Я стала новым человеком! »

Дмитрий Волчек: Замечательные друзья появились не только благодаря успеху «Авокадо», но и потому, что Элейн Данди вышла замуж за знаменитого театрального критика Кеннета Тайнана. Это и есть тот самый муж-извращенец, которого упоминает Линн Барбер. Не подумайте совсем уж дурного: Тайнан был всего лишь садистом и желал бить жену палкой: ей эта идея ничуть не нравилась. Отношениям с Тайнаном посвящена значительная часть воспоминаний, но его в России совсем не знают, так что пересказывать не интересно, зато среди актеров, с которыми Элейн познакомилась благодаря мужу, было немало всемирных знаменитостей. В числе прочих: главная звезда прошлого столетия – Мерилин Монро.

Диктор: « Вдруг по толпе пронесся шелест. Все замерли на местах: кто с бокалом, кто с вилкой, кто с сигаретой в руке. Все смотрели в одну сторону, потом начали расступаться, и в проходе возникла Мерилин Монро. Ее наряд кроме как нижним бельем невозможно было назвать: простенькая, ничем не украшенное шелковая комбинация, явно на голое тело. Кожа Мерилин была ослепительного алебастрового цвета с голубым и розоватым отливом: я никогда такого не видела, разве что на картинах старых мастеров. Во плоти Монро была еще прекраснее, чем на пленке, и мы все замерли благоговейно.

В конце концов, вечеринка возобновилась. Но я решила пробраться в другую часть комнаты и насладилась живой картиной: белокурая Монро сидит в кресле, на одной ручке которого примостилась КАрсон МаккАллерс с каштановыми волосами, подстриженными коротко и неровно, словно она отрубила их топором. А по другую сторону от Монро– мать Теннесси Уильямса Эдна - в гигантской шляпе. Три богини, решила я: Красота, Ум и Материнство. Чью судьбу они решали в тот момент? ».

Дмитрий Волчек: Элейн Данди описывает – очень весело – собственную попытку пригласить Монро и Артура Миллера на ужин. Это уже лондонский период ее жизни.

Диктор: Когда я приглашала гостей, я не только сообщала им дату, но и говорила, что придут Мерилин и Артур. Все приглашенные немедленно отвечали согласием. Ни один из этих занятых людей даже не сказал: “Позвольте, взгляну в свой календарь”. И вот, за час до того, как гости должны были появиться, Кену позвонил Артур Миллер. Он просил прощения: Мерилин никак не сможет, но сам он обязательно придет. Пятнадцать минут спустя Миллер позвонил снова, на этот раз сказать, что Мерилин все-таки придет. Через пять минут перезвонил: они оба не придут. “Моя жена, - сообщил Артур, - в истерике”. “Моя тоже”, - ответил Кен. Мне его слова понравились, хотя и были неправдой. Я просто сказала: “Ну и ладно, тогда у нас будет больше еды”. В результате вечеринка удалась на славу. Как я и ожидала, все восприняли новость без особой горечи и быстро развеселились. Мы вели себя, словно школьники, которым отменили страшный экзамен и отпустили на каникулы. Ели, пили и болтали допоздна.

Дмитрий Волчек: Стать подругой Мерилин Монро Элейн не удалось, а вот с Вивьен Ли она подружилась .

Диктор: « Вивьен была в приподнятом настроении. Это был идеальный день для пикника на речном берегу. Мы пили чудесное сухое вино с ароматом цветов. Вивьен была веселой и оживленной, пока вокруг нее не начала кружиться оса. И вот внезапно очаровательная Скарлет О’Хара превратилась в измученную Бланш Дюбуа. “Убирайся! Убирайся!” – закричала она и, дрожа, закрыла лицо руками. Билл накинул ей шаль на плечи и обнял на миг. Оса улетела, и все снова стало хорошо. Мы перешли на крокетную лужайку, и вдруг Вивьен, обернувшись к матери, стала кричать на нее: «Это ты во всем виновата! Это всё ты! Ты никогда не хотела, чтобы я играла Бланш! Ты пыталась меня остановить!” Я сразу же поняла, что мать Вивьен была причиной глубоких конфликтов в ее душе. Гертруда Харли всегда все осуждала: первый брак Вивьен, ее отношение к католической церкви, ее связь с Лоренсом Оливье, ее выбор ролей. “Вивьен, веди себя прилично!” – велела мать сорокапятилетней дочери в тот день на крокетной лужайке. Вивьен отвернулась и убежала в дом. Все остальные остались на улице » .

Дмитрий Волчек: Элейн Данди хотела сама играть на сцене, и даже записала радиопьесу на пару с самим Орсоном Уэллсом, но актерская карьера ее не сложилась, а вот роман появился в списке американских бестселлеров, так что на родину она вернулась знаменитой писательницей и завела множество литературных знакомств, причем в сферах, очень далеких от чик-лита. Любопытно было найти в воспоминаниях Данди рассказ о дне рождения Уистена Хью Одена, великого поэта:

Диктор: « Оден жил со своим партнером Честером Каллманом в квартире в Ист-Виллидж, в доме не было лифта. На стенках ванны, где во льду охлаждалось шампанское, тянулось черное кольцо: след от грязной воды. В стене одной комнаты виднелось жуткого вида вздутие, такое большое, словно там замуровали человека. Многочисленные поэты пили за здоровье Одена, тон задавала Марианна Мур. Хозяин принарядился в бархатный пиджак. Свою речь он начал торжественно: «В душе я настоящий викторианец. Я люблю роскошь. Частные вагоны поездов, такие вещи…» Я оглядывала убогую комнату, в которой мы сидели, вспоминала грязную ванну и выпуклую стену в соседней комнате. Может, у него хотя бы есть загородный дом? ».

Дмитрий Волчек: Нью-йоркская литературная жизнь 60-х в описании Элейн Данди выглядела так:

Диктор: « На вечеринки мы ходили без перерыва. На вечеринках, которые утраивал Сидни Люмет и его жена Глория Вандербильт, собирались театральные звезды. У Джорджа и Джоан Аксельрод – звезды Голливуда. У Ленни и Фелиции Бернстайн я встретила Стравинского. Ну и, конечно, “Парижское обозрение” регулярно устраивало вечеринки для писателей. Стивен Спендер как-то обронил, что английский литературный мир напоминает не столько поле битвы или джунгли, сколько милое общество заговорщиков, однако вечеринки “Парижского обозрения” как раз были похожи на поле битвы или джунгли. Норман Мейлер говорил мне, что больше всего ему запомнилось, какая там была наэлектризованная атмосфера. Писатели – включая его самого – пробирались по забитым людьми комнатам: головы задраны, только глаза бегают, выискивая врагов. Антагонизм основывался на противоборствующих концепциях. Стиляги, битники и консерваторы – эти философии затем преображались в литературные стили. Мейлер считал себя стилягой, Стайрон – консерватором. Каждый страстно отстаивал свои убеждения и с такой же страстностью чему-то противостоял. По утрам весь Нью-Йорк перезванивался, обсуждая вчерашние вечеринки » .

Дмитрий Волчек: Среди друзей – ну, или хороших знакомых – Элейн Данди были Эрнест Хемингуэй и Теннеси Уильямс. В ее воспоминаниях им посвящена глава «Хем и Тенн», кусочек я решил перевести. Это очень занятно: вообразите, что Дарья Донцова написала мемуары о своих встречах с Солженицыным.

Диктор: « В конце 50-х и начале 60-х годов я общалась и с Тенном, и с Хемом. Я наблюдала за ними внимательно, слушала их разговоры, а потом все записывала. В сухой жаре испанского лета я сталкивалась с ними на корриде и в барах, где Хем пил розовое вино, а Тенн – сухое мартини. Я встречала их в роскошных отелях: мадридском “Паласе”, барселонском “Колоне” или “Мирамаре” в МАлаге, правда всегда порознь; я сидела с ними в лучших ресторанах. Тенн часто бывал один, Хема постоянно окружала свита.

Если взглянуть на вторую половину ХХ века, эти два пика в литературе, Хем и Тенн, кажутся неизмеримо выше всех остальных. Разве существует сегодня писатель, который вдохновляет конкурсы в газетах и журналах по всей Америке, год за годом, с наградами, которые вручаются за лучшее подражание его стилю? Будут ли в честь хоть одного из живущих драматургов проводиться фестивали через много лет после его смерти? Их трагические финалы (Хем покончил с собой, Тенн подавился крышкой от пузырька с лекарством) только увеличивают, а не принижают их легенды, и от имени целого поколения могу сказать, что нам тяжко оттого, что мы не можем взять свежую газету и прочитать об их успехах и поражениях.

Хем был высокого роста, Тенн - весьма скромного. Хем смотрел тебе прямо в глаза, Тенн нерешительно пробегал взглядом. Хем пытался поцеловать и потискать тебя в такси, Тенн осторожно сжимал тебе руку, когда чувствовал, что ты нуждаешься в поддержке.

Я впервые встретила Хема в Мадриде на обеде, который устроил в его честь Джордж ПлИмптон. Я боязливо устроилась за большим столом подальше от великого человека, но, когда стали подавать кофе и коньяк, подошел Джордж и сказал, что хочет пересадить меня поближе к нему, и быстро прошептал при этом, что, если Хемингуэй назовет меня дочкой, это означает, что я ему понравилась, но в ответ я обязана назвать его «папой». Желание воспротивиться, которое я мгновенно почувствовала – «ну что это за глупость!» - мгновенно угасло, когда я оказалась рядом с Хемом и взглянула в его водянистые, какие-то беззащитные глаза. Немедленно я попала под его обаяние и, когда он назвал меня дочкой, откликнулась восхищенным: «Да, папа».

Интересно, что его голос очень не подходил к его личности. Тихий, довольно высокий, я бы сказала даже «изнеженный»: голос человека, защищенного от невзгод теплой одеждой, горячей едой и заботливыми няньками – не такого голоса ожидаешь от столь монументальной фигуры: скорее уж громовых раскатов, как у Орсона Уэллса. А вот голос Теннесси с вкрадчивым южным ритмом идеально соответствовал его характеру. После вечера, проведенного с Тененеси, эхо его голоса надолго оставалось со мной, и, когда я засыпала, он звучал, точно волны, плещущие о далекий берег. Я до сих пор слышу, как Тенн рассказывает, что где бы он ни находился, ему хочется плавать каждый день, чтобы чувствовать себя - и тут следует раскатистое «живыыыым».

Я никогда не слышала, чтобы Теннесси недоброжелательно отзывался о других писателях. Ему очень нравилось хвалить тех, кем он восхищался – Пинтера, О’Нила или Беккета. Помню, как в 1967 году он позвал меня к себе и, пребывая в полнейшем восторге, предложил послушать «самую необыкновенную, самую красивую, самую поэтичную» пластинку на свете. Это оказался «Оркестр одиноких сердец сержанта Пеппера». В книгах Хемингуэя Тенна тоже много восхищало. Хемингуэй же при мне никогда не говорил о произведениях Теннеси, но, конечно, он постоянно критиковал своих современников. Доун Пауэлл, которую Хемингуэй обожал, рассказывала мне, что у нее остались пачки его писем. Она очень нуждалась в деньгах и хотела их продать, но не решалась. «Там, - вздыхала она, - слишком много гадостей о других писателях».

Как-то раз в Гаване мы ужинали с Хемингуэем, и он заговорил о Фолкнере: «Это соусный писатель. Просто чувствуешь, как соус капает с каждой страницы его сочинений». Он сравнил Фолкнера с тореадором, который делает девяносто восемь пассов перед быком, но не знает, как завершить свое выступление. Грэма Грина Хемингуэй назвал шлюхой, которая спит с распятием над постелью. Он ругал Грина за то, что тот написал книгу о Гаване, пробыв в городе всего десять дней – и в результате перепутал названия всех улиц и зданий. Благосклонно он отозвался только о Карен БлИксен и посоветовал мне прочитать «Из Африки». О моем романе он сказал: «Мне нравится, что у тебя все персонажи говорят по-разному». А потом, демонстрируя, что и к себе он может быть критичен, добавил: «Все мои персонажи говорят одинаково, потому что я никого не слушаю».

Как-то раз, после ужина, он решил показать нам свой дом. За одной из дверей ожидало удивительное зрелище: комната, забитая нераспечатанными письмами. Мебели не было вообще, только письма, прибывшие со всего света. Казалось, стоит пошире распахнуть дверь, и они хлынут и затопят все вокруг. Клянусь: для того, чтобы войти в эту комнату, нужно было погрузить по пояс в конверты. «Вы совсем не читаете их?» - спросила я. «Нет, - ответил он. - Тогда бы у меня не осталось времени на работу». Я заметила какое-то беспокойство, сожаление в его взгляде. Возможно, порой его одолевала мысль, что все-таки следует прочесть и ответить на эти письма, вот он и хранил их, не выбрасывая.

Дабы охранять свой талант, Хемингуэй требовал подобострастия от людей, которые его окружали – нуждался в лести, жаждал ее, наслаждался ею. Рядом с Хемингуэем следовало добровольно погрузиться в ролевую игру. На поверхности этот гамбит «папа-дочь» был чистой забавой: мудрый, заботливый отец и любящая дочка. Но это были и отношения, подразумевавшие, что дочери всегда будут обожать и подчиняться, с неиссякающим любопытством слушать в очередной раз его рассказы о войне и в конце восклицать: «Ох, папа, какой ты чудесный», вместо того, чтобы – как мог сказать бы сын: «Эй, отец, это уж чересчур».

А вот Теннесси хотел от других только одного: чтобы они были самими собой. Он не выносил подхалимажа, презирал льстецов. Помню, как он был возмущен, когда драматург Питер Шеффер упал перед ним на колени и стал целовать ему руку.

Однажды, в 1961 году, когда я провела с Теннесси целый день в Мадриде, произошел неприятный случай. Богатый бизнесмен пригласил нас к себе на ужин. Среди гостей были японский посол и несколько дипломатов, которые очень хотели познакомиться с Теннесси. Побеседовав с ними какое-то время, он отвернулся и произнес с яростью: «Я пытался говорить с вами о литературе. Я несколько раз заводил разговор о театре кабуки, который я обожаю. Я пытался говорить о великолепном режиссере Куросаве и отличном японском романе «Ключ», который я только что прочитал. А вы хотите разговаривать только об одном: кто из тореадоров – гомосексуалист. Вы отвратительно себя ведете. Пойдем, Элейн, мы уходим».

Дмитрий Волчек: Единственную встречу Хемингуэя и Уильямса устроил в Гаване муж Элейн Данди Кеннет Тайнан. Элейн очень боялась скандала: ведь Уильямс был геем, а Хемингуэй гомофобом – во всяком случае, любил рассказывать, как он разбил стакан, чтобы показать, что не желает пить со знаменитым актером Фрэнком Воспером по этой самой причине.

Диктор: « За день до встречи я решила прощупать почву и напомнила Хемингуэю о нашем разговоре. «Я за нормальность и против гомосексуальности, - спокойно произнес он, – потому что для нормального человека существуют бесконечные сексуальные варианты, а у гомосексуала их нет». Мы истолковали эту фразу так: Тенну приветствие в виде разбитого бокала не грозит. Потом Тенн рассказывал, что встреча прошла чудесно. Он нашел Хема отзывчивым и милым. Оба сошлись на том, что писателю необходимо заботиться о печени и почках, обменялись рецептами на этот счет, обсудили Ки-Уэст и его достопримечательности. Тем вечером мой муж попросил Хема написать рекомендательное письмо для визита к Кастро. Тенн сказал, что тоже хочет встретиться с ним. И Хем написал по-испански записку Кастро, представляя «английского журналиста Кеннета Тайнана» и «великого американского драматурга Теннесси Уильямса». Это, конечно, многое значило » .

Дмитрий Волчек: В России Элейн Данди не знают: Google выдает всего три русские ссылки, и все на биографию Элвиса Пресли – это уже поздняя ее работа, 85-ый год, она исследовала отношения Пресли с матерью и обнаружила у него еврейские корни. Не знаю, есть ли смысл сейчас переводить давние жанровые книги типа «Незрелого авокадо» на русский: впрочем, почему бы и нет? Это интересная страница литературы, и, в общем, довольно важная. Знать о ней следует.

Элейн Данди умерла 1 мая этого года от инфаркта, в Калифорнии. Е й было 86 лет.