Иван Толстой: Наша программа – не о предсказателе будущего, а об ученом, всю жизнь занимающимся русским футуризмом, поэзией, архивами. Александр Парнис – член русского ПЕН-центра, автор множества научных статей и публикаций, составитель и комментатор книг по русскому авангарду. Он раньше других, будучи еще совсем молодым человеком, начал переписываться с русскими эмигрантами – с художником Давидом Бурлюком, композитором Артуром Лурье, писателем Борисом Зайцевым, художником Юрием Анненковым. Юбиляр Александр Ефимович Парнис рядом со мной в студии.
Александр Парнис: Это не только мой юбилей. Я занимаюсь литературой Серебряного века, и сейчас как раз совпало два юбилея. Юбилей литературного дебюта Хлебникова - в этом году, на днях, в октябре, исполнится 100 лет со дня выступления Хлебникова в печати. А я посвятил Хлебникову 48 лет жизни.
Иван Толстой: Я нисколько не сомневался, что ваш юбилей - это юбилей мировой культуры. Все-таки откуда вы, откуда корни, что ваша семья, чему она научила, кто родители?
Александр Парнис: Мои корни с Украины, я родился в маленьком местечке Дунаевцы, сейчас малоизвестном. В Украине это местечко знают, это известный поселок городского типа. Хотя в паспорте почему-то записано, что место рождения – Винница. Отец мой работал учителем математики в школе, и, когда мне еще не было года, уговорил мать переехать в Винницу. Эта путаница происходит не только со мной, она произошла и с великим русским поэтом Хлебниковым. Сначала везде, во всех биографиях, писали, что он родился в Тундутово, а когда я поехал в Калмыкию в 1971-м году, я обнаружил, что Хлебников в Тундутове не родился, а родился в соседнем селе, которое сейчас называется Малые Дербеты. Вот так бывает в жизни.
Иван Толстой: Что же дали вам родители, чему научили вас, как пытались наставить на правильный путь?
Александр Парнис: Они не очень слушали меня. Мне было три года до начала войны, и я себя, к сожалению, не помню в трехлетнем возрасте. Но уже позже отца призвали на фронт, он воевал в Сталинграде, а мы с мамой эвакуировались на Северный Кавказ. Я там провел свое детство, и там мы встретили день победы. Помню, смотрели через год фильм «В шесть часов вечера после войны». Там я даже в школу не пошел. Потом, сразу после войны, мы возвращались на Украину, и почему-то через Москву. Застряли в Москве, и здесь я пошел в первый класс. Мы нашли здесь родственников, жили у них где-то на Бауманской в подвале, и меня там направили в школу, чтобы не опаздывал, чтобы учился, чтобы стал умным. Вот я с тех пор и до сих пор учусь.
Иван Толстой: Но в Москве вы не долго оставались?
Александр Парнис: Мы не застряли. Буквально через пару месяцев отец поехал в Киев искать место работы и нашел. Я пошел в школу, по-моему, 77-я школа была, потом она стала вечерней. Но поскольку у нас не было жилья в Киеве, мы не могли там жить. Мы поехали к маминой сестре в город Узин. Тогда это было село, а сейчас оно стало известным городом благодаря космонавту Поповичу, который тоже из Узина. И я там учился до 5 класса.
Иван Толстой: А потом – в Киев?
Александр Парнис: Потом перебрался в Киев. Отец смог, со всякими сложностями, правдами и неправдами, купить небольшой флигелек во дворе какого-то дома, ужасный, типа сарая, и вот там мы провели пять лет жизни.
Иван Толстой: Отец продолжал быть учителем математики?
Александр Парнис: Отец был учителем математики до конца своей жизни. Это его кредо и его крест.
Иван Толстой: Для того, чтобы заняться историей литературы и стать филологом, должно было в жизни что-то такое происходить и вы должны были как-то формироваться. Расскажите, пожалуйста, об этом возникновении интереса к литературе, к книгам, к писательству.
Александр Парнис: Это было, по-видимому, в последних классах школы. У меня появился интерес к поэзии, и я стал, как ни странно, собирать поэзию, о которой мало что тогда еще понимал. Но уже активно собирал выходящие сборники. Это было сразу после школы, в 1955-56 году. Я стал собирать для себя какую-то библиотеку, но, в основном, это были книги поэзии. Я познакомился с книжниками, а это самые замечательные люди, до сих пор очень люблю такой слой читающей общественности. А люди эти знают всегда очень много, то, чего почти никто не знает. Поэтому почти каждый день около одного из букинистических магазинов Киева на улице Короленко, около книжного магазина Литфонда, мы всегда встречались. И мой интерес, мои знакомства с людьми намного старше меня, настоящими профессиональными книжниками… Я тогда познавал, что такое неофициальная литература. И тогда уже у меня был какой-то интерес, прежде всего, к букинистической литературе. И я собрал за эти годы довольно приличную библиотеку русской поэзии начала века. Хотя в Киеве мало людей собирали это. Это сейчас модно, а тогда я знал нескольких хороших профессионалов и понимал, что нужно собирать. В 1960-м году вышел маленький томик Хлебникова, и с этого началась моя эпопея, серьезное внедрение вот в эту стихию русской книжности.
Иван Толстой: Как известно, чтобы собирать старые книжки, нужны хоть какие-то средства. Я понимаю, что они стоили тогда не так дорого, как в моей юности, в начале 70-х. Но все-таки, что вы для этого делали, где вы работали?
Александр Парнис: Хотя я уже учился заочно в Киевском Политехническом институте, но я не работал, денег, конечно, у меня не было, это была очень большая проблема. Но как-то, даже не знаю, правдами или неправдами, удавалось выкраивать какие-то жалкие деньги, которые у меня были. Преимущественно - обменами и умением не то, что ловчить, но, по крайней мере, умением, каким-то своим нюхом. Кстати, этот нюх меня не подводит до сих пор, я всегда знаю, где что нужно искать. У меня это получалось, когда я стал искать архивы, связанные с русской эмиграцией и русской литературой Серебряного века. Но об этом позже.
Иван Толстой: Итак, наступил 60-й год. Со сборником Хлебникова начался ваш интерес к этому автору или, вообще, к футуризму?
Александр Парнис: К футуризму. Я об этом очень мало что знал, да и вообще у нас, как вы знаете, об этом не писали, но даже смешно сказать, вот я помню такой спор между мной и двумя старшими меня намного книжниками. Один из них разыгрывал при мне другого и говорил, что в этом маленьком томике Хлебникова 60-го года было напечатано знаменитое формалистическое стихотворение Хлебникова «О засмейтесь, смехачи». А мой приятель говорил, что ничего подобного нет. Они при мне поспорили, и веселый человек Яков Бердичевский открыл предисловие и показал. В предисловии, действительно, цитировалось стихотворение, которого не было в самом сборнике. Потому что в корпус текста нельзя было помещать формалистические стихи, а в предисловии, когда речь шла о формализме, можно было его процитировать. Таким образом, Степанов сделал такой приёмчик – поместил этот текст, и никто из редакторов или цензоров этого не заметил. Действительно это было такое формалистическое стихотворение, но дальше я уже понимал, что к чему, и всерьез стал изучать поэзию. Первое мое впечатление от Хлебникова было такое, что я ничего не понимал в этих текстах, и это меня безумно смущало. И я решил, что нужно самому профессионально этим заниматься, чтобы что-то понимать в этом. И как-то так увлекшись, я дожил до степеней известных. Хотя степени у меня нет.
Иван Толстой: Стали понимать Хлебникова? Как вы сейчас можете оценить?
Александр Парнис: Я могу сказать, как сказал великий литературовед Якобсон: все мои работы, а их много, более сотни, и несколько книжек, это есть подступы к хлебниковедению. Действительно, это один из самых сложных поэтов Серебряного века.
Иван Толстой: Давайте зайдем на первую ступень вашей учености. Куда вы поступили учиться?
Александр Парнис: Это вопрос сложный. Я поступил, по настоянию родителей, иначе я, видимо, свою дальнейшую судьбу не видел, в Политехнический институт, но на заочное отделение. Моя фамилия вам, наверное, скажет, что с моими данными трудно было в то время поступить на очное отделение. О филологическом факультете даже говорить нечего было. Поэтому я, по настоянию родителей, поступил в Политехнический институт.
Иван Толстой: Киевский?
Александр Парнис: Да. И дошел до третьего курса. Потом не выдержал и бросил. Потом снова вернулся, через год, потому что непонятно было, что дальше делать, и родители были в ужасе и настаивали, чтобы я продолжал занятия. Я вернулся в институт, но через год снова его бросил. Долго я нигде не работал. То есть я работал в разных местах, даже работал чернорабочим на Киевской студии. Мечтал всегда стать киношником. Попытался попасть на Киевскую студию, но все мои попытки тоже заканчивались неудачами. Я работал токарем, слесарем на заводах, даже помощником повара. Варить до сих пор не научился.
Иван Толстой: То есть филологического образования вы не получали?
Александр Парнис: Нет, как ни странно, получил. Я с этими документами перевелся в Ставропольский Педагогический институт, который я благополучно закончил.
Иван Толстой: То есть можно было с техническим образованием перевестись?
Александр Парнис: С какими-то сложностями. Я проходил несколько собеседований, объяснял, что к чему, но удалось все-таки перевестись в другой вуз, и с первого курса до пятого я учился в Ставропольском педагогическом институте.
Иван Толстой: То есть вы перевелись на первый?
Александр Парнис: Да. И еще раз с самого начала.
Иван Толстой: Когда вы закончили?
Александр Парнис: Это поздно было, кажется, в 1972 году.
Иван Толстой: К этому времени вы начались печататься?
Александр Парнис: К этому времени я уже много печатался. Эти работы, в основном, были публикационного характера. У меня уже появилось какое-то профессиональное чутье к поискам текстов, неизвестных текстов. Я стал заниматься этим довольно серьезно, но параллельно, как ни странно, я затеял большую переписку, и - вы будете удивлены - с русской эмиграцией.
Иван Толстой: Откуда такая смелость?
Александр Парнис: Первый, кому я написал, был Давид Бурлюк. В 1962 году. Я послал ему письмо.
Иван Толстой: А где вы взяли его адрес?
Александр Парнис: Я сейчас точно даже не вспомню, но я думаю, что адрес я взял в одном из его журналов « Colour and Rhyme ». Потом он посылал мне эти журналы. Половину из них я, к сожалению, не получал - они застревали в известном учреждении. Но, самое удивительное - один раз их уже не стали изымать, а передали в Публичную библиотеку. Потому что я все время писал Бурлюку письма, что его писания ко мне не доходят, а он на это писал: «Зачем вы посылаете мне заказные письма? У нас, в Америке, ничто не пропадает». Я его пытался убедить, что у нас всегда все пропадает, потому что читаю не только я. И я буквально до конца его жизни, до января 67-го года, с ним переписывался. Это было одним из замечательных подарков.
Но это был не единственный человек. Я стал разыскивать людей старшего поколения, эмигрантов. Разыскал адреса Юрия Анненкова, композитора Артура Лурье, вдову художника Ивана Пуни. Я, в основном, брал круг людей, которые, так или иначе, пересекались, по моим предположениям, с Хлебниковом. Это было очень не трудно. Я в Москве общался, был хорошо знаком, с Ниной Константиновной Бруни, дочкой Бальмонта, и от нее или от такого замечательного короленковеда Храбровицкого я получил адрес Зайцева. Я ему написал и получил несколько писем, очень интересных, с моей точки зрения. Они сейчас опубликованы в собрании сочинений Зайцева, 11-томном, которое вышло несколько лет назад.
Иван Толстой: А Зайцев вас почему заинтересовал, какие у него были связи с русским футуризмом?
Александр Парнис: С русским футуризмом у него не было никаких связей, кроме одной фразы, которую в одном из писем, в 1918 году, Хлебников оборонил, создавая такое утопическое «Общество председателей земного шара», он писал в одном из своих маленьких манифестов, или даже было опубликовано письмо, где он запрашивал своего соратника Николая Асеева: «Не знаете ли вы адреса Бориса Зайцева?» Это письмо было связано с пребыванием Асеева на Дальнем Востоке, и Асеев писал, что на Дальнем Востоке Зайцевым интересуются.
Я тогда написал Борису Зайцеву письмо, в котором спрашивал, не был ли он знаком с Хлебниковым. И получил удивительный ответ. Он рассказал о том, что Хлебников приходил к нему несколько раз, как раз в 1918 году, и звал на какое-то собрание, на котором были символисты, и привел его фразу: «Приходите на это собрание, будет очень весело и похабно». Зайцев удивился и спросил: «Почему похабно?». До сих пор не знаю, почему так Хлебников сказал.
С Зайцевым я стал переписываться и по другому поводу. Я в то время дружил с теткой Виктора Платоновича Некрасова Софией Николаевной Мотовиловой, она киевлянка, и тоже связал ее с Борисом Зайцевым. И она стала писать ему письма, стала посылать ему книги своего племянника, и как бы через меня возникла переписка Виктора Платоновича Некрасова с Зайцевым. Я посылал несколько книжек Некрасова Зайцеву, и он очень хвалебно о них отозвался, о романах Некрасова, в частности, о романе «В окопах Сталинграда», который он читал. У него был определенный интерес к советской литературе. Известна его встреча с Паустовским в 1962 году, во время приезда Паустовского. Есть фотография. Но, можете представить, как все был четко дифференцировано. В этой делегации был и Виктор Некрасов, но он не знал, Паустовский никому не сказал, что он идет к Зайцеву. Он боялся утечки информации. Он пошел к Зайцеву тайно. Мне только потом стало известно, потому что печаталась фотография, что Паустовский был в гостях у Зайцева.
Иван Толстой: Ему, кстати, не влетело?
Александр Парнис: Я этого не знаю.
Иван Толстой: Украина – Россия. Киев – Москва. От собирания букинистических книг – к публикации архивных находок. Жизнь, посвященная русской поэзии. Продолжаем беседу.
Скажите, Киев не производил впечатление информационно провинциального города? Не было у вас ощущения, что вам профессионального воздуха не хватает, не хотели ли вы перебираться куда-то?
Александр Парнис: Я давно уже стремился уехать из Киева и уже в середине 60-х годов несколько раз уезжал в Москву и пытался здесь зацепиться. Я скитался несколько месяцев по знакомым, но зацепиться в Москве и зарабатывать деньги у меня не получалось, поэтому каждый раз мне приходилось возвращаться в Киев. Конечно, я пытался врываться из Киева. У меня в Киеве была замечательное место, Альма-матер - это Публичная библиотека. Я правдами и неправдами записался в эту библиотеку, у меня тогда еще не было высшего образования, и я фактически получал в библиотеке это образование, вот ежедневно в этой Публичной библиотеке.
Иван Толстой: Хороша была, да?
Александр Парнис: Великолепная библиотека! И там можно было все найти, а, главное, можно был выписывать, хотя много книг было в спецхранах, но можно было выписывать журналы 20-30-х годов. А там ничего не изымалось - можно был читать даже статьи Троцкого, Зиновьева, Радека. Все выдавалось это спокойно, никто над душой и над тобой не стоял.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о ваших излюбленных темах тех лет. Что вы изучали?
Александр Парнис: Прежде всего, это футуристы, которыми я занимался, – Маяковский, Хлебников - одна из самых больших загадок, самых больших поэтов, к прочтению текстов которого требовалось найти какие-то ключи. И этим я занимался и продолжаю заниматься до сих пор. Самое удивительное, что в этом году вышло несколько моих статей, тоже посвященных и Хлебникову, и Маяковскому. Вышел второй том Маяковского до 17-го года, в котором принимали участие Вячеслав Всеволодович Иванов, Радзишевский и я, и мы подготовили такой сборник. Неожиданный, но интересный сборник, как мне кажется.
Иван Толстой: Где вы публиковались тогда, в 60-70-е?
Иван Толстой: Публиковался я очень мало. Удивительно, что мне удалось тогда же, в 72-м году, участвовать в собрании сочинений Хлебникова, которое готовил выдающийся, ныне еще здравствующий, американский русист, славист Владимир Федорович Марков. Автор монографии про Хлебникова и знаменитой книжки «История русского футуризма». Я заочно с ним познакомился, я с ним переписывался, у меня до сих пор большая переписка с ним, посылал ему разного рода неизвестные тексты, и он меня пригласил участвовать в последнем томе, и там стоит, что я составитель и редактор последнего тома, который вышел в Мюнхене в издательстве “ Fink Verlag ”. Это известное издание, это как бы перепечатка степановского пятитомника и тома Харджиева, и, кроме того, там полтома напечатано неизданных тестов, которые я посылал Маркову для этого же издания.
Интересный эпизод произошел со мной. Я был приглашен на одну из конференций, посвященных Пастернаку, в Стэнфорд. У меня освободилось время, и я пошел в Гуверовский архив познакомиться и посмотреть какие-нибудь описи. И я взял опись Глеба Петровича Струве. И в этой описи я увидел письма моего друга Леонида Черткова, который давно уехал в эмиграцию. И я решил выписать эти письма. Мне буквально через полчаса выдали эти письма, и вдруг в них я встречаю мое имя. Оказывается, Глеб Петрович спрашивает у Черткова, который выехал и жил во Франции, кто такой Парнис, почему он печатается под своей фамилией, как это он печатается под своей фамилией в зарубежных изданиях, в частности, в издании Хлебникова, может быть, он стукач, провокатор? И Лёня ему отвечает, что «в этой стране такой бардак, что левая рука не знает, что делает правая. Спокойно печатайте, и я вас уверяю, что никто не заметит». И он убедил Глеба Петровича, что я не стукач.
Я занимался не только Хлебниковым. Я несколько лет в ИМЛИ проработал в Блоковской группе, участвовал в подготовке ряда изданий, связанных с Мандельштамом, я автор нескольких статей, посвященных Вячеславу Иванову, Брюсову. Я довольно широко внедрялся в Серебряный век. Я, например, делал большую работу вместе с Тименчиком, рабочее название – «Труды и ночи Бродячей Собаки». А называется она нейтрально «Пригласительные билеты в Бродячую Собаку». Так что я занимался разными авторами.
Иван Толстой: Это не та ли публикация, которая была в «Памятниках культуры»?
Александр Парнис: Это именно эта публикация, у нас даже был договор на издание отельной книжки, но как-то не получилось. Потом мы сделали такого же рода работу по «Привалу комедиантов». Она тоже была в «Памятниках культуры» через два года. Это в соавторстве, там еще было несколько авторов. Главный автор, конечно, это Тименчик, который эту эпоху знает блестяще.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, об атмосфере в научном сообществе, в филологических кругах тогда, в 70-е годы. Что это была за жизнь, какие были нравы, какие этические принципы царили тогда среди ученых?
Александр Парнис: Я всегда был аутсайдер, я никогда не входил в центр каких-то филологических кругов и был фактически аутсайдером науки, поэтому мне трудно что-то говорить конкретно. Но я по своим интересам приближался к Тартусской школе, считаю себя в какой-то мере тоже воспитанником этой школы. Поэтому, когда выходили сборники «Семиотика», это было одно из самых замечательных событий в истории нашей науки, и всегда эти сборники вызывали особый интерес. И дружба моя со многими учениками Лотмана благоприятствовала моим занятиям в этой области. Как ни странно, ни разу я в Тартусских сборниках не печатался. Видимо, уровень был не совсем тот. Но интересы мои оставались широкими, и в своих штудиях я, прежде всего, занимался историей литературы и поэзией, а не теоретическими работами. Вернусь к главному предмету моих занятий. Мне удалось не только разыскать много неизвестных текстов, но и опубликовать впервые тексты Хлебникова, напечатанные под псевдонимом и анонимно. Это особая работа. Мне удалось отыскать 13 неизвестных текстов, напечатанных под псевдонимами, и доказать, что это Хлебников.
Иван Толстой: Любому поклоннику русского литературного и художественного авангарда хорошо знакомо имя Николая Ивановича Харджиева – изучавшего и коллекционировавшего стихи Осипа Мандельштама и Велимира Хлебникова, работы Павла Филонова и Казимира Малевича. И делавшего это в те годы, когда не просто модернизм был не в моде, но когда интерес к этим именам приводил к обыску, аресту и исчезновению человека. Человек абсолютного бесстрашия и преданности культуре, Николай Иванович Харджиев был очень сложен в общении, капризен, непредсказуем и злопамятен. После распада Советского Союза, сам будучи в преклонном возрасте, он решил уехать из России в Голландию, куда предварительно он переправил по частным каналам часть своего бесценного архива, сбереженного в сталинские годы. Другая часть архива была в начале 90-х остановлена на таможне. Разразился громкий скандал. Мнения историков, искусствоведов и коллег Харджиева о том, можно ли рукописи и рисунки, которые ты спас от государственного уничтожения, вывозить за пределы этого самого государства, мнения по этому поводу разделились. Я прошу Александра Ефимовича Парниса, занимающегося той же эпохой и теми же именами, что и Харджиев, рассказать об этом человеке.
Александр Парнис: Мне здесь сложно говорить. Я был, по-видимому, одним из самых главных его литературных врагов. Он почему-то считал меня своим врагом и не подпускал ни к чему. У меня были безумно сложные отношения с ним. Несмотря на это, когда было его столетие, никто не хотел отмечать его юбилей. И мне, человеку, о котором все вокруг знали, что первый человек, которого ругал Хаджиев, это был я, мне пришлось заниматься юбилеем в его честь. Николай Иванович - очень ревнивый человек, он никогда не любил людей, которые занимаются его темами. Он в последние годы жизни жил затворником, никого к себе не пускал, пускал только иностранцев, но когда иностранец говорил, что занимается, допустим, Марком Шагалом, он показывал ему какие-то работы Филонова, Родченко, но ничего не хотел говорить о Шагале, хотя готовил выставку Марка Шагала. Я помню, что он готовил в Музее Маяковского выставку, хотя тогда имя Шагала было закрытое и ничего нельзя было устроить.
Он такой легендарный человек, о нем можно много говорить. Меня он не любил, прежде всего, за то, что мне удавалось что-то сделать и найти. Он считал, что он все о Хлебникове знает и ничего нового найти невозможно. Например, я установил, могу рассказать еще об одном своем любопытном открытии. Могу настаивать, что это открытие. Харджиев и Степанов везде писали, что Хлебников родился в селе Тундутово. Эти сведения были получены, как вы думаете, от кого? От родителей Хлебникова. А когда в 71-м году я поехал в это село, оно тогда называлось Гродовиково, я понял, что Хлебников не мог там родиться, это было русско-украинское село. А Хлебников в автобиографии писал, что он родился в «стане монгольских, исповедывающих Будду кочевников». И он четко настаивал, называл себя «сыном гордой Азии». И я понял, что здесь какие-то противоречия. И я целый день потратил на то, что на мотоцикле (один из милых людей, оказалось, что он до сих пор живой, Павел Михайлович Цирбанев, он меня возил по всему селу) мы пытались найти старожилов, чтобы установить, хоть от кого-то услышать это имя. Ни один человек не мог ничего сказать, никто не знал фамилии Хлебникова. Но я поехал в соседнее село в четырех километрах от Тундутово, Малые Дербеты. Во времена Хлебникова этого села не было вообще, там, может быть, был только дом попечителя улуса, а попечителем был отец Хлебникова. Поэтому почтовое отделение находилось в Тундутове. И там был храм русский. Поэтому Хлебникова записали по документам как уроженца села Тундутова. На самом деле он родился в месте, которое на карте обозначалось как Зимняя ставка Малодербетовского улуса. И вот с тех пор в научный оборот вошло обнаруженное мной, установленное мной место рождения Хлебникова. Я написал статью сначала в газете «Советская Калмыкия», потом в журнале, калмыки проснулись и в 1992 году решили поставить первый памятник Хлебникову и объявить Хлебникова калмыцким поэтом. Но меня на открытие этого памятника не пригласили, забыли.
Но сейчас, впервые за эти годы, я был приглашен на конференцию с замечательным названием «Велемир Хлебников и калмыки в третьем тысячелетии».
Так что Харджиев не любил все это. А в одной из справок в РГАЛИ я видел, там сначала идет аннотация перед фондом, географическая справка фондообразователя. Там идет справка о Хлебникове и ссылка на мою статью. Рукой Харджиева было зачеркнуто и написано «об этом уже давно известно - он сам об этом говорил». Ничего подобного. До последнего времени даже в одной из статьей, которую Харджиев сам сдал в энциклопедию, написано, что Хлебников родился в Тундутове. Бывают такие курьезы.
Год назад меня уводили их ИМЛИ. Уволили, условно говоря, за то, что я оказал институту, помимо того, что я там работал и занимался различными сюжетами, большую услугу. Услуга такова. Сейчас во многих архивах и музеях обнаружилось огромное количество пропаж. Исчезали документы, картины. Вот известно, что украли из Эрмитажа много работ, в московских архивах тоже обнаружились кражи. В нашем Институте мировой литературы, в фонде Хлебникова, была выкрадена тетрадка его рукописей. Я знал об этой тетрадке потому, что я с ней работал, когда к столетию Хлебникова готовил большой том под названием «Творения», вместе с Григорьевым мы подготовили это издание - 200 000 экземпляров. Это самое большое издание после 1960-го года до нынешнего собрания сочинений. И я работал с этой тетрадкой. В ней напечатана «Снежиночка» - первая пьеса Хлебникова. Это 13 рукописных листов. Она исчезла из рукописного архива. И долго скрывали эту пропажу. Все знали, что я давно разыскиваю материалы. Я за время своих поисков нашел, четыре архива Хлебникова неизвестных его рукописей в частных собраниях, в том числе, в Баку, в подвале, где они продержали более 30 лет. Мне сказали, что на антикварном рынке появилась какая-то неизвестная рукопись Хлебникова, и предложили мне ее приобрести. Я поехал и был поражен, что это та самая тетрадка, с которой я работал в ИМЛИ. Я даже не поверил своим глазам. Я поехал сразу в архив, и спрашиваю заведующего архивом Михаила Арамисовича Айвазяна, действительно ли пропала рукопись. Он мне признался, что рукопись уже несколько лет как исчезла. Я решил приобрести эту рукопись. Пробрел ее за деньги, которые я одолжил, довольно большие деньги, и вернул в архив. И получается так, что последние три года я сам себе платил зарплату. Мне не вернули эти деньги, и зарплаты были очень маленькие - 3 тысяч рублей. Я как бы сам себе выплачивал зарплату. И как только эта сумма кончилась, меня увольняют из архива. Вот такой анекдот.
Иван Толстой: Как вы относитесь ко всей этой истории с архивом Харджиева, с вывозом его за границу? Я хочу заострить ваше внимание не на том, что произошло после, не на судьбе Харджиева и его жены, не на том, что случилось в Голландии, а об этической стороне дела, о пресечении этих рукописей через границу. Как следует относиться к такой истории, кому должны принадлежать архивы, имеют ли они какое-то национальное прикрепление, имеют ли архивы какое-то гражданство?
Александр Парнис: Это очень для меня трудный вопрос, потому что я сам имею собственный архив. У меня большая переписка со многими людьми, у меня большой личный архив. Конечно, отношение у меня непростое, но когда произошла история с Харджиевым, меня это безумно задело. Задело безумие журналистов, которые писали, что необходимо вернуть архив на родину. Я считал, что Харджиев сам владелец своего архива, он сам готов был и должен был распоряжаться. У нас не было никаких близких отношений, но я считал, что он сам вправе распоряжаться судьбой своего архива. И тогда даже предпринимал какие-то шаги, чтобы были напечатаны объективные статьи на эту тему. Харджиев сам жертва своего коллекционерства и некоего безумия. Слава богу, он все эти годы, страшные годы застоя, когда были не разрешены все герои, которыми он занимался, а он занимался не только Хлебниковым и Мандельштамом, а он один из крупнейших знатоков русского авангарда, и в его коллекции были работы всех великих русских авангардистов, я считал, что он вправе сам распоряжаться этой судьбой, и никакое государство не имеет на это права.
Иван Толстой: Вы считаете, что человек, владеющий какой-нибудь бесценной рукописью, может переместить ее через границу, куда угодно по своей воле, - да или нет?
Александр Парнис: Да.
Иван Толстой: Александр Парнис в студии Радио Свобода. В программе, приуроченной к 70-летию ученого, мы беседуем о его жизни, профессии и опыте общения с коллегами. Давайте отойдем от фигуры Николая Ивановича к другим фигурам, которые задели ваше внимание, в жизни на вас повлияли в положительном смысле. Вы ведь много лет дружили с Виктором Платоновичем Некрасовым?
Александр Парнис: Да.
Иван Толстой: Расскажите о нем, о вашей дружбе с ним.
Александр Парнис: Некрасов - довольно яркая фигура с фантастической биографией человека, который был лауреатом Сталинской премии и неожиданно стал диссидентом. Все, кто его близко знал, понимал, что он был диссидентом, и его, фактически, после письма Брежневу выслали за границу. Но я могу сказать, я его близко знал многие годы, но дружил я все-таки не с ним. Я числился его секретарем. Какое-то время, когда я учился заочно, у нас нужно было где-то работать. И я с ним договорился, и он меня принял своим секретарем. Но, конечно, никакой секретарской работы фактически там не было. Он сам почти ничего не зарабатывал и даже не мог платить те жалкие деньги, которые должен был по идее мне платить. Но я очень близко дружил с его теткой. Замечательный человек, литератор София Николаевна Мотовилова, она когда-то, в молодости, делала попытки писать прозу, у нее не получилось, но именно благодаря тому, что в семье был человек, пытавшийся стать профессиональным литератором, я думаю, что она в определенной мере повлияла на Виктора Платоновича, и он стал литератором, отчасти благодаря ей. Она писала прозу, была знакома и переписывалась с очень многими людьми.
В это же время Софья Николаевна была очень преклонного возраста, и я ей всячески помогал в ее литературных изысканиях и работах. Она пыталась, например, напечатать свою переписку с Брюсовым, она была знакома с Пастернаком, с Чуковским. С Чуковским ее переписка была более 30 лет. Я всегда интересовался эпохой начала века, на этом, видимо, держались дружеские отношения. Я в свое время даже занимался французским языком, и она мне, как много лет прожившая за границей и блестяще знавшая французский язык, мне давала какие-то уроки. Она называла меня сумасшедший мальчишка. Некрасов ежедневно бывал у нее дома, он провожал маму, старшую ее сестру к ней, а сам уходил на целый день по своим делам. Так что с Некрасовым мы общались ежедневно, поскольку я ежедневно бывал у Софьи Николаевны, и только потом я решился оформиться секретарем. Общение было довольно тесным, у Некрасова я видел впервые Солженицына, который приезжал познакомиться с Некрасовым со своей первой женой Решетовской. Это была такая конфиденциальная встреча, никто о ней не знал. У Некрасова был открытый дом, но это делалось втайне от других.
Что мне сказать о Викторе Платоновиче? В то время он почти ничего не писал, это было очень тяжелый у него период.
Иван Толстой: Это конец 60-х?
Александр Парнис: 64-й, 65-й, 66-й год, может быть, чуть позже. Я уже в то время большей частью находится в Москве. Софья Николаевна умерла в 68-м году. До 68-го года мы довольно тесно общались с Виктором Платоновичем, и потом общались довольно близко. У меня был обыск в тот же день, что и у него. У шести человек, близких к нему, был обыск в январе 74-го года. И, кстати, об обыске передавали в тот же день по всем радиостанциям, в том числе и по Свободе. И, кстати, об обыске у себя я понял и услышал впервые по Свободе. Потому что я понял, когда сказали, что у нескольких людей, близких Некрасову, и понял, что обыск у меня происходит, хотя фамилия моя по Свободе не была названа.
Иван Толстой: Вы знаете, что я слышал эту передачу тогда? Но я бы, даже если бы ваше имя было произнесено, я бы не запомнил. Вот Виктор Некрасов, это имя я опознал. Хотя, что я читал? На даче случайно валявшийся номер «Нового Мира» с путешествием «По обе стороны океана».
Александр Парнис: Вот я по радио так уехал об обыске, который длился 13 часов. Бедных родителей они довели почти до инфаркта. Изъяли невероятное количество книг, а главное переписки. Самое обидное, что погибла подшивка уникальной газеты, которую я привез из своего дальнего путешествия, может быть, это даже было из Астрахани, не помню сейчас. Я привез за год подшивку газеты «Известия» периода Гражданской войны. Родители уничтожили подшивку, это для меня было просто шоком. Они напугали родителей страшно, они после этого обыска, не понимая ничего, стали уничтожать какие-то мои вещи.
Иван Толстой: Обыск бы в ваше отсутствие?
Александр Парнис: Да. И я воспользовался этим и написал жалобу на КГБ. Я тогда с помощью известного Гарика Суперфина и его подруги Маши Слоним поехал к Павлу Литвинову, который умел писать такого рода письма. И я написал письмо в прокуратору, которая осуществляла надзор над ГБ, что по правилам или по закону они не имели право устраивать в мое отсутствие обыск. И через несколько дней я вернулся в Киев. Они были безумно вежливы, они на машине приезжали за мной и везли меня на допросы. Если первый обыск в 1958 году был довольно бесцеремонный, кроме того, что меня обыскивали, шарили по карманам и кричали: где я прячу оружие, то сейчас вели себя безумно корректно. Потом, как ни странно, я добился, что мне вернули всю переписку. Там были и письма Зайцева, которые я потом опубликовал. Одно письмо Зайцева они, к сожалению, не вернули. Но поразительно, что на всех иностранных письмах были оторваны все марки. Следователь объяснил, что у него сын коллекционирует марки, поэтому он срывал их с писем.
Иван Толстой: Александр Ефимович, я знаю, что Вы были очень дружны с московским искусствоведом Юрием Александровичем Молоком. Расскажите, пожалуйста, о нем.
Александр Парнис: Я с радостью должен назвать своего старшего друга, наставника Юрия Александровича Молока, известного, выдающегося искусствоведа. Он много значил для меня. Уже, к сожалению, 8 лет его нет с нами. У него был тонкий, верный глаз, чуткое ухо. Остроумный, иногда злой, беспощадный аналитик. К нему подходят все эпитеты, положительные, главным образом. Мастер устного жанра, он мог позвонить в 12 часов ночи и часа два-три разговаривать, переливаясь замечательными характеристиками, точными формулировками. Все, что можно сказать положительного, я готов о нем сказать. В молодости, в середине 60-х годов, я увидел очень резкого, злого искусствоведа, который на заседании клуба искусствоведов на Кузнецком мосту выступал на заседаниях. Его характеристики всегда были беспощадны. Я его даже побаивался и назвал искусствовед с пулеметом в руках. Я тогда с ним не был знаком, мы с ним как-то раскланивались, но случайно получилось так, что он пригласил меня на свое 50-летие, и с этого времени мы с ним сблизились. И вот последние годы, особенно в период, который у меня был очень тяжелый, конца 70-80-х годов, он принимал в моей жизни очень большое участие. То есть звонил ежедневно. Эти ночные разговоры для меня были отдушиной, я как-то мог спокойно продолжать жить дальше, иначе неизвестно, что бы было. К сожалению, он трудно писал. Не то что трудно, но он буквально вылизывал каждую свою статью. Поэтому у него их немного. Буквально в год смерти у него вышла книжка, изданная его сыновьями, о памятнике Пушкина - анализ многочисленных памятников Пушкина. И он готовил книгу своих статей, до сих пор она не вышла, я вчера звонил его сыну Коле и он, наконец-то, меня утешил, сказал, что в следующем году выйдет однотомник его статей.
Я уговорил его как-то написать о художнике, душеприказчике Хлебникова для сборника, который я готовил, и Юрий Александрович дал туда блистательную статью. У него был такой филологический глаз и чутье, поэтому, начиная с 89-го года, получалось так, что у меня была небольшая возможность, и я старался сделать так, чтобы он попал на все наши филологические конференции. И мы с ним более 10 лет ездили, он принимал участие во всех этих конференциях, ездили в США, Италию, Францию, Англию и даже в Уфу. Он много сделал в искусствознании. Но по-настоящему он еще не прочтен. И вот я надеюсь, что книжка, которая выйдет в будущем году, покажет, каким замечательным аналитиком был Юрий Александрович Молок. Всегда с большой нежностью вспоминаю его и нашу 20-летнюю дружбу.
