Иван Толстой: Журналист, монархист, один из лидеров думской фракции националистов, Василий Витальевич Шульгин одним знаком своим освещением дела Бейлиса, другим - принятием отречения у Николая Второго, третьим - дневниковыми записями о Гражданской войне, кому-то - книгой подпольных путешествий по советской России, еще кому-то - своим участием в пропагандистском послевоенном фильме «Перед судом истории», некоторые знают его из там и самиздатских публикаций в сборнике «Память», ну а есть и те, кто сладострастно листает его антисемитскую книжку «Что нам в них не нравится». В год 130-летия со дня рождения Шульгина я беседую об этой непростой фигуре с историком Олегом Будницким. Олег Витальевич, что же нам в Василии Шульгине нравится и что - не нравится?
Олег Будницкий: Хороший вопрос. Видите ли, этого человека трудно разрисовать черными и белыми красками. Что не нравится в Шульгине, – довольно очевидно. Не нравится, мне лично, монархизм, его достаточно правые, чересчур правые взгляды, его национализм, его антисемитизм, его непризнание существования украинской культуры, скажем так. Это вряд ли может кому-то понравится. Во всяком случае, я думаю, человеку с моими взглядами, примерно таких неопределенных либерально-демократических взглядов, он вряд ли может приглянуться.
Что нравится? Нравится талант. Человек был талантливый, безусловно, честный. Это не тот человек, который исповедовал такие взгляды потому, что это было выгодно. У него действительно были такие взгляды. Они сформировались под влиянием семьи, того круга, в котором он вращался, под влиянием какого-то жизненного опыта. Он так на самом деле думал. И он был человеком честным. Он был невероятно талантлив. Он был отличным публицистом, он был ярким мемуаристом, он написал едва ли не первые и, возможно, самые яркие воспоминания о русской революции и Гражданской войне. Я имею в виду «Дни» и «1920 год». Ленин их читал и считал, что надо их читать. Шульгин был человеком внутренне свободным, и я сужу об этом по его переписке. Шульгин был человеком порядочным, и если что-то, с его точки зрения, было правильно или неправильно, но не соответствовало канону той среды или тех политических течений, к которым он принадлежал, он не боялся идти против течения. Например, дело Бейлиса, когда вся крайне правая Россия шумела о том, что это ритуальное убийство, что вот очередной умученный жидами христианский мальчик… И вот поставили этот поразительный для 20-го столетия процесс, когда еще никто не знал, что впереди будут еще более поразительные и ужасные вещи, и где – в цивилизованной Германии. Но пока что мы в Киеве, за 20 лет до прихода нацистов к власти, и вот там совершенно конкретный процесс по обвинению Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве. 20-й век, бред, казалось бы, но процесс идет. Кто выступает против этой ритуальной версии за то, что Бейлис не виновен? Самый громкий голос – Короленко. И - Шульгин. Антисемит Шульгин, который, в общем-то, протестует против этого безобразия, обвиняет прокуратуру в постановке этого процесса, за что он был приговорен к трем месяцам тюремного заключения, как и Василий Маклаков - адвокат Бейлиса, выигравший процесс. Его речь, безусловно, сыграла решающую роль, с моей точки зрения, во всяком случае, и он напечатал статьи потом в «Русских ведомостях» и «Русской мысли». Там были две статьи, одна из которых – «Спасительное предостережение. Смысл дела Бейлиса». За эту статью, за клевету на органы прокурорского надзора он тоже получил три месяца тюрьмы. Ни один, ни другой не сидели, потому что началась война, Шульгин пошел добровольцем на фронт, был ранен, и Николай Второй его помиловал. Шульгин был человеком, безусловно, смелым, до отчаяния смелым. Он в Гражданскую войну не только писал, не только был одним из идеологов белого движения… Кстати, он написал проект, на основании которого было сформировано Особое совещание при генерале Деникине, такое своеобразное правительство, он создал такую осведомительную организацию «Азбука» - разведку и по ту сторону фронта, где красные, и там, где белые, просто сводки настроений, информация, что происходит. Там были вполне цивилизованные и знающие люди разных убеждений, в основном, правых и правоцентристских. Сводки этой «Азбуки» чрезвычайно интересны. Эта организация была более эффективна, чем официальная разведка и контрразведка, которые существовали при различных штабах. Впрочем, этих разведок и контрразведок у белых была тьма - каждое ведомство заводило свою разведывательную организацию. Вот «Азбука» была одной из самых эффективных, Шульгин был ее основателем и руководителем.
Шульгину приходилось и с винтовкой в руках ходить на просторах отчизны. Вот ярко описан им в «1920 годе» поход, когда они пытались прорваться из Одессы, захваченной большевиками, в Румынию, и как они оказались во власти отряда Котовского. И там есть поразительные наблюдения: Шульгин написал впоследствии Маклакову, что «я как будто попал в среду Союза русского народа, что вот из этих вот людей, из всех этих Котовских и всей этой компании, из них и выйдет та сила, которая свергнет большевиков», - считал он. И это очень верное наблюдение. На самом деле масса солдатская и с той, и с другой стороны, она была примерно равна друг другу. Не добровольцы с той, и с другой стороны, а мобилизованные. Это, в основном, бывшие солдаты Первой мировой, бывшие крестьяне, у них не было четкой идеологии, они стремились к чему-то неопределенному, чтобы была воля, земля, чтобы было все хорошо, чтобы без бар, в то же время, и без этих большевиков. Интересно, по Шульгину, он там пишет, что «они большевики, но не коммунисты, вот коммунисты - это сволочи». Имеется в виду бригада Григория Ивановича Котовского. Вот такие наблюдения импрессионистические, и шульгинские мемуары - это замечательный исторический источник, но все-таки надо делать скидку изрядную на их художественность, все-таки это литературно уж очень обработанные впечатления. Это не сухой дневник какого-нибудь генштабиста, которому можно стопроцентно верить, потому что он записывает, допустим, точное количество винтовок и шинелей, и если по ходу дела у него есть какие-то впечатления, то это не для того, что он думает их публиковать. Шульгин писал для публикации. Но в то же время он умел ухватить такие черты и образы, которые, конечно, больше, чем исторический источник. Это ощущение, самочувствие человека того времени.
Иван Толстой: Дух.
Олег Будницкий: Да.
Иван Толстой: Олег Витальевич, я чувствую, мы сейчас углубимся в сам материал, в его толщу безумно интересную. Я предлагаю такой план разговора. Давайте поговорим о развитии общественно-политических взглядов Шульгина и, если можно, давайте возьмем дореволюционный период. Что такое Шульгин до революции 17-го года?
Олег Будницкий: Вы знаете, все дореволюционные взгляды Шульгина более или менее известны и устойчивы. Я бы несколько слов сказал в виде преамбулы и, может быть, несмотря на то, что вы меня склоняете к дореволюционному периоду, обратился бы больше к послереволюционному, ибо там жизнь Шульгина странна и удивительна. И чем мне еще нравится Шульгин - тем, что он прожил почти сто лет. Я уж не помню, кто сказал, что писатель в России должен жить долго, Корней Чуковский или Виктор Шкловский, но кто-то из них. Писатель и политик должен жить долго, но живет в России долго не часто. А вот Шульгину удалось, несмотря на то, что он пережил три революции (я считаю, что в 17-м году было две революции), две мировые войны и войну Гражданскую. А также Владимирский централ, Лубянку и просто жизнь русской провинции.
Иван Толстой: Новой русской провинции, советской?
Олег Будницкий: И нелегальное путешествие в советскую Россию под присмотром ГПУ. Чего только не было в жизни Шульгина! И плавание на шаландах, на каких-то яликах в Крым, и бог знает еще что. Он родился в 1878 году, а умер он в 1976-м - прожил 98 лет. Он и родился в необычной семье, вернее, в обычно-необычной. Его отец был профессором Киевского университета, а он был редактором газеты «Киевлянин». И это он в установочной статье «Киевлянина» провозгласил, что этот край - русский, русский, русский. Нет никакой Украины, есть малороссы, которые есть русские, по сути дела, все остальное - от лукавого. И вот с этими украинствующими Шульгин боролся всю жизнь. Украинцы для него были враги не в меньше степени, чем евреи, например. Для евреев он делал разделение. Он писал, что «мне очень нравятся эти местечковые жидочки». Они делают полезное дело, торгуют, а вот когда они политикой занимаются, это уже никуда не годится. И, как всегда водится, у него были друзья евреи, очень близкий друг Френкель, о котором он заботился, когда тот случайно оказался ранен, во время взрыва, устроенного анархистами в кафе после революции, собирал для него деньги, и так далее. И, в то же время, это тот самый Шульгин, который написал одну из самых гнусных антисемитских статей «Пытка страхом» в дни погромов в Киеве в октябре 19-го года, где писал о том, что «пускай в эти страшные ночи евреи подумают о том, надо ли было им вмешиваться в русскую политику и в судьбы России». Хотя вмешивались одни, а убивали других. И вмешивались не потому, что они были евреи, а потому, что они были русские революционеры.
Шульгин отца своего не знал, потому что отец умер, если я не ошибаюсь, до его рождения, и его воспитывал отчим, Дмитрий Иванович Пихно, тоже профессор, тоже человек, который потом был членом Государственного совета, редактировал «Киевлянин». Вообще вся семья была такая пишущее-литературно-журналистская. И Шульгин, как почти все известные политики того времени, закончил юридический факультет, хотя юристом по-настоящему никогда не служил, а был помещиком в Волынской губернии, там было такое именьице и, собственно говоря, в политику его толкнула, по его словам, революция 1905 года, которая вызвала у него всяческое возмущение. Шульгин, в итоге, в революционные годы, избирается во Вторую Государственную думу, и еще трижды в нее избирался, где был известен ядовитостью, умением довести до белого каления своего противника, хладнокровием. Он не из первых был ораторов, но из известных. И был вот таким националистом. Он принадлежал к правым националистам, он был монархистом, он последовательно этих позиций придерживался, и был известен своими статьями публицистического характера. Постепенно он возглавил «Киевлянин». У него был свой орган формально, он не всегда был главным редактором, но де факто он стал им еще раньше, чем это было узаконено, и когда я говорю, что среда была такая литературно-журналистско-политически-публицистическая, то вот, например, вот он был женат на Екатерине Григорьевне, урожденной Градовской, тоже из известной политико-литературной семьи. Но какую эволюцию проделал Шульгин еще до революции? Шульгин был членом прогрессивного блока в Четвертой думе во время войны, где не то, чтобы уж совсем левые, но левоватые кадеты, центристы, умеренно правые объединились для того, чтобы способствовать более эффективному ведению войны и для того, чтобы бороться с неэффективностью власти. И это уже удивительно, этот легитимист, монархист Шульгин, он среди тех, кто оппонирует власти. И все, кто интересуются, помнят, конечно, знаменитую речь Милюкова в Думе 1 ноября 1916 года: «Что это - глупость или имена?». Но гораздо меньше людей помнит о последующих волнах атаки на власть, 3 ноября, в речи Маклакова и Шульгина. В один день они выступали, и оба они атаковали власть. И, по иронии судьбы, именно Шульгину вместе с Гучковым пришлось принимать отречение императора Николая Второго. Поразительный штрих в его биографии: 2 марта 17-го года именно Шульгин с Гучковым прибыли в Ставку и общались с императором Николаем Вторым, и именно монархисту Шульгину пришлось этим делом заниматься. Именно Шульгин был одним из тех, кто не советовал Великому князю Михаилу Александровичу принимать престол. Он сам это описал в «Днях». И там известная сцена, когда Милюков настаивал, каркал, он был весь седой, не спавший несколько ночей, с красными глазами, и он упорно бил в одну точку, что Михаил должен принять престол, что должна быть преемственность власти, а Шульгин сказал: «А есть ли у вас эскадрон, который готов выйти на площадь и рубиться за вас?». И он напомнил, что 14 декабря 1895 года вышли люди, готовые умереть за свое дело - декабристы, но ведь и с другой стороны были такие люди, те, кто пошел с оружием в руках на своих прошлых товарищей по сражениям, отстаивая монархию и тогдашний порядок в России. А сейчас, в марте 17-го года, были такие люди? «Если у вас таких людей нет, - сказал Шульгин Михаилу, - то не надо вам брать власть». Я цитирую не дословно, но предаю суть. Все это можно прочесть в уже неоднократно переиздававшихся «Днях» Шульгина.
Иван Толстой: Таким образом, монархист способствовал прекращению монархии в России?
Олег Будницкий: Это был реалистический взгляд на вещи. Он понимал, что если защищать монархию, то должны быть те, кто готов это делать в оружием в руках, здесь и сейчас. А в России была всеобщая эйфория. Когда сейчас всякие гопники, я по-другому не могу назвать этих людей, начинают рассказывать сказки о каких-то заговорах, в результате которых свергли монархию, что был верхушечный заговор, и вот так вот у народа украли тот строй, в который он верил, исповедовал, и что это было безобразие, кучка заговорщиков и, конечно, какие-то иностранцы? - это все полная чушь. Посмотрите, что произошло в России. Всеобщее ликование по всей стране, никто не хотел монархии. Более того, даже в Гражданскую войну, когда люди уже хлебнули прелестей большевистского режима, даже белые не выдвигали лозунга восстановления монархии никогда. Ни один из вождей белого движения не писал на своих знаменах о восстановлении монархии, понимая, что это лозунг бесперспективный. Монархия себя настолько дискредитировала в России, что надеяться на массовую защиту этой идеи не приходится, и Шульгин, кстати говоря, может быть, задним числом писал, когда он увидел эти массы на улицах, эти толпы, которые шли к Таврическому дворцу, где заседала Государственная дума, у него есть такая «замечательная» фраза: «Пулеметов, вот чего бы мне хотелось», - записал потом Шульгин. Он тогда уже не верил в положительность революционных событий, не верил, что это принесет России благо и, тем более, победу в войне, и был готов, если бы было кому, в эту толпу стрелять. Но стрелять было некому. Вот каков был Василий Шульгин.
И он в разных местах побывал, потом он уехал в Киев. В Киеве, когда пришли немцы, он прекратил издание «Киевлянина», написав, что он противник немцев, он остается их врагом, и он не будет издавать при них газету. Это был такой жест, но немцы с ним ничего не сделали, кстати говоря. Не те были немцы, другие были. В 41-м году, если бы кто-то что-то такое написал…. Хотя он бы ничего не написал - и энергии не было, и не успел бы. В 18-м можно было такие штуки утраивать, позволять себе такие жесты. Вот он стал одним из идеологов белого движения, он был у Деникина, был в Одессе, одно время он там был чуть ли не главным начальником, вместе с генералом Гришиным-Алмазовым, был очень активен, публиковался, с большим трудом выбрался за границу, через Котовского, в конце 20-го года поддерживал всячески Врангеля. В конечном счете, оказался в эмиграции, в Константинополе, в Германии и в Чехии некоторое время, в Югославии, потом некоторое время во Франции, что было пиком его эмигрантской карьеры, когда он активно публиковался. Публиковался он все время. Он печатался буквально с первых дней в «Русской мысли», в журнале, который издавал Струве, в разных странах, по разным городам и весям, публиковался в разных газетах, ныне забытых, хотя они издавались длительное время. «Русская газета» в Париже, в «Возрождении» был одним из ведущих публицистов до разрыва Гукасова со Струве, когда Шульгин тоже ушел и, конечно, его книги пользовались большим успехом. Он пытался продолжать потом. Он публиковал «21-й год», но как-то, видимо, драйв прошел и «21-й год» несравним по энергетике и по впечатлению с «20-м» и предыдущими годами, но это все-таки после тех, первых книг. Если читать отдельно, то вполне неплохо.
Иван Толстой: Олег Витальевич, насколько я понимаю, пиком эмигрантской полосы жизни Шульгина был его знаменитый драматический и внутренне противоречивый поход в Россию. И там была мотивация очень личная. Он ведь шел искать своего любимейшего потерянного сына.
Олег Будницкий: Да, история такая с детьми Шульгина. У него было три сына. Один погиб, был убит петлюровцами под Киевом. Еще один пропал где-то в Крыму. То ли был убит, то ли попал в плен к красным. И Шульгин, который был всегда настроен очень мистически (одна провидица сказала ему, что она видит, что сын его жив, и одна из версий была, что он находится в сумасшедшем доме где то в районе Винницы), верил, что, может быть, там, может, не там, но, во всяком случае, что он в России и он жив. И он пытался каким-то образом навести справки об этом сыне. Третий сын, младший, был не с ним, он учился в морском корпусе в Тунисе, а потом Сен-Сир закончил в Париже, при помощи Маклакова, приятеля Шульгина. Но, кстати, ни в какую армию не попал, отправился учиться на инженера, а потом еще работал инженером, жил в Югославии, а потом уехал после войны в Штаты и там умер. Не то, чтобы пиком, но пиком популярности была эта знаменитая история с его поездкой в Россию при помощи так называемых контрабандистов. Но здесь надо сделать шаг в сторону и сказать об организации под названием «Трест». Я думаю, что многим людям, интересующимся историей эмиграции, историей советской разведки и контрразведки, известно, что это такое. Многие люди, конечно, видели советские сериалы «Операция «Трест», «Операция синдикат – 2» - это все примерно о том же самом. Дело в том, что в Москве очень боялись эмиграции, и боялись активных действий эмиграции, собственно, террора.
Иван Толстой: Который вовсе не был выдуман: действительно, у эмигрантов существовал целый ряд организаций, которые посвятили этому довольно много сил и, между прочим, средств, и эмигранты ходили, как это тогда называлось, на ту сторону.
Олег Будницкий: Да, но это было немного позднее. И, как ни странно, это произошло после ликвидации «Треста». Так вот, что пыталось сделать ГПУ? ГПУ надо было контролировать то, что происходит в эмиграции, и нужно было принимать какие-то превентивные меры против каких-то поползновений, особенно террористических, эмигрантов. Тогда в СССР была задумана и создана такая организация, которая получила кодовое название «Трест». Якобы, официальное название у нее было «Монархистская организация Центральной России». И там были высокопоставленные советские чиновники и военные, которые установили связь с заграницей. Главным действующим лицом был такой Алексей Алексеевич Якушев, он же Федоров, генерал Потапов к этому был причастен, настоящий генерал из бывших, и Андрей Медардович Зайончковский, другой генерал, и всякие прочие люди. И деятели эти приезжали, в том числе, и в Париж, и в Сремские Карловцы и встречались с видными деятелями эмиграции. Врангель им не поверил. А генерал Кутепов, который был при Великом князе Николае Николаевиче, поверил и этого Якушева-Федорова принимал даже Великий князь Николай Николаевич, чего удостаивался не каждый великий русский генерал или аристократ. И, среди прочего, они предложили организовать поездку Шульгина в СССР, посодействовать ему в поисках сына. И организовали эту поездку. Шульгин в конце 25-го начале 26-го года съездил в СССР, побывал в Киеве, Ленинграде и Москве.
Иван Толстой: Поэтому у него воспоминания потом и названы так – «Три столицы».
Олег Будницкий: Я не случайно обозначил эти три города. Поездка проходила под контролем, этот контроль ему объясняли тем, что опасно, поэтому они должны блюсти Шульгина и предупреждать его против необдуманных хождений и поступков. И Шульгин поехал в конце декабря, а в конце февраля он вернулся. Хотя многие, Николай Николаевич Чебышев, в прошлом известный юрист, прокурор Московской судебной платы, считал, что это все это провокация и агентура ГПУ. Правильно считал, но он был один из немногих. Бурцев не советовал ехать, но Шульгин их не послушался. В Винницу его не пустили, сказали, что нельзя ему туда ехать. Я думаю, что, конечно, потому, что сын не был жив, я думаю, что он погиб тогда, в Крыму. Все эти сведения и данные - это все «одна баба сказала». Эта прорицательница, на которую он ссылается. Я думаю, что если бы на самом деле сын Шульгина был бы жив, ему бы подбросили какую-то наживку, фотографию, например. И для чего было это нужно ГПУ? Для того, чтобы показать, что, в самом деле, это организация реальная. Вот Шульгин же вернулся. А что для них был Шульгин? С их точки зрения, он был не очень опасен, но писал всякие антисоветские статьи. Да кто не писал антисоветские статьи? А, может быть, по этому пути кто-нибудь покрупнее захочет пойти, Кутепов, например, а там и до Врангеля, может быть, удастся добраться. Поэтому логика в действиях ГПУ была. Более того, Шульгин написал книгу о своем этом походе и послал рукопись на просмотр этим самым контрабандистам. Он потом сам говорил, что на каждой странице может стоять штамп «Читал. Дзержинский», потому что его книга была цензурована и одобрена или не одобрена ГПУ. Это, отчасти, впечатления, а, отчасти, рассуждения. Ну, Шульгин, например, считал, что это русские фашисты эти контрабандисты, фашизм он считал здоровым, в основе, течением и его приветствовал. Мне бы, кстати, хотелось разделить фашизм и нацизм. У нас это как синоним употребляется. Это не совсем так, это немножко разные, хотя во многом и сходные вещи. И ранний фашизм был нехорош, конечно, но он не был еще таким зверинообразным, как более поздний. Поэтому, когда мы читаем о тех или иных симпатиях деятелей к фашизму, следует это иметь в виду. Это 20-е годы, это не 30-е. И тогда не то, чтобы позволительно было заблуждаться, но это можно было объяснить.
Иван Толстой: Помню, кто-то из эмигрантов Второй волны, кажется, поэт Николай Моршен, в рассуждении, в котором он как раз тоже разделял нацизм и фашизм, сделал такую оговорку: «Я хотел бы, молодой человек, - обращался он ко мне, - чтобы вы отделяли нацизм от светлого понятия фашизм». Это, конечно, была шутка с его стороны, но все-таки.
Олег Будницкий: Шутка такая, с некоторым привкусом. Я бы даже так шутить не стал. Но, так или иначе, одна из знаменитых фраз Шульгина, на вопрос: ну как там, вообще? - «Да, в общем, так же, как было, только немножко хуже». И, по сути, эта книга как бы была такой по форме скрыто пробольшевистской. Потому что, ну а что после всего это, восстановилось же, живут же люди, жить-то можно. Она вызвала колоссальную сенсацию, она вышла в издательстве «Медный Всадник» у фон Лампе, потом эту книгу очень быстро перевели на французский. Но эта безумная слава Шульгина продолжалась совсем недолго. И уже в начале 27-го года за границу бежал один из центральных деятелей этого «Треста» Опперпут, он же Стауниц, он же Упелинц, он же Селянинов, который был когда-то чекистами прихвачен, как член савинковской организации, был под угрозой расстрела, согласился сотрудничать с ГПУ, и служил ГПУ верой и правдой. Причем, Якушев и Опперпут не знали, что оба они агенты ГПУ. Это известная тактика - он должны контролировать друг друга. Не буду вдаваться в эту историю, потому что это отдельный и увлекательнейший сюжет и, между прочим, хотя горы и тонны литературы написаны на эту тему, все-таки не до конца все ясно в этой истории. В частности не ясно, кем был на самом деле Опперпут, не был ли он агентом-перевертышем, оказавшись за границей, и начав давать «признательные показания», как говорят в известной организации. И потом, когда вернулся в Россию вместе с Захарченко-Шульц, он был на самом деле убит или это тоже была какая-то инсценировка. Никто этого до сих пор не знает и, насколько мне известно, материалы по «Тресту», казалось бы, когда это было и быльем поросло, они до сих пор недоступны для любопытствующих историков.
Иван Толстой: Правильно, потому что оттуда интереснейшие ниточки тянутся к другим столь же хитроумным историям и провокаторским всяким делам.
Олег Будницкий: Вероятно. Хотя поначалу эти признания Опперпута не публиковались, но неугомонный Бурцев получил каким-то образом эти записки Опперпута, то есть писал для Кутепова и опубликовал. И пошло-поехало. В эмигрантской печати разразилась буря. Это была буря, а для Шульгина это был, конечно, крах. На что может претендовать политический деятель, которого так водили за нос? Которого ГПУ свозило в Россию и под диктовку которого он написал книгу, которой только что все зачитывались?
Иван Толстой: Вы знаете, один из современных публицистов и историков Александр Горянин, который в 90-е годы активно участвовал в самых разных программах Радио Свобода, в свое время, еще при советской власти, высказал не печатно, а устно остроумнейшую догадку о том, что дело Шульгина, вся эта история была спародирована не где-нибудь, а в романе Ильфа и Петрова «12 стульев». Есть какой-то комментарий?
Олег Будницкий: Мне это попадалось. Об этом в эмигрантской печати что-то писали. И там какие-то аллюзии просматриваются.
Иван Толстой: Конечно, барин из Парижа, приезжающий с какой-то задачей, его возят по псевдомонархическим организациям, «Союз меча и орала»…
Олег Будницкий: Это очень прозрачно, я бы сказал. Вопрос только в другом: не была ли сатира Ильфа и Петрова двойного значения?
Иван Толстой: Может быть, конечно, и ориентирована на эмигрантского читателя тоже.
Олег Будницкий: Я имею в виду, некоторая пародия и на деятельность ГПУ, такая, с двойным дном. Ну что Шульгину после этого оставалось? Уйти в пустыню, посыпать голову пеплом. Он еще там писал письма, опубликованные в замечательной книжке Лазаря Флейшмана «Операция «Трест» и ее отражение в эмигрантской печати». Он включил в книгу множество документов, в том числе, письма Шульгина Струве и разным людям, которые он писал. Раз ты пишешь статью, ты все равно чему-то учишь, что-то проповедуешь, а сам-то ты кто?
В этих условиях Шульгин совершил, по-моему, очередную глупость - он написал книжку о еврейском вопросе, об антисемитизме в России - «Что нам в них не нравится». В 1929 году эта книжка вышла, и ваш покорный слуга, между прочим, обнаружил все в той же сокровищнице, я имею в виду Гуверовский архив, переписку Маклакова и Шульгина. Там есть переписка по еврейскому вопросу. Я ее напечатал почти полностью еще в 1999 году, в сборнике «Евреи в русской революции». Это чрезвычайно любопытно, и сюжет там вот какой. История замечательно литературная и, в то же время, политическая. Маклаков одним из первых стал писать всякие аналитические статьи о том, почему в России случилась революция, как и что из этого вышло. Статьи он эти писал по-французски, публиковал во французских журналах, в частности, в «Ревю де Пари», и посылал Шульгину, в числе прочих. И Шульгин отреагировал интересно на эти статьи. Он написал как бы контр-статью. Огромную, на таких длиннейших листах. Я тоже опубликовал эту статью. И в этой статье Шульгин писал, что у него, как вообще было свойственно северной интеллигенции, Россия исключительно русская. Россия – многонациональная страна, и в России были острейшие национальный вопросы, в том числе, еврейский вопрос, и вот из-за этого и случилась революция. И надо было решить, с кем бороться - с евреями или с немцами. Если с немцами, то надо было заключить мир с евреями, а если с евреями, то нельзя было воевать с немцами. С двумя сразу не получилось, вот Россия и рухнула, писал в этой статье Шульгин. Маклаков ему ответил, что «вами овладела мономания», и он говорит: я понимаю, что такое национальный вопрос и еврейский вопрос в России, но с точки зрения государственной, еврейского вопроса не существовало. Он ссылается на полемику, широко известную в узких кругах, полемику Бориса Чичерина, либерала, публициста и историка, с ректором Киевского университета Ренненкампфом. Их переписка вышла заграницей, это были такие письма открытые, публичные, в России они не могли быть напечатаны и вышли в Берлине. Их там потом такой книжечкой издали, и она широко ходила в России, ее особенно не преследовали. Называется она «О еврейском и польском вопросе в России». И Чичерин там пишет, что есть польский вопрос, потому что у Польши было государство, компактно проживающее польское население, у которого было государство и которое стремится к восстановлению этого государства. Это - проблема. А еврейского вопроса нет. Ликвидируйте черты оседлости, и нет еврейского вопроса. Потому что единственная серьезная проблема у евреев в России - это то, что они не имеют права жительства во всей империи, а имеют право жительства только в этих 15 западных губерниях, что, естественно, приводит к перенаселению, к обнищанию и всяким прочим проблемам. И Маклаков этой точки зрения придерживался. Для него эти шульгинские совершенно мистические рассуждения - то значит немцы и евреи? Германия - это государство, а евреи - это что такое? Это народ, который жил в разных странах, хотя большая часть еврейства жила в России, уже значительная часть в Польше, значительная часть в Америке, это был разделенный народ, и народ, у которого не было никогда единой политики. Особенно, в то время. Поэтому это такие фихтеанские рассуждения о духе народа и прочее. Я думаю, что объяснять, что это совершенно надуманная и сочиненная Шульгиным конструкция… Но не только Шульгин придерживался таких воззрений. Я думаю, что не только Шульгин придерживался таких воззрений. Это не требует специального объяснения. Интересно, что не только Шульгин был во власти этой идеи. И вот после такого афронта с поездкой в Россию, что оставалось делать? Разве что написать книгу по еврейскому вопросу. Вот Шульгин ее и написал. «Что нам в них не нравится? Об антисемитизме в России». Книга, в которой он на самом деле хотел объяснить евреям, что русским националистам не нравится в евреях, и как русским с евреями помириться или евреям с русскими. И, как ни странно, он на самом деле хотел достичь какого-то взаимопонимания и устранения противоречий.
Иван Толстой: Олег Витальевич, так зачем же Шульгин из Франции переехал в Югославию?
Олег Будницкий: Бес попутал. Точнее, женщина. Шульгин, надо сказать, был такой человек любвеобильный, и он влюбился в Марию Дмитриевну Седельникову, дочь генерала, которая была лет на 20 его моложе. Если я не ошибаюсь, на 23 года. И он разошелся со своей женой Екатериной Григорьевной, которая, кстати, тоже была публицисткой, пописывала в «Киевлянине» и принимала самое активное участие, была менеджером некоторое время в газете, и мать его троих сыновей. Но, бог ему судья, и то, что происходит между мужчиной и женщиной - тайна сия велика. Так или иначе, он с ней развелся это отдельный занимательный сюжет. Занимательный, в каком плане? Как русским эмигрантам разводиться и жениться, кто должен это делать, кто должен этим заниматься?
Иван Толстой: Если брак был церковный, то церковь.
Олег Будницкий: А во Франции, извините, не считают никакие церковные браки, так же, как и церковные разводы. Это же светское государство. Более того, если там что-то священник такое сделает, так его в тюрьму могут посадить.
Иван Толстой: Вот на эту тему к Василию Алексеевичу Маклакову пожалуйста.
Олег Будницкий: Совершенно верно. К которому, и обратился Шульгин. И Маклаков занимался вот этим разводом Шульгина, а потом - браком, потому что на Шульгина, раз развелся, наложили эпитимию чуть ли на не 7 лет, а ему жениться надо, у него девушка, понимаешь ли. И тут целое дело было, переписка и митрополита Евлогия Маклаков привлек и еще какие-то варианты, обратились к священнику в Италии, который был задействован. В общем, чего там только не было. Маклаков боялся, что Шульгин что-то нелегально сделает, то есть, воспользуется неосведомленностью какого-нибудь мэра провинциального городка и подведет всех. Да еще и сошлется на советы, которые Маклаков ему дал. И вот эта самая Марди, как ее назвали, Мария Дмитриевна, в конце концов, утащила Шульгина в Югославию. Там жил ее отец немолодой, в конце концов, она его уговорила уезжать. Маклаков пишет: что вы делаете, куда вы едете, что вы там будете делать, там же нет этой среды, там совсем все другое и, вообще, как можно из Франции уехать в Югославию. Шульгин говорит, что я все понимаю, но вот не могу.
Иван Толстой: В каком году он переехал?
Олег Будницкий: В 30-м.
Иван Толстой: В какой степени это решение было связано с желанием жены, а в какой с тем, что он все-таки сломался на этой трестовской истории?
Олег Будницкий: Он ее пережил, судя по всему, прошло уже три года. Это все-таки жена. По письму его видно, что он понимает, что там не то, что он деградирует, а то, что там другая совершенно обстановка, другое интеллектуальное окружение, другие возможности, как публицист он оказывается на задворках все-таки. Все-таки важно, где человек живет. Теоретически можно писать где угодно. Но практически, когда человек оторван от центра политической жизни русской эмиграции, ото всех этих изданий, от этого круга, это очень здорово влияет. И с Шульгиным так и произошло. Он редко печатается, он пишет продолжение своего романа приключенческого «Приключения князя Воронецкого». Часть вторая выходит. Но это не та интенсивность работы, как в 20-е годы. Служит он бухгалтером, но то, что это не возрастное, то, что у него был еще порох в пороховницах, показала последующая жизнь. Он прожил вообще несколько жизней. То, что последовало потом…
Иван Толстой: Но, прежде чем последовало «потом», наступила Вторая мировая война. В каком положении он оказался в Югославии, был ли он интернирован?
Олег Будницкий: Нет, он интернирован не был, он же антибольшевик, он белый. Более того, как раз русская эмиграция в Югославии оказалась наиболее правой, и даже был сформирован Русский охранный корпус, который потом просто Русский корпус называли, который на стороне нацистов сражался. И есть такой миф, что русская эмиграция в войну, они все были патриоты, они все за Россию. Ничего подобного. По моим оценкам, большая часть сочувствовала нацистам, поначалу, во всяком случае, и значительная часть сотрудничала напрямую, в том числе, участвовала в боевых действиях против югославских партизан. Это та страна, которая давала приют столько лет! Это было полное безобразие. И когда впоследствии и во Франции, и в Югославии белых преследовали, даже тех, которые были не при чем, было понятно почему. Было впечатление такое, что все белые русские - с нацистами, белые русские. По поводу известной истории, у нас все признают, что англичане поступили нехорошо, когда выдали казаков в Лиенце. Надо, между прочим, понимать атмосферу того времени. Кто были эти люди? Это были русские, сражавшиеся в составе нацистской армии. И с точки зрения британцев не было никаких вопросов, что с ними делать. Мы теперь рассуждаем, что из них многие не были советскими гражданами, они никому не изменяли, они никогда не принимали присягу, они никогда не служили в советской армии, они были противниками. Но с точки зрения британцев, русские которые воюют на стороне наци, конечно, предатели…. Такая была атмосфера.
Что делал Шульгин и Вторую мировую войну и что он делал? Мне не встречались источники, которые бы достоверно об этом говорили. Но тут пришла Красная армия-освободительница. Кого освободила, а кого и наоборот. Шульгин был арестован, а в январе 45-го года его отправили в Москву, на Лубянку. Там его допрашивали. Сейчас протоколы допроса Шульгина опубликованы историками Василием Христофоровом и Александром Репниковым, и Шульгину за его антисоветскую деятельность дали 25 лет. И сидел он во Владимирском централе, и вряд ли можно было вообразить, что он когда-нибудь оттуда выйдет. Но вышел он в 1956 году, его амнистировали, ему заменили 25 лет на 10, и выпустили. Жил он во Владимире, жил какое-то время в доме престарелых, потом ему дали квартиру, между прочим, жена приехала и жила с ним, Мария Дмитриевна, и умерла раньше его и похоронена во Владимире, и тут начинается феерия и фантасмагория.
Иван Толстой: Четвертая жизнь.
Олег Будницкий: Уж не знаю, какая, ибо никак иначе, кроме как феерией и фантасмагорий не назовешь. Шульгина пригашает в гости на XXII Съезд КПСС, чтобы он посмотрел, как замечательно все в стране советской. Вот он, смотрите, Шульгин, монархист. В СССР же книжки выходили о Шульгине, Заславский писал, известный правдист, в 20-е годы, назвалась «Рыцарь черной сотни Шульгин», а другая - тоже так же хлестко, но немножко по-другому. Такая биография небезынтересная. Там не одна ругань, там такая попытка анализа, какие-то сообщения сведений о Шульгине. Не все мусор. И Шульгина повозили по стране советской еще раз, и до того еще Шульгин написал «Письма к русским эмигрантам». Это была как бы плата. С одной стороны, ему показали парадную сторону, и Шульгин написал: смотрите, какие достижения советской власти. То есть, ситуация уникальная. Потом с Шульгиным сняли фильм «Перед судом истории», где он рассказывал о прошлом, и фильм должен был послужить разоблачением прошлого и демонстрацией того, что, вот, смотрите, чего мы достигли, что было, а что стало. Но Шульгин не вписывался в отведенную ему роль. Он был чересчур крупен. Не физически, он был как раз небольшого росточка, смешные его фотографии с вильгельмовскими усами, закрученными вверх, на это без улыбки смотреть невозможно. Без усов ему гораздо лучше. В старости он носил такую окладистую бороду седую. И Шульгин настолько диссонировал с этой пропагандой, что фильм, через некоторое время, сняли с проката. Началось паломничество к Шульгину. Ездили люди, с ним общались, беседовали, выясняли, что и как было, записывали его рассказы. А Шульгин уже плохо видел, он охотно с некоторыми людьми делился. Иногда его записывали на магнитофон. Вот в альманахе «Лица», издающимся в Петербурге, основанном Владимиром Аллоем как целый куст воспоминаний, посвященных русской истории и литературе, там публиковались записанные Красюковым , я, честно говоря, не знаю, кто этот человек, но это человек, который ездил и записывал, с комментариями Бориса Колоницкого, известного и очень толкового питерского историка. Там его воспоминания о 1917-19 годах. Потом там был такой текст под названием «Пятна» - как он сидел во Владимирском централе. В последнем номере «Диаспоры» опубликованы распечатки магнитофонных записей, которые Дувакин делал с Шульгиным. И говорят, что еще есть какие-то тексты им наговоренные. Несмотря на возраст и аберрацию памяти, там просто многие верифицируются. Я же его письма читаю тех времен и сравниваю с тем, что он говорил, или его статьи, которые были опубликованы и были ему недоступны. Он реально помнил многое, это не просто дедушка что-то воображал и не помнил, на чьей он был стороне - красных или белых… так что это интереснейший текст. Он на самом деле многое понимал, и на самом деле Шульгин в «Письмах русским эмигрантам» - это не настоящий Шульгин, а компромиссный. Так что Шульгин совершенно неожиданно прожил еще одну жизнь и написал или надиктовал еще немало текстов, которые продолжают после его смерти печататься.
И как бы мы не относились к его политическим воззрениям, это, безусловно, свидетель и, если угодно, делатель истории. Я думаю, что введение в научный оборот мемуарного и эпистолярного наследия Шульгина чрезвычайно полезно, потому что помогает нам понять то, что было в российской истории, то есть, понять себя. А понять себя, наше время, людей, настроения можно не только читая тексты тех, кто тебе симпатичен или мыслит так же, как ты, или, точнее, ты мыслишь так же, как они, но и других людей, которые мыслили иначе, по-другому. Иногда в их наблюдениях и рассуждениях есть какие-то крупицы истины. Иногда, когда даже ты совершенно не согласен, ты лучше понимаешь, почему эти люди думали так, и почему за этими людьми шли, и почему получилось то, что получилось.
