Поверх барьеров с Дмитрием Волчеком

2 июля

Дмитрий Волчек: Сегодня мы послушаем музыку Ахмада Джамаля и размышления голландского режиссера Франса Звартьеса об экспериментальном кинематографе, а откроет выпуск встреча с писателем Евгением Войскунским – если бы этот разговор вышел в эфир несколько лет назад, я бы, наверное, добавил: «писателем-фантастом», ведь именно романы о фантастических приключениях «Экипаж «Меконга» и «Ур, сын Шама», которые Евгений Войскунский написал вместе со своим двоюродным братом Исаем Лукодьяновым, принесли ему известность. Однако книги, написанные Евгением Войскунским в последние годы, прежде всего роман «Румянцевский сквер», вышедшей в московском издательстве «Текст», к фантастике отношения не имеют.

Евгений Войскунский: Румянцевский сквер - это сад или сквер рядом с Академией художеств в Ленинграде, между Академией художеств и Университетом. Там мы с моей будущей женой, когда только поступили в вузы, часто встречались. Это был наш сад. Впоследствии, в 80-е годы, я вдруг ужасом узнаю, что он стал пристанищем ленинградских фашистов. Там собираются ленинградские национал-патриоты, как они себя называют, там гремят антисемитские речи. Румянцевский сквер стал странной противоположностью тому, каким я его помню. И вот в этом Румянцевском сквере мой герой встречается с любимой девушкой, которая учится в Академии художеств, потом, правда, она вышла замуж за флотского офицера. И в последний день своей жизни он с утра садится на седьмой троллейбус на Невском проспекте, и едет через весь город на Университетскую набережную, в этот заваленный снегом Румянцевский сквер, садится там, видит, как освещаются окна Академии художеств, и его заносит снегом. Так кончается роман.

Дмитрий Волчек: «Румянцевский сквер» - эта книга о войне и советском послевоенном мире. Критики сравнивают ее со знаменитым романом Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сходство, прежде всего композиционное (судьбы нескольких персонажей переплетаются на фоне исторических событий), но не только – «Румянцевский сквер», как и книга Гроссмана, это роман об изувеченном сталинизмом поколении, которое медленно открывает для себя правду о советском режиме.

Евгений Войскунский: Мой герой, преподаватель истории и марксизма-ленинизма, в годы перестройки немножко убеждается в том, что страна нуждается в обновлении, что рухнула великая доктрина марксизма-ленинизма, которой он верно служил, начинается его отход, его переубеждение, что ли.

Диктор: «В праздничный вечер седьмого ноября сидели за столом, пили чай после обеда, а, вернее - чай пила Зинаида, Петровы же, старший и младший, потягивали пиво из высоких стаканов. По телевизору показывали парад, демонстрацию - ну, как положено в праздник. Вдруг перемигнуло на экране, и возникла большая масса людей с плакатами, оратор в кузове грузовика, и дикторша медовым голосом объявила, что в Ленинграде произошел митинг демократов-неформалов, возмущенных гидасповским митингом восемнадцатого октября. И тут такое понеслось из ящика, что Дмитрий Авраамович поперхнулся пивом, чего с ним прежде никогда не случалось. Кашляя, вытянув голову, насколько позволяла короткая шея, он щурился на очкарика-оратора, который громко и резко обвинял в ухудшении жизни народа «партийно-кремлевскую мафию». Надо же, так и сказал!

- Кто это, отец? - спросил Виталий.

- Да, вроде бы, Иванов. - Николай Иванов, следователь. Ну, он с этим, а-а, армянином расследовал в Узбекистане…

- Ага, с Гдляном. Как же это разрешают?

Толпа на экране, вместо того, чтоб стащить провокатора с грузовика и закрутить ему руки, принялась аплодировать. Колыхались плакаты. Дмитрий Авраамович спросил, напряженно вглядываясь слабыми глазами:

- Что там у них понаписано?

- «Горбачев, хлеб на стол, а не танки на параде!» - читал Виталий, качая головой от изумления. - «Горбачев, где покаяние КПСС…».

- «Народ, прокляни большевиков», - прочитала Зинаида, запинаясь на крамольных, невозможных словах.

Дмитрий Авраамович заерзал на стуле, скрипевшим под его полным телом. Всем своим организмом он ощущал необходимость кому-то звонить, чтобы прекратить безобразие. Но в Смольный не прозвонишься… а в Большом доме на Литейном и сами не дураки, видят же, что творится у них под носом…

- Это кого они, гады, проклинают, а? - произнес он растерянно. - Как посмели?».

Дмитрий Волчек: Персонажей романа связывает крупная военная операция 44 года, в которой погиб батальон десантников. Уцелело всего несколько человек, и герой книги Анатолий Цыпин пытается выяснить, кто же виноват, в том, что он вернулся калекой, а его товарищи погибли.

Евгений Войскунский: Я тогда еще был в Кронштадте, работал в газете «Огневой щит», а мой друг работал в газете бригады морской пехоты. А этот батальон, который пошел в десантную операцию в Меррекюле, это на эстонском побережье, он работал в этой бригаде. Сам он в десанте не участвовал, но от него я знал о том, что погиб этот батальон. А в этом батальоне были ребята, которые из Ханко пришли, так же, как и я. Как им удалось спастись после катастрофы с нашим транспортом. Так что я знал о судьбе этого десанта еще в 1944 году. Знаете, как заноза засела в голове, когда настало такое время, когда к суровой прозе клонит, и воспоминания войной юности стучатся в душу. Я решил, что нужно писать об этом десанте. Я прочел некоторые документы, уточнил фамилии, судьбы. Это книга о судьбе нескольких десантников. Один из них окончил в Ленинграде исторический факультет и стал преподавателем марксизма-ленинизма в техническом институте. А другой, его друг, прошедший плен, несколько человек попали в плен при разгроме этого десанта, вернувшись из плена, испытав все унижения, которые он претерпел, вернувшись, дальше, чем дворником при больнице в городе Ломоносове, это бывший Ораниенбаум, ему не дозволили быть. И он не может примириться с тем, что он последний человек на свете. Кроме того, он сын антоновца, его отец был расстрелян как участник антоновского мятежа, и хотя он отца своего никогда не видел, он родился через два месяца после того, как отца расстреляли, органы, знали, что он сын антоновца, и к нему отношение было не очень-то хорошее.

Диктор:

«- Тебя вызывает капитан Одинец. Быстро к нему.

В дальнем углу казармы, на втором этаже, была комната этого капитана, непонятно чем занимавшегося в 260-й отдельной бригаде морской пехоты. То есть, в общем, было понятно, но все равно не ясно. В том конце коридора, где находилась его комната, сгустилась загадочная полутьма.

-Товарищ Колчанов, - заговорил Одинец тихим голосом. - Я вот зачем пригласил…

Выходило по его словам, что он, Колчанов, вполне сознательный боец морпехоты и, как комсорг роты, мобилизует комсомольцев, ну и так далее. Колчанов слушал и, понимая, конечно, что не для похвальных слов вызвал его особист, чувствовал в животе неприятное напряжение.

- Вас недавно, товарищ Колчанов, приняли в партию, - тихо, доверительно журчал голос Одинца. - Это наклало большую ответственность, так? - Он выждал, пока Колчанов утвердительно кивнет и продолжал: - Готовится на Ленфронте наступление, скоро и наша бригада вступит. Мы должны тщательно проверить готовность, так? Чтоб никаких нездоровых настроений. А они имеются. В вашей роте, например.

Колчанов удивленно посмотрел Одинцу в непорочно голубые глаза.

- В роте, товарищ, капитан, здоровое настроение.

- В целом, - уточнил тот. - Но отдельные случаи имеют место. Старшина первой статьи Гольдберг много болтает. О разрушениях в Ленинграде, например.

- А разве нет разрушений?

- Отдельные разрешения есть. Но! - Одинец отжал и снова сцепил пальцы. - Это не дает права болтовней о разрушениях снижать у бойцов дух. Ненужные настроения разводить. Кроме того, ваш Гольдберг рассказывает антисемитские анекдоты.

- Товарищ капитан, - Колчанов невольно ухмыльнулся. - Гольдберг сам еврей.

- Сам еврей, так не болтай! В анекдотах скрывается вред. Национальная политика партии не допускает, чтобы искажали. Вам ясно, Колчанов?

- Ясно…

Хотя не совсем он понимал, какой вред в анекдотах, до которых, и верно, Миша Гольдберг большой охотник.

- Дальше возьмем, - сказал капитан. - Старший краснофлотец Цыпин. Осенью имел самоволку. Так?

- Была самоволка, - подтвердил Колчанов. - Так ведь он отсидел на губе.

- Гнилой либерализм! - оборвал его капитан Одинец. Должон был ваш Цыпин идти под трибунал. Пожалели. Вы присмотритесь к нему, товарищ Колчанов.

- Да я и так его знаю, еще по Второй бригаде.

- Плохо знаете. Знаешь, например, из какой он семьи?

- Тамбовский он, из крестьян.

- К вашему сведению, его отец расстрелян за участие в антоновском мятеже.

Тут Колчанов рот раскрыл. А что скажешь на такой жуткий факт?

- …должон докладывать о его поведении, каждое высказывание брать на заметку…

Колчанов тупо смотрел на правильное лицо капитана, на открывающуюся и закрывающуюся щель безгубого рта. Вот на что она похожа - на трещину во льду, подумал он.

– Слышишь, что говорю, Колчанов? Одинец придвинул нему лист бумаги. - Напишите, что согласны помогать выявлению нездоровых настроений.

- Зачем, товарищ капитан? - встрепенулся он. - Писать зачем? Я, если услышу такое… нездоровое… я сам к вам приду…

- Нет, Колчанов. Как молодой коммунист, должон понять: дело государственной важности вам доверяют. Значит, надо оформить по порядку. Пишите.

Колчанов обмакнул перо в чернильницу и начал писать под диктовку: «Согласен помогать в выявлении…».

Дмитрий Волчек: Роман завершается судебным процессом: уже в перестроечные времена суд пытается разобраться, кто же виновен в событиях полувековой данности. Это и символический суд над режимом, суд, который не состоялся в реальности, но Евгений Войскунский и не предлагает вердикта, герои спорят, причем прежние боевые товарищи в конце 80-х оказываются по разные стороны баррикад.

Евгений Войскунский: Мой герой, Колчанов, который постепенно приходит к убеждению, что эксперимент, так сказать, не удался, сталкивается в жестоком споре со своим другом Анатолием Цыпиным, этим сыном бывшего антоновца, бывшим пленным, нынешним дворником, который, несмотря на то, что он претерпел жестокое положение в жизни, считает, что перестройка не нужна России, что России нужда твердая рука. Но еще вмешивается в дело некто Акулинич. Там вставлена повесть в романе - «Житие Акулинича». Это история молодого человека, родившегося в Ленинграде в 1934 году. Его отец был арестован, репрессирован, потом его мать отправлена в ссылку. Его воспитывала бабушка. А между тем у него серьезные математические способности. А он, будучи таким восторженным юношей, с восторгом принял 20-й съезд. Это было освобождение и от нищенской унизительной жизни, и надежа на возрождение страны. Он даже вступает в партию. Но постепенно начинает понимать, что не все так благополучно складывается, и не все надежды сбываются. Вот уже и венгерские события начались, и он как-то болезненно это воспринимает. А потом - Чехословакия. Короче говоря, на него обращают внимание в органах, и его арестовывают. Это как бы взлет и падение идеалиста-шестидесятника.

Дмитрий Волчек: Можно предположить, что прототипом Акулинича стал диссидент Юрий Галансков, умерший в советском лагере в 1972-м году. Книга начинается с поминок по Михаилу Гольдбергу, еще одному из немногих выживших десантников, на последних страницах романа умирает спорщик и противник перестройки Анатолий Цыпин, а в финале угасает в Румянцевском сквере главный герой – Колчанов. Им нет места в постсоветской России, с ее новыми реалиями: одна из линий романа посвящена первым кооператорам, решившим открыть шахматное кафе и не подозревающим о существовании рэкета.

Евгений Войскунский: Мы были воспитаны в определенном духе, мы были совершенно советскими людьми. И у меня не было никаких сомнений. Хотя, конечно, я понимал, что отец моей жены, абсолютно невинный человек, был репрессирован жестоко и несправедливо. Он был расстрелян в 1938 году. И потом меня потрясло постановление 1946 года по поводу Ахматовой и Зощенко. Я помню свое потрясение, потому что Ахматову я тогда еще не знал, а Зощенко был кумиром нашей школьной юности, мы его обожали просто. Но ХХ съезд совершенно перевернул все наши прежние убеждения и прочее. В общем-то, я был шестидесятником.

Дмитрий Волчек: В одном из интервью Евгений Войскунский говорил, что эпоха, которую он вспоминает с наибольшей приязнью: 1956 год, между ХХ съездом и венгерскими событиями, с февраля по октябрь — удивительное время. Автор романа «Румянцевский сквер» воскрешает споры, которые звучали в те дни.

Диктор: «Лениво, словно нехотя, сыпал снежок на Красную площадь. Тут и там темнели группки людей. Саша и Гарри Караханов подошли к одному из стихийно образовавшихся кружков. Гудел басовитый, немного в нос, голос мужчины с лицом умного сенбернара, в добротной шапке пирожком:

- …незнание исторических уроков. Никогда ни одна революция не обходилась без пролития крови. Потому что ни один класс не уступал власть добровольно…

- Слушайте, вы! - резко сказал человек в зеленой шляпе и ватнике. В его глазных впадинах, в провалах щек как бы сгустилась ночная мгла. - От вашей классовой борьбы Россия кровью захлебнулась. Чуть не пол страны загнали в лагеря - ройте каналы, стройте заводы. Херня это - классовая борьба. Бесплатная рабсила была Сталину нужна!

- Ты Сталина не трожь! – раздался высокий, как бы бабий, голос. - Мы с его именем в смертный бой шли! Понял? Сталин нас привел к победе!

- Верно, - прогудел сенбернар. - Кончено, он допустил ошибки, но…

- Да какие ошибки? – Бабий голос достиг пронзительной высоты. Его обладатель, в армейской шинели, с темными пятнами ожогов на крупном лице, выступил вперед. От него заметно несло перегаром. - Не было ошибок! Эт Никита придумал! Ну, сажали врагов народа. А Никита, што ль, не сажал?

- Вы бы, товарищ, осторожней про Хрущева.

- Чего осторожней? Ты мне што, - угрозы лепишь? Так я не боюсь! - Бывший солдат распахнул шинель, на гимнастерке у него тесно висели ордена и медали. - Гитлера не испужался, понял? Так Хруща и подавно!

Часа полтора провели Саша с Карахановым на Красной площади, переходя от группы к группе, - слушали спорящих, иной раз и сами вмешивались в споры.

- Такого еще не бывало, - возбужденно говорил Саша, когда шли к метро. - Ты смотри, как развязались языки! Это же замечательно - народ заговорил!

- Приезжай к нам в Баку - и не такое услышишь. У нас если кто не кого рассердится, говорит: «Сэн култ личности сэн». В переводе с азербайджанского: «Ты культ личности!».

Дмитрий Волчек: Читатели романа «Румянцевский сквер» могут узнать в судьбе главного героя Колчанова детали судьбы автора книги. 86-летний Евгений Войскунский вспоминает:

Евгений Войскунский: Я хотел стать архитектором. Я рисовал в школьные годы и собрался поступать на архитектурный факультет Ленинградской Академии художеств. Но поскольку я был подготовлен не профессионально, а по-любительски, я не прошел по рисункам и поступил на искусствоведческий факультет Академии художеств. Это было в далеком 1939 году. И, одновременно, на подготовительные классы по рисованию архитектурного факультета. Очень много рисовал в том году и собирался перейти на литературный факультет, но тут подошел мой год призыва. А в 1939 году, когда началась Вторая мировая война, был принят Закон о всеобщей воинской обязанности, и, таким образом, закончились мои отношения с искусством. После призыва наша команда отправилась в Кронштадт, и я приуныл. Потому что Кронштадт это флот, а на флоте служба была тогда пять лет. Это был убийственный срок. Мне повезло в том смысле, что меня не на флот призвали, а в железнодорожный батальон, который базировался на полуострове Ханко. Это был 40 год. Там меня застигла война, и мы оказались под огнем финских батарей. Финляндия вступила в войну не 22 июня, а 25-го, и полуостров был под постоянным огнем. Так началась моя военная эпопея. А поскольку я с самого детства чувствовал какой-то литературный зуд, я пописывал в базовую газету. Там была многотиражка «Красный Гангут». Этот самый Гангут мы укрепили и удержали 140 дней. И поскольку я там стал писать статьи и фельетоны, мне очень давались почему-то фельетоны - про Гитлера, Квислинга, про Геббельса - меня, в конце концов, вязли в редакцию этой газеты и переодели, между прочим, во флотское. Я, опасавшийся флотской службы, стал краснофлотцем, и началась моя долгая военно-морская служба - 16 лет я прослужил во флоте. Меня не очень прельщала военно-морская карьера, но дело в том, что была война, и всю войну я продолжал быть военным журналистом. Мы эвакуировались с Ханко в декабре 1941 года. Я ушел с последним караваном, и наш транспорт, на котором шла наша редакция, подорвался на минах. Мне удалось спастись с другом Мишей Дудиным, нам удалось прыгнуть на тральщики, которые крутились вокруг накрененного борта нашего транспорта. Финский залив был действительно нашпигован минами, его называли «суп с клецками». И мы видели, как чернели верхушки этих мин. Это была одна из самых страшных картин в моей жизни.

Дмитрий Волчек: История чудесного спасения десантника рассказана и в «Румянцевском сквере». Как и многие писатели старшего поколения, Евгений Войскунский имеет возможность сравнить два типа цензуры в книгоиздании – идеологическую и коммерческую.

Евгений Войскунский: Конечно, про войну в прежние годы в полном объеме писать было невозможно. Очень трудно проходили книги, которые назвали «лейтенантской прозой», «окопной правдой» - книги Бакланова, Кондратьева, Бондарева. И я помню, как изругали нещадно одну очень хорошую повесть о войне Казакевича - «Двое в степи». Одна из лучших книг о войне. Трудно было. Но после ХХ-го съезда и, особенно, в перестроечные годы, конечно, все это стало гораздо свободнее, цензура исчезла, и настала возможность писать о войне все, что угодно. Но появилась другая опасность, барьер, который стоит перед всей литературой - это коммерция. В издательствах коммерческими директорами сейчас являются молодые люди, не очень осведомленные о литературном процессе, которые, собственно говоря, ставят своей задачей только одно – быструю прибыль. И если этой прибыли быстрой не наблюдается или не предвидится, по их мнению, то они отклоняют какие-то вещи, то есть литературным процессом начинают управлять коммерческие директора издательств. Это то, что сейчас заменило былую цензуру. Раньше была цензура, а теперь – коммерция. Такая беда. Но, в принципе, можно писать все. Если говорить о военной прозе, то возникает сейчас новая ситуация, связанная с другими войнами - с войной в Афганистане, с войной в Чечне. Появились новые писатели, которые пишут очень хорошую военную прозу. Мне очень интересно то, что пишет Захар Прилепин о чеченской войне. Но это совершенно другая война. Наша война, та, которая называется Великой Отечественной, она была военной действительно народной и справедливой. А нынешние войны – это совсем другие войны, и психологические проблемы, связанные с нынешними войнами, мало похожи на психологические проблемы, связанные с Великой Отечественной войной.