Джеймсу Парди — замечательному писателю, одному из последних титанов блистательного поколения, изменившего курс американской литературы полвека назад, на днях исполнилось 85 лет. Самые известные книги Парди вышли в 60-х, но вряд ли кто-то решится причислить его к сонму почтенных, но неактуальных классиков. Я бы даже рискнул предсказать, что подлинная его слава впереди: Парди всегда опережал время. В мае этого года Ассоциация американской литературы обсуждала его творчество на ежегодной конференции в Сан-Франциско. Перечень докладов звучит упоительно: «Ветеран-инвалид и сексуальное насилие в романе ”В неглубокой могиле”», «Великолепный, прекрасный, ужасающий: эротическое желание в романах Джеймса Лео Херлихая и Джеймса Парди», «Опороченный гротеск: денормализация власти у Парди и Карсон Маккаллерс». На таком семинаре не уснешь от скуки. Эдвард Олби сказал, что интерес к творчеству Парди вспыхивает каждые 10 лет; сейчас, похоже, время такого ренессанса.

Те, кто знаком с его книгами, оценивают их по-разному, но всегда неравнодушно. Эдит Ситвелл, отзывы которой отличались решительностью и, как правило, были неблагоприятными — назвала его, возможно, лучшим американским писателем за последние сто лет. Недавно один критик — имя запамятовал, но помню, что стиль его ужасен — заявил, что Парди не может правильно составить ни одной фразы. И есть читатели, которые хвалят одну или две его книги и проклинают все остальные.

Статья Олби написана 40 лет назад, но с тех пор отношение к Парди не сильно изменилась: первое прилагательное в википедической статье о нем — «противоречивый». Среди тех, кто не ставил под сомнение масштабы дарования Парди, была проницательная Сюзан Зонтанг. В 1964 году она писала:

Все, что пишет Парди, является событием в литературе. На мой вкус, он один из примерно шести американских писателей, которых следует воспринимать всерьез.

Если англоязычному миру следует перечитывать Джеймса Парди, российскому читателю предстоит просто прочитать. Его мало переводили: на русском вышли пока только два романа из 15-ти. Для этой программы я перевел рассказ «Брэвис» из последнего сборника Джеймса Парди «Вилла Мо», вышедшего в 2003 году.

Мойра забрала Брэвиса из ветеранского госпиталя, хотя все говорили ей, что это без толку, а коли ему станет хуже, она и будет виновна в его смерти. Поправиться ему все равно не суждено, твердили те же люди, так что зря она хлопочет. Но Мойра была его бабушкой, так что она взяла Брэвиса в Флемптон, где у нее был хороший участок у самой рощи. Речка под боком и леса вокруг, а город всего в какой-то миле на запад, если по проселочной дороге, а по ней и пройтись приятно.

Брэвиса на войне совсем изрешетило, так сказали люди в госпитале, то ли пулями, то ли осколками, то ли всем сразу.

Брэвис редко говорил. Спросишь его о чем-то, а он только моргает и на ногти глядит.

Мойра и не догадывалась, как он плох, пока внук не пробыл у нее с неделю, а там уж и сокрушаться было поздно. Наверняка пришлось ей погоревать, что взяла его из госпиталя, но если и жалела она иной раз, никогда ни с кем своими чувствами не делилась.

Ее двоюродный брат Кит заходил иногда, качал головой, но ничего не говорил и, недолго просидев, удалялся. Родители Брэвиса уже покинули этот свет, и так давно, что их успели позабыть. Задолго до войны они умерли. Мойра была бабушкой Брэвиса с материнской стороны. Когда Брэвис был маленький, Мойра его не очень хорошо знала. А теперь не понимала, как с ним обходиться; начать с того, что он не контролировал свой кишечник и, куда бы ни пошел, носил с собой рулон туалетной бумаги.

После того, как он провел у нее какое-то время, ему вроде бы стало хуже, но Мойра и слышать не хотела о том, чтобы опять вернуть его в больничную палату.

Почти все время Брэвис тихонько сидел на большом стуле, сделанном из старинного кресла-качалки, и смотрел через дверной проем на рощицу за домом.

У него был на редкость хороший аппетит, так что Мойра много времени тратила на стряпню.

«Если я и ошиблась, — так начала она письмо своей сестре Лили, жившей в десяти милях, — я на попятный не пойду, буду стоять на своем, а люди пусть говорят, что им вздумается». Отчего-то она чувствовала, что закончить письмо не сможет.

Брэвису нравилось ходить на почту и отправлять ее письма, так что лучше уж написать что-то другим родственникам, а он отнесет казенную открытку на главпочтамт, прихватив и рулон туалетной бумаги. Именно эта его привычка, а не то, что случилось потом, и привлекло к нему внимание. У Мойры не хватало духу сказать Брэвису, чтобы не носил с собой рулон, да и знала она, что без бумаги ему не обойтись.

«Если он столько всего сделал ради своей страны, отчего же люди не могут отвернуться, если видят, что он идет?» — написала она Лили».

Новую волну интереса к творчеству Джеймса Парди связывают, в частности, с восторженной статьей о нем, опубликованной в 2005-м году в «Нью-Йорк Таймс». Ее автор, прославленный Гор Видал, называет Парди «писателем-изгоем».

Я впервые услышал о Джеймсе Парди примерно пол века назад, одним ясным весенним лондонским днем. Эдит Ситвелл пригласила меня на обед. Когда чаша с мартини опустела, она положила ручку и провозгласила: «Я открыла подлинного американского гения. Вашей стране, боюсь, он неизвестен. Его зовут Джеймс Парди». Я признался в невежестве. Я знал, что у Эдит, несмотря на ее развивающиеся наряды и нефритовые кольца, размером с костяшки домино, тонкий нюх на литературных гениев, хотя не обязательно на таланты. Она была среди первых почитателей Дилана Томаса, и Парди она поместила в тот же разряд, хотя его книги в ту пору игнорировались американскими окололитературными болтунами почти так же, как игнорируются сейчас. Писатель Джером Черри назвал Парди «изгоем американской литературы». В таком случае, мистер Джон Апдайк, вероятно, ее главный любимчик. На обложках последних книг Парди я провозглашаю его подлинным американским гением, с ударением на оба прилагательных. Проза Парди часто напоминает о предпоследнем столетии, когда существительным доводилось вести двойную службу в роли глаголов, например — «веселение». Редактор однажды сказал Парди, что этого словца нет в подлинной американской речи, хотя всякий, кто изучал ранние фильмы Филдса, знает, что Парди прав. «Такое у меня веселение, детка», — говорит Филдс неподражаемой Глории Джин. Парди родился и вырос в самом достоверном уголке Новой Англии — в западном резерве, украшенном, как жемчужиной, штатом Огайо. Как однажды обобщил Дон Пауэлл: «Все американцы — из Огайо. Хотя бы вскользь». Рассказы он начал печатать в журналах в 40-х, в 50-х он безуспешно пытался найти американского издателя. Его первая книга была напечатана в США частным образом, а затем крупным издателем в Англии, где Парди приобрел большую поддержку в литературном мире, прежде всего, со стороны Эдит Ситвелл и Энгуса Уилсона. Несколько лет я читал все его книги, какие только мог отыскать. В свое время Эдвард Олби сделал интересную пьесу из романа «Малькольм», но стены Иерихона устояли, как стоят и по сей день, несмотря на уникальное и разнообразное творчество Парди. Некоторым писателям нет хода, потому что они чем-то по-настоящему будоражат федерацию остолопов, заставляя оттаскивать в сторону самые живые сочинения и расставлять их, точно соляные столпы, в той мертвенной пустыне, которая отделяет наш Изумрудный город от реального мира.

Выход сборника «Вилла Мо» в год 80-летия писателя продемонстрировал, что и в 21-м столетии Парди не утратил желания дразнить федерацию остолопов. В этом сборнике опубликован и рассказ «Брэвис».

Мало-помалу даже она стала замечать, что все поры на его теле медленно исходят влагой, и нельзя сказать, что он больше не думал словами или не слышал слов, нет, но он был полностью поглощен тихими звуками, вроде шепота, поднимавшимися из влажных частей у него внутри, а внутренности, израненные и изувеченные, принялись бережно покидать его, и казалось, что все, что у него внутри, в один прекрасный день мирно выйдет наружу, так что нутро и кожа сольются, наконец, в одну влажную массу. Мойра начала это понимать и не спускала с него глаз, если, конечно, он не уходил на прогулку.

Проведя с Брэвисом несколько вечеров, она догадалась, что он не спит. Она и сама спала очень мало, но под утро на два-три часа погружалась в дрему. Мысль, что он не спит вообще, потрясла ее спокойный рассудок больше всего остального. И все же она не сожалела о своем поступке.

Иной раз Лили телефонировала ей из Восточного Портиджа. Во время этих разговоров Брэвис, с которого бабушка не спускала глаз, садился в кресло-качалку и, положив рулон туалетной бумаги на колени, качался и качался беспрерывно. Даже со своего места в соседней комнате она видела, как влага выходит из его кожи и волос.

Кузен Кит время от времени приходил к ней, но дальше веранды не ступал и всегда настаивал на одном и том же:

— Во имя пристойности хотя бы, — говорил Кит, — отправь его обратно в больницу.

— Они о нем не заботились, — спорила с Китом Мойра.

Когда они с Китом говорили на веранде, Мойра то и дело с беспокойством заглядывала в дом. Она слышала, что Брэвис качается все быстрее и быстрее.

— У него есть право умереть рядом с родными, — твердо заявила Мойра Киту, и Кит после этих слов встал и в ярости уехал.

Вернувшись в дом, Мойра взяла руку Брэвиса, но он резко отдернул ее и снова вцепился в рулон туалетной бумаги.

На самом деле руки его замирали, только когда касались рулона. Эти рулоны для него как снотворный порошок, думала она. Он выглядел спящим, когда они лежали на его колеблющейся груди.

В кухонном шкафчике у нее был изрядный запас бумаги. Рулоны были разных цветов, но на такие мелочи Брэвис внимания не обращал.

Энгус Уилсон и Дороти Паркер, Лэнгстон Хьюз и Теннесси Уильямс восхищались Джеймсом Парди. Среди отзывов на его книги есть и рецензия Гая Давенпорта, великолепного писателя и знатока литературы.

Напряжение, как правило, возникает между героями, которые стремятся отдалиться друг от друга, но двусмысленно друг с другом связаны. Отвращение может скреплять отношения столь же крепко, как и любовь. Жизнь, полная тоски по другим возможностям и другим местам, робко цепляется за тягостную обыденность дома. Жизнь, хочет сказать Джеймс Парди, предпочитает сон привычке, дающей право на мечты бодрой решительности, когда ты сам формируешь мир, а не он формирует тебя. Персонажи Парди пытаются очнуться и жить. В этом они убеждают себя. Но их трагедия в том, что они не знают, как это сделать и остаются в смущении, точно дети, которые чего-то ждут в скучный день, но сами не знают чего.

Гай Давенпорт пишет о романе «Версия Джереми», первой части трилогии «Спящие в долинах, залитых луной». Но сомнамбулическая шаткость отличает почти всех персонажей Парди, в том числе провинциальную бабушку и ее изувеченного внука из рассказа «Брэвис».

Когда они лежали рядом в ночи, Мойра громко заговорила. Она спала так же мало, как Брэвис — в сущности, вообще не спала. Она сказала таким громким голосом, что ветер отнес ее слова через окно во двор:

— Брэвис, меня критикуют за всё. А я жалею лишь об одном: что не смогла забрать тебя раньше. Ты слышишь? Это было единственное, что следовало сделать, единственное…

Через некоторое время его волосы и чело покрылись жирными бусинками влаги. Она часто думала, сколько времени уходит на то, чтобы вытирать с его лба жидкость, тут же появляющуюся вновь. Это напомнило ей, как давным-давно приходилось ездить в машинах без дворников, и снег, дождь и морось беспрепятственно пятнали стекла. Надо было останавливать автомобиль, чистить ветровое стекло, но все без толку.

Его лоб становился мокрее, голоса внутри его тела делались настойчивыми, властными. Она чувствовала, что они причитают о чем-то отобранном у него, и Брэвис теперь не глотал то, что разжевал и распробовал, а сразу все выплевывал.

Они с Мойрой сидели и слушали повелительные звуки, возникающие у него внутри. Бабушка и внук все глубже погружались в молчание, точно сидели перед политическим оратором или проповедником слова Божьего.

Как-то утром, выбираясь из полудремы, Мойра услышала незнакомые звуки от камина. Она позвала Брэвиса, но поняла, что теперь он вряд ли расслышит, потому что шум из его крутящихся внутренностей заглушил все остальное.

Войдя в соседнюю комнату, она увидела, что он засунул голову в трубу большого камина. Камин был такой высокий, что Мойра видела даже рот и часть носа, поскольку стоял Брэвис не очень прямо.

— Брэвис, что случилось? — она пригнулась, чтобы заглянуть ему в глаза. — Тебе там удобнее, мой дорогой мальчик?

Прошло немало времени, прежде чем Брэвис вылез из трубы. Он выглядел счастливее, и это порадовало Мойру. Они вместе пошли на кухню, и она приготовила ему завтрак.

Сьюзан Зонтаг еще в 1964 году заметила главное: Парди многое удается в прозе, кроме одного — быть реалистом.

Существуют, как минимум, три Джеймса Парди. Парди — сатирик и фантаст, Парди — проницательный знаток американской жизни, особенно жизни маленьких американских городков, и Парди — сочинитель сценок или скетчей, в которых запечатлены жуткие образы беспомощных людей, разрушающих друг друга. Самым впечатляющим умением Парди мне кажется его склонность к мрачным комедиям, к пылким преувеличениям. Это не отрицает других его талантов. У него чудесный слух, особенно к провинциальной американской речи, которая великолепно звучит в его рассказах. Но мне кажется, что у Парди нет склонности к реалистическому письму. В его книгах недостает стержня, энергии и отрешенности, необходимых для реализма. Реализм потребовал бы к тому же, чтобы он вышел за пределы своего довольно ограниченного круга персонажей, в котором с настойчивой регулярностью появляются невинные юноши, хищные немолодые женщины и праведно-полоумные старики.

Тем, кому сюжет рассказа «Брэвис» покажется странным, рекомендую прочитать другие книги Джеймса Парди — например, романы «Я — Илайджа Траш» и «Малькольм», переведенные на русский. Глубочайшая неправдоподобность происходящего, нагромождение галлюцинаций, возможно, вынудят читателя заподозрить, что автор имел пристрастие к галлюциногенным наркотикам. Это не так. Письма Парди Полу Боулзу и его отзывы о битниках свидетельствуют, что к практикам искусственного расширения сознания он относился с крайним неодобрением. Это не галлюцинация, это сон — поясняет автор: «В одной греческой книге я нашел фразу, которая мне очень понравилась "Сон — это божество муз". По-моему, она объясняет то, что я пишу. Ведь во снах мы обретаем правду. Жизнь наяву так сложна, выжить так трудно, и мы часто теряем путеводную нить своей жизни. А во снах, когда с нами говорят музы, мы всё узнаём».

А печальная история Брэвиса, между тем, приближается к концу.

Теперь почти все ночи он стоял в дымоходе, так что вскоре она перенесла свою койку в центр гостиной, чтобы быть поближе к нему. Все это было уже совсем невмочь переносить, но она не могла запретить ему стоять в камине, и не могла вернуть его в больницу. Мойра понимала, что близится жуткий перелом.

Мистер Квис появился, когда ужас был в самом разгаре. Он сказал, что останется, как обычно, на веранде.

Брэвис начал царапать и скрести кирпичи, но вместо пыли, выходящей из дымохода, Мойра увидела волну пота, словно прорвало трубу, а следом хлынули настоящие реки крови.

Мойра умоляла Брэвиса вылезти из камина и прилечь на кровать, но звуки его тела тут же стали втрое громче. Даже мистер Квис слышал их снаружи.

Порой Мойра выкрикивала имя Брэвиса, но гул механизмов у него внутри заглушал ее слова.

Потом его рот покрылся пеной, и она падала пушистыми клочьями, точно с дешевого летнего пива.

Мойра чувствовала, что должна поддерживать тело Брэвиса в трубе, ибо таково его желание.

Кульминация приближалась, какой бы она ни была; “конец”, думала Мойра, вот подходящее слово. Его страдания доходили до предела, и вот она тут, его единственная родня, помогает в гнетущий момент. Ни одна медсестра, ни один врач не смогли бы сделать то, что делала она, и эта мысль укрепила ее и умиротворила.

— Скажи, мой милый мальчик, не должна ли я сделать что-то другое, не то, что я делаю, — вскрикивала Мойра, но звуки в его утробе заглушали ее голос.

Внезапно он высунулся из трубы и указал с диковинной величавостью на рулон туалетной бумаги.

Она отмотала часть и положила бумагу, чтобы он смог дотянуться. И тут впервые заметила, что Брэвис стоит голый, но присмотревшись, решила, что он по-прежнему одет, только одежда стала того же цвета и так же промокла, как и его кожа, порвавшаяся настолько, что обнажились внутренности. Одежда теперь походила на его лопнувшую кожу и кровоточащие органы. Брэвис не столько истекал кровью, сколько взрывался изнутри.

Теперь ему удалось налепить обрывки туалетной бумаги на те части своего тела, что полопались страшнее всего.

Вскоре один рулон кончился, и Мойра крикнула мистеру Квису, чтобы зашел в кладовку, где у нее лежали остальные, и бросал ей один за другим, поскольку Брэвис использовал их очень быстро.

— Ближе подходить не надо, — посоветовала она мистеру Квису. — Развязка, дорогой друг, близка.

Казалось, что Брэвис использовал целый рулон мгновенно, как только получал. Остались всего четыре. Он обматывал себя бумагой, и она тут же краснела от влаги, что теперь пробивалась из всего его тела.

Кончился последний рулон, и Мойра не знала, чего ожидать.

Затем ей вроде бы почудилось, что он кричит, но она поняла, что все эти шумы и звуки, раздававшиеся в его теле, теперь переместились в гортань и вынуждали голосовые связки вибрировать, словно он говорил. Потом ей почудилось, что он произносит одно слово или часть незавершенной фразы: “Избавь!” все снова и снова. “Избавь”.

Затем, точно стая птиц, жуткий шум взметнулся над ее головой и оглушил ее. Она упала, выпустив его ноги, и тут же гигантский поток крови и внутренностей окатил ее, а его тело, полностью завернутое в туалетную бумагу с головы до ног, грузно обрушилось на нее.

Мойра не знала, как ей удалось встать и проделать нелегкий путь на веранду, где, трепеща, ожидал мистер Квис. Вряд ли нужно было объяснять, что ее внука больше нет. В безмолвии мистер Квис сжал ее руки и прижал к своим губам. Затем тишайшим шепотом сказал, что пойдет сообщить всем заинтересованным лицам о том, что тяжкое бремя жизни Брэвиса наконец-то пало.

Каждый текст Парди — это стилистический эксперимент. В одном из самых известных своих рассказов, «Летние известия», недавно переведенном на русский, Парди объединил на нескольких страницах множество противоречий: день рождения и день смерти, черное и белое, детство и увядание, труд и праздность, власть и подчинение, триумф и отчаяние, безмятежность июньского дня и неистовство бури. Задача рассказа «Брэвис» не столь сложна — анимировать абстрактное представление о «распаде личности». Надо признать, что Парди делает это виртуозно.

Думаю, что писатель творит из души. Некоторые люди называют это бессознательным. Из души, из всего себя, из цельности. Вот так я пишу.