Автор книги, профессор Александр Александрович Любищев (1890—1972) был по основной своей специальности энтомолог, известен также работами по применению математических методов в биологии, по систематике живых организмов и теории эволюции, в которых высказывал неортодоксальные взгляды — о чем можно подробнее узнать, заглянув на сайт «Проблемы эволюции». А вообще круг его интересов был настолько широк, что биографы пишут: «выдающийся отечественный ученый-энциклопедист», а сам он формулировал скромнее: «универсальный дилетант». В томе, который я держу в руках, собраны его сочинения по гуманитарным вопросам. Раздел по истории озаглавлен так: «Историческая публицистика». И это правильное определение жанра с такими характерными приметами, как вольные отступления от темы, отсутствие ссылок на источники (в этом качестве может фигурировать исторический роман (63) и просто фактические ошибки. В общем, при желании было бы нетрудно применить к автору его собственную формулировку, как он отреагировал на вторжение в биологию со стороны Бернарда Шоу: «убеждения чувства вызывают помрачения даже блестящего ума» (241). Хорошо сказано. И принципиальное отличие публицистического текста от научного сформулировано точно. Но я не стану защищать средневековый Новгород от вторжений биолога, и не потому, что они были предприняты полвека тому назад, а по другой очевидной причине.
Александр Александрович писал свои исторические заметки, как правило, без надежды на публикацию, для себя и знакомых. Если бы дошло дело до издательства, я полагаю, он сверил бы цитаты, вычеркнул обидные слова и расставил сноски вместо «кажется» и «точно не помню» (208). А так — ну кто из нас может похвастаться, что соблюдает научную основательность в личной
переписке? В пользу автора говорит еще и то, что если он в чем ошибался, то не вместе с партией, а наперекор. Многие его высказывания просто антисоветские. И тот факт, что в 50-е— 60-е годы можно было обличать «ужасный и бессмысленный террор» не только при Сталине, но и при Ленине (122), классовый подход называть иезуитским (137), и безнаказанно обсуждать это все хотя бы в узком кругу — меня, например, приводит в некоторое замешательство. И заметьте, что такой контрреволюционер (куда более откровенный, чем большинство диссидентов) не подвергался репрессиям, а в середине 70-х, с легкой руки Даниила Гранина, который посвятил ему повесть «Эта странная жизнь», начинается популяризация его имени и наследия в широких советских массах.
Действительно, странно, и сам Александр Александрович с его любовью к противоречию, парадоксу, «сложному переплетению» за и против, к ситуациям «ни то, ни другое, а нечто третье» (402) — он оценил бы свою посмертную славу.
А если перекинуть мостик еще на двадцать лет вперед, то получится, что он предвосхитил официальную антикоммунистическую пропаганду. Вплоть до буквальных совпадений. Но это именно тот случай, когда люди «на языке одном о разном говорили» (А. Башлачев). Профессор обличал революцию и выросшую из нее партийную номенклатуру — но с каких позиций? «Мирного прогресса человечества» (140). Здесь каждое слово важно. Мирный — потому что «подлинно прогрессивное правосознание не мирится с человеческими жертвоприношениями» (140). «Осуждая войну…, мы должны стремиться к тому, чтобы и социальный прогресс шел мирным путем» (430). Прогресса — потому что автор, как ученый, не приемлет никакого мракобесия и догматизма, в том числе клерикального (440). Человечества — потому что мысль о единстве хомо сапиенс, независимо от социального, этнического и расового происхождения красной нитью проходит через всю книгу. И как раз та большая работа, по которой назван сборник — «Расцвет и упадок цивилизации» — она, на мой взгляд, интересна не столько попытками дать прямой ответ на вынесенный в заглавие расплывчатый вопрос, сколько конкретной, доказательной полемикой с социал — дарвинизмом. «Идея… социал –дарвинистов о том, что социальная стратификация общества соответствует биологической, — и не верна, и не нова» (220). Для нас особенно ценно, что биологизаторский подход к обществу отвергает биолог. Далее. Еще одно принципиальное для него положение. «Право на собственность и вознаграждение создается только трудом» (230). И конкретно про деятелей искусства. «Художник не должен себе ставить как цель ни богатство, ни славу: и то, и другое может придти, но как следствие его бескорыстных усилий» (312). Понятно, да, в чем расхождение с Высшей школой экономики? Интеллектуальная свобода для автора очень важна, но ограничена «основным категорическим императивом об исследовании с конечной целью преодоления зла» (314). А нравственные авторитеты — это Кропоткин (226), Лев Толстой и Ганди (151).
Полемика против левых в книге представляет интерес именно потому, что ведется не из валютной биржи или святой инквизиции, а с нормальных гуманистических позиций, и она могла бы быть очень полезна для современного левого движения, если бы оно, конечно, нашло в себе силы отказаться от партийной зашоренности в пользу более широкого взгляда на мир, в котором «можно объединить людей с весьма разными философиями… от католиков до коммунистов» (313).
В книге есть еще раздел, посвященный искусству. Здесь специально выделен параграф: «Особый вред натуралистического изображения зла». Позвольте процитирую. «То активное злое начало, которое прорывается в мир при разных обстоятельствах… — это прежде всего наше зоологическое прошлое…, темные глубины нашей психики» (314). По мнению автора, не нужно с этим заигрывать.
В заключение — о том, как издана книга. Составителям и редакторам, конечно, нужно низко поклониться за работу с архивом. Но все-таки трудно понять логику, по которой расставлены современные комментарии. Где они есть, где нет, почему по одним упоминаемым персонажам даны подробные справки, о других ни слова, явные расхождения с современной исторической наукой не отмечены, зато кое-где внесена дополнительная путаница, например, вполне корректное утверждение о сравнительно мирном присоединении к России большей части Средней Азии сопровождается комментарием: «точка зрения в настоящее время отвергается подавляющим большинством национальных ученых — историков» (256). Что в данном случае означает словосочетание «национальный ученый» — я, честно говоря, не понимаю. Националистический, что ли? А наука, будь то история или биология — явление интернациональное. Автор книги всю жизнь утверждал именно такой подход.
А.А.Любищев «Расцвет и упадок цивилизации», «Алетейя», Петербургский научный центр АН, Фонд Лихачева, 2008 год
