Марина Тимашева: 8 сентября завершила свою работу Московская международная выставка-ярмарка, о ней мы уже много рассказывали, но есть еще одна тема, на которой хочется остановиться. Особенности зарубежной русскоязычной прозы – об этом разговаривала с писателями Тамара Ляленкова.
Тамара Ляленкова: Каждый год на Московской международной книжной ярмарке, в качестве почетного гостя, объявляется какая-либо из стран, в которой существует литература на русском языке. Правда, издается зарубежная русскоязычная литература главным образом в Москве и Санкт-Петербурге. Нынешний почетный гость выставки-ярмарки – Украина. И я попросила писателя из Киева Андрея Куркова рассказать, отличается ли зарубежная русскоязычная проза, от той прозы, которая пишется на родине языка.
Андрей Курков: Конечно, язык это инструмент отражения культуры, отражения реальности. Всегда очень интересны рассказы и проза из стран Кавказа и Средней Азии на русском языке. Конечно, восточное влияние и на синтаксис, и на лексику ощущается, не говоря уже о том, что эрудированность и образованность просто выплескиваются за грани возможностей языка.
Тамара Ляленкова: Но вот какие-то общие для российской прозы тенденции присутствуют в зарубежной русскоязычной прозе?
Андрей Курков: Кажется, что в зарубежной русскоязычной прозе осталась та романтика, которая ушла из современной российской прозы. Есть очень много полутонов, есть очень много языковой нежности, выраженной через отношение автора, есть даже больше любви автора к своим героям, даже к своей стране, даже если автор ее считает несчастной, чем в произведениях современных русских авторов. То есть, в российской современной прозе царствует прагматизм и уже почти черно-белое деление мира. В русской прозе сейчас все больше и больше есть комплекса мачо. Даже в женской русской прозе. И этот комплекс вообще отсутствует в прозе русского зарубежья.
Тамара Ляленкова: А сам язык? Как известно, язык в эмиграции сохраняется лучше, как правило.
Андрей Курков: То есть, он не поддается импульсам новомодного жаргона. Это правда. И всегда, когда язык не имеет статуса в какой-то стране, то сам человек, пользующийся этим языком, намного бережнее к нему относится. Он пытается его в своей памяти, в своем понимании и мышлении укрепить и облагородить, даже вернуть что-то из старого. Посмотрите на Михаила Шишкина, который практически языком Толстого пишет романы. Шишкин это экстремальная ситуация, потому что, кроме него и еще двух девушек в Швейцарии, никто на русском языке не пишет. Но в Украине, в Беларуси и странах Кавказа язык используется очень широко. Но когда он используется на уровне массмедиа, он мгновенно принимает очень много влияния главного языка, государственного языка. То есть в русском языке Украины очень много украинизмов. Это нормально, это взаимный обмен лексико-культурный. Но интересно, что при этом остаются все равно литературоведы и литераторы, которые пытаются сохранить то, что им нравится или его попробовать немножко в другую сторону развернуть. И всякое такое движение просто больше заметно в среде, где это язык не имеет статуса государственного. Украинские русскоязычные поэты, и Кабанов, и многие другие, они явно читают всю российскую современную поэзию, но каждый из них позволяет себе, в той или иной мере, показывать влияние украинского языка на свой русский язык, или отрекаться и принимать какие-то компьютерные жаргонизмы. В принципе, каждый человек, который владеет языком на родном уровне, не имеющем государственного статуса, он несет гораздо более серьезную ответственность за то, на каком русском языке он говорит и пишет.
Тамара Ляленкова: О том, что происходит с русским, и не только литературным, языком в Эстонии, я спросила писательницу Елену Скульскую.
Елена Скульская: С русским языком в Эстонии, конечно, происходит все то, что может произойти в ситуации, когда он становится знаком социальной неуспешности. Отсюда - желание успеха социального, которое предполагает проникновение в русский язык, в нашем случае, эстонских слов. Вы делаете кальку какую-то, меняете падежи, вы используете смешные для русского уха обороты. Вы говорите не «я плачу», а я «максую», от эстонского слова «максма» – платить. Русские люди, живущие в Эстонии, не понимают, что они говорят уже не на русском, а вот на этой смеси. Это смесь какого-то социального страха и неустроенности. В общем-то, нормально знать два, три, четыре языка, и их не смешивать. Но, к несчастью, с русским языком в Эстонии довольно сложно. Пресса становится полурусской. Понятие корректора ушло вместе с уходом моего поколения. Скажем мы можем увидеть в титрах «мы ведем репортаж из русскоВо театра». Это настолько мощная атака, что это отчасти напоминает войну с саламандрами. Пуризм, свойственный мне, как человеку того поколения, которое еще грамотно говорило, вызывает раздражение. Но это тоже, я думаю, для литератора полезно. Потому что ты слышишь, ты дорожишь формой языка не менее, чем содержанием, чем сообщением. И, я думаю, это накладывает на тебя какие-то обязательства носителя русского языка. Русская культура это моя родина и русский язык это моя родина. То, что человек живет в Праге, в Израиле, в Париже, не делает его ни лучше, ни хуже. Это просто ландшафт, на который он выводит свои слова. В этом смысле я не вижу здесь никакой отдельной проблемы. Мои эстонские коллеги, в смысле ощущения себя чужими, эмигрантами, живут так же, как я, потому что поэт не нужен, прозаик, в сущности, тоже не нужен, все равно. Он не нужен здесь, он не нужен там.
Тамара Ляленкова: Разумеется, все зависит от писателя. Например, молдавский писатель Владимир Лорченков вполне востребован на российском рынке. Ему и слово.
Владимир Лорченков: В последнее время пытаюсь писать разговорным языком, то есть так, как разговариваешь. Это очень сложно, на самом деле очень сложно, и это гораздо сложнее, чем писать, так называемым, литературным языком.
Тамара Ляленкова: Наверное, это еще и сложно потому, что среда не чисто русскоязычная.
Владимир Лорченков: Нет, в Молдавии абсолютно русскоязычная среда. Поэтому никаких проблем нет, и я не представляю себе, что они когда-нибудь появятся. Что бы на языке писать, нужно быть в нем воспитанным. А я воспитывался на русском. Я и по-английски могу писать, но вопрос в том, что это будет. Сейчас мы сталкиваемся с тем же, что произошло с английским языком. Ушла империя, язык остался, и возникла литература. Вся американская литература на английском - это же американская литература. То же происходит сейчас в республиках. Вот то, что я делаю, это же молдавская литература. На русском, но молдавская.
Тамара Ляленкова: По-молдавски вы пишете?
Владимир Лорченков: Я могу, но, как писатель, я молдавским не владею, и не думаю, что кто-то в Молдавии владеет.
Тамара Ляленкова: Вы следите за российской литературой, и имеет ли она какое-то влияние на то, что делаете вы?
Владимир Лорченков: Да, конечно, я слежу, я читаю все толстые литературные журналы, новинки книжные, я в курсе событий. Но на меня они, не думаю, что оказывают какое-то влияние, потому что я думаю, что русская проза с середины 20-го века очень сильно сдала. Я сейчас не вижу никого в русской прозе, кого бы мне было интересно читать. Это все здорово, великолепно, то, что они пишут, но стоит заглянуть в Мейлера, в Сарамаго, и мы поймем, что все это мышиная возня. А в поэзии - наоборот. Мне кажется, что сейчас расцвет русской поэзии. Но это, кажется мне, как читателю. Я – все лишь читатель.
Тамара Ляленкова: Итак, с одной стороны, русскоязычная зарубежная проза сохраняет литературные традиции, с другой - развивается под воздействием иной языковой среды.
