Иван Толстой: Сегодня у нас в студии три гостя, три исследователя истории русской эмиграции: Лев Мнухин, Марина Сорокина и Рашит Янгиров. Каждый занимается своей темой. Не будем мешать всё в одну кучу и разберемся по порядку. Лев Мнухин привез в Прагу книгу, которую ждали долго – сорок лет. Хотя как раз сорок лет назад она уже выходила – письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой. Но выходила увечная. Послушаем:
Диктор: «Мур очень большой, говорит – все для него необходимое, кудрявый, красивый, толстый, ловкий, - изящный медведь. Одолевает живостью, весь день погоня за ним по всем комнатам. Всё трогает и присваивает. В общем – настоящий здоровый (тьфу, тьфу, не сглазить!) ребенок, была бы няня – всё было бы просто. Але няня не была нужна – была. Муру необходима – не будет. Ласков, не терпит расставаний, отца любит больше всех. Первая его самостоятельная фраза была: «Налоду масса» с – через несколько дней – прибавлением – «дени мало» (Народу масса, денег мало). Этим встречает, занимает и провожает всех чужих».
Иван Толстой: И другой фрагмент:
Диктор: Школой я очень недовольна: уже внушили ему отвращение к географии, которую учат наизусть и без карты: одни определения меридианов, широты, долготы, и т.д. Он ничего не понимает, а – по географии первый, потому что чудная память. Ни разу не показать глобуса! Ни одной картинки! А дома объяснять нет времени: столько уроков, что еле справляется. В общем – та же система, что 50 лет, а то и целых сто – назад. Зачем все их революции?! (Люди устраивают революции, чтобы дешевым, хотя и кровавым, способом внешнего переустройства избавиться от необходимости внутреннего перерождения. Легче, конечно, бить полицейских и взрывать министров, чем переделать себя или хотя бы – быть. Но, Бог с ними!)»
Иван Толстой: Так писала Марина Ивановна Цветаева в письмах к Анне Тесковой, из Парижа в Прагу. Прозвучавшие сейчас отрывки из ее писем были выброшены при первом издании книги сорок лет назад.
Мой собеседник – историк Лев Мнухин, составивший книгу, подготовивший текст и написавший к нему комментарий. Лев Абрамович, расскажите, пожалуйста, для нас, для непосвященных, какое значение имеет выход этих писем?
Лев Мнухин: Для посвященных тоже имеет место быть. Дело в том, что это, безусловно, событие. Если мы вспомним, скажем, за последние годы появились неизвестные письма Наталье Гайдукевич, письма к Рудневу, записные книжки, какой-то элемент неожиданности и такая вот встреча с новыми, неизвестными текстами Цветаевой. Что касается писем Цветаевой к Тесковой, то вышли они около сорока лет назад, и было известно, что там чуть ли не треть текста опущена. Глеб Струве не поленился, он посчитал количество строк. Потому что Морковин, когда публиковал книгу, он указывал, скажем, что опущено 10 строк, пропущено целиком письмо в 60 строк, и так далее. Глеб Петрович посчитал – 3 000 строк. Можно себе представить, для великого, гениального поэта, известно, что отсутствует 3 000 строк, выкинутых из писем. Где они? Поэтому это событие и долгожданное и, безусловно, очень важное.
Иван Толстой: Лев Абрамович, давайте вспомним историю. Вадим Морковин - эмигрант, сын другого известного Морковина, который занимался лексикографией и составлял словари, известная эмигрантская литературная семья, они жили в Праге. Вадим Морковин в 1969 году, в чешском издательстве «А cademia » выпустил книгу «Письма к Анне Тесковой». Кстати, книга вышла в Праге, в Европе. Насколько она получила свое распространение в Советском Союзе, насколько знали эту книгу те, кто интересовался этой темой?
Лев Мнухин: Те, кто интересовался, узнали быстро. Другое дело, что достать ее было безумно трудно, а уж вопросы ксерокопий в то время просто не вставали. Тем более, что книга на Западе, среди специалистов-литературоведов, произвела ошеломляющее впечатление. Достаточно сказать, что Глеб Струве все лето в «Русской мысли» давал полосы по поводу этой книги. Семь или восемь полос, каждую неделю полоса. О книгах, которые упоминаются в последнем письме Цветаевой перед отъездом в Россию, и так далее. Его ученик, Семен Карлинский, написал целую статью, посвященную только этой книге. Откликнулся Виктор Семенович Франк, который написал письмо Морковину, оно хранится в пражском архиве, в Архиве национальной письменности Чехии, с тем, что он потрясен этой книжкой, несмотря на отсутствие многих строк, несмотря на купюры. Поэтому впечатление, конечно, было. И оно передавалось через знакомых. Скажем, журнал «Славянская русистика» можно было получить в Москве, и там была статья, заметка о том, что вышли такие письма. Их, конечно, искали. Кто-то привозил. Я знаю, что даже в Питер сам Вадим Морковин послал верстку. У него не было книги, и он послал верстку тому, кому это нужно было. Существует письмо Магеровского из Америки, где он просит у Морковина книгу, а Морковин говорит: «Обращайтесь в издательство, у меня уже нет экземпляров». То есть, она стала редкостью и стала необходимой, несмотря на то, что она все-таки была усеченной.
Иван Толстой: А в чем главная причина этих купюр в цветаевских письмах? Политическая ли это цензура, эстетическая или там затрагивались интересы каких-то людей, которые были еще живы в то время?
Лев Мнухин: Все эти компоненты присутствуют, видимо, когда Морковин исключал эти куски в письмах. Я думаю, что книга сама готовилась еще при либеральном Дубчеке. А в 1969 году, когда танки уже проехали по Праге, могли быть и другие критерии при выпуске книг. Поэтому политическая подоплека купюр, безусловно, есть. Там, например, опущено целиком письмо, связанное с деятельностью Сергея Яковлевича как агента спецслужб в Париже, о том, что Цветаеву вызвали на допрос. Это письмо, в 64 машинописных строки, целиком было опущено, только указана дата, что было такое письмо написано. Потом такая мелочь, что Цветаева пишет, что в России прошел процесс 16-ти против Каменева и Зиновьева, они были осуждены, было письмо, которое подписал Пастернак. Это было в тексте еще и раньше. А дальше идет фраза: «В России свои съели своих». Это, конечно, опущено. Абсолютно вымараны были в письмах упоминания поэмы о царской семье. Вплоть до смешного. Цветаева пишет: «Сейчас пишу поэму…», а дальше - «о царской семье» - убрано. Это один момент.
Второй момент, безусловно, связан с тем, что упоминались в то время живущие лица. Скажем, Марк Слоним. Были строчки о нем не очень нелицеприятные, Цветаева его ругает, что он не обязательный. Даже есть такая у нее фраза: «Марк Львович в делах враг». То есть он взял ее юношеские стихи и, как будто, не отдает. Слоним все это в своих воспоминаниях потом опроверг, все это было совсем не так. Или, скажем, она пишет о Головиной. Остался какой-то кусочек опубликован, а часть, где она ругает Головину, потому что она необязательная, не пришла, это могло показаться обидным живущей еще Алле Сергеевне. Очень большая часть писем сокращена, большие куски выпущены. Это там, где касается семейных отношений, ссора с дочерью, которая длилась годы, вплоть до апогея, когда дочь ушла из дома. Это практически все опущено. Это, к сожалению, мешало понимать многие семейные ситуации в то время. Потому что здесь, как никому, Анне Антоновне Тесковой Цветаева все доверяет, все рассказывает, вплоть до мелочей, до бытовых ссор, до бытовых сцен. И есть вещи, которые абсолютно необъяснимы. Опускаются целые куски, где Цветаева, скажем, благодарит Анну Антоновну Тескову за ее помощь или, скажем, многие просьбы опущены. И Морковин сам объяснял, что он не хотел, чтобы Цветаева выглядела человеком, который обращается за помощью.
А есть фразы абсолютно безобидные. Скажем, что Мур учится с частным учителем, потому что он в школу сейчас не может ходить из-за того, что в газетах много пишут о Сергее Яковлевиче. Или, например: «Святополк-Мирский помогал мне деньгами. Сейчас он не может, он прогорел на каких-то бумагах». Это новый факт, любопытный, потому что, может быть, это ускорило отъезд Святополка-Мирского в Россию в 1932 году. И такого довольно много опущено. Есть просто фразы чисто цветаевского такого темперамента, цветаевского ума, которые очень обидно были опущены. Например: «Презираю всякое любительство, как содержание жизни». Вот она ругает дочь, которая свое время тратит на всякие посиделки в кафе, и так далее, а это, как содержание жизни, Цветаева не признает и презирает. Или Цветаева пишет: «Я больше всего в жизни люблю книги и природу». Потом поправляет: «Души и природу», - приравнивая книгу к душе, и добавляет: «…и работу». Разве в этом есть что-то такое? Конечно, было обидно, что такие вещи 40 лет были закрыты. Или: «Люблю Спарту, ненавижу спорт». Так что встреча с этим текстом - большое событие и большой праздник для всех нас.
Иван Толстой: В одном из писем Цветаева пишет:
Диктор: «Дорогая Анна Антоновна! В газетах опять началась травля Сергея Яковлевича. Его просто «по сведениям из Швейцарии», где его ноги не было, называют участником убийства, когда он, знаю наверное, ко всему этому делу ни малейшего отношения не имел, и это лучше всего знают те, кто сидят, и один из коих, выгораживая себя и пользуясь его отсутствием, его обвиняет или называет. Никто из знавших Сергея Яковлевича в это не верит. Люди самых разнообразных кругов и убеждений, и в самой редакции сидит человек, который просто смеется при мысли, что Сергей Яковлевич мог убить или участвовать. А печатают, без единого доказательства, «по сведениям из Швейцарии». Очень прошу Вас, если при Вас будет заходить об этом речь, смело говорите то, что есть: человека нет, и вот на него кто-то валит и взводит».
Иван Толстой: Продолжаем беседу со Львом Мнухиным. Лев Абрамович, но ведь драма этой подборки писем не ограничивается этим чехословацким изданием 1969 года. Дело в том, что с тех пор прошло почти 40 лет, и практически 20 лет как в России можно печатать книги по истории культуры 20-го века, практически ничто не возбраняется. Почему же за эти годы эти тексты не были подготовлены, не были даны в печать? Историю этих писем сопровождает какой-то еще дополнительный драматический шлейф. Расскажите, пожалуйста, о нем.
Лев Мнухин: Весь драматизм заключается практически в единственном решении Вадима Морковина закрыть весь свой архив в течение 30 лет после его смерти. Он умер в 1973 году. В 2003 году архив должен был быть открыт.
Иван Толстой: Морковин скончался в Чехословакии, в Праге?
Лев Мнухин: Да.
Иван Толстой: Он именно здесь отдал тексты Цветаевой на хранение в свой архив в Праге, и именно здесь и закрыл свой архив. Какие были его мотивы?
Лев Мнухин: Один из мотивов это то, что были живущие люди, упоминаемые не только в письмах Цветаевой, он закрыл и другие свои письма, свою переписку. Там могли быть нелицеприятные свидетельства о тех, кто еще жил. Это можно только предположить. Была жива дочь Цветаевой Ариадна Сергеевна, он мог, скажем, опасаться какого-то неудовольствия дочери, что эти письма открыты раньше времени. Но факт остается фактом, что они были закрыты столько времени, и они еще не сразу открылись, были какие-то чисто административные, ведомственные нюансы. Но потом это все отрылось. Вообще все письма мы печатали по машинописи, которую сделал Морковин очень аккуратно.
Иван Толстой: Оригиналов нет?
Лев Мнухин: Оригиналов в архиве нет. Они дали такое письмо Болшевскому музею, который с ними сотрудничает и делал «Письма», что у них нет. Может быть, сын Морковина их взял, может, они не попали сразу, потому что когда архив был закрыт, я просто видел эту коробку опечатанную, где были бумаги. Морковин сделал довольно аккуратно две копии машинописных. Если человек занимается Цветаевой много лет, он сразу увидит, что выделенные слова Цветаевой отмечены все. Там у Цветаевой могло быть подчеркнуто что-то или разрядка, Морковин это не пропустил. Дальше видно, что он проставил аккуратно ударения, которые встречаются чаще, чем в других письмах, потому что, я так думаю, Цветаева писала Тесковой как человеку, у которого русский язык не родной. СтОит или стоИт, там есть в нескольких местах, Цветаева обязательно поправляет ударением, чтобы легче было понимать. Уже или ужЕ. Скажем, она просит, чтобы какой-то рант был Уже чего-то. Она очень внимательна к читателю.
Иван Толстой: А почерк Марины Ивановны был очень хорошо разбираем.
Лев Мнухин: Один экземпляр этой машинописи имеет купюры, то есть, вычеркнуты все куски, а другой абсолютно чистый, нетронутый. Копии с этих двух машинописных экземпляров мы получили, Болшевский музей получил, и начали складывать книгу. Во-первых, русский читатель мало знал об Анне Антоновне Тесковой. Мы решили обратиться к слависту, чеху Антонину Гловачеку, который делал доклад о Тесковой на конференции во Вшенорах в 2002 году. Он охотно откликнулся и дал образ Тесковой в предисловии. Дальше, помимо этого текста, который весь теперь стал полным, мы выделили купюры специальным шрифтом.
Иван Толстой: Да, я вижу, что книга не то, чтобы разноцветная, она разношрифтная. Такая интересная, игровая. Тут и жирный шрифт, и масса сносок. Расскажите, пожалуйста, о том, как она выполнена внутри.
Лев Мнухин: Мы долго думали, советовались со специалистами и архивистами - и с Вероникой Лосской, и с Ричардом Дэвисом, и со многими. Это ведь тоже есть элемент того, что составитель вмешивается в текст, когда он выделяет. Но мы на обороте титула дали сноску, что выделены опущенные ранее купюры, чтобы оправдать такое вмешательство. Тем самым, мы хотели поставить какой-то памятник вообще Морковину, может быть, антипамятник, показав, сколько материала было опущено и закрыто за это время, и сразу читатель видит, а уж специалист, тем более, с интересом все это просматривает. Почему это закрывалось, как это закрывалось, это тоже объясняет много и о том времени, и в биографии Цветаевой. Дальше комментарии были к письмам Тесковой в 6-м томе нашего собрания сочинений семитомного. Здесь эти комментарии переработаны, во-первых, с учетом того, что за это время вышли и сводные тетради Цветаевой, и записные книжки, появилось много нового материала, письма к другим лицам. Мы это учли. То, что более или менее известно. Мы просто давали ссылку на собрание сочинений с указанием тома и страницы, чтобы не перегружать аппарат. Тем не менее, он все равно получился довольно большой.
Мы издали для читателя несколько приложений. Например, Цветаева пишет Тесковой: «Потеряла открытку Бема, посылаю ему свою автобиографию и письмо. Передайте, пожалуйста». Что за письмо, что за автобиография? Мы пишем об этом в приложении, чтобы было читателю понятно, о чем идет речь. Дальше Цветаева говорит: «Меня вызвали на допрос по поводу моего мужа, и с утра до вечера продержали». Протоколы допросов были ранее опубликованы, здесь просто Вероника Лосская их лишний раз просмотрела и поправила французский текст. Мы дали целиком копии допросов. Это тоже интересно и дополняет само письмо, которое ранее было опущено. Мы дали цикл «Деревья», который Цветаева посвятила Тесковой в книге «После России». Надо сказать, что в «После России» только два цикла имели посвящение – Пастернаку и Тесковой. Это говорит о том, какое важное место занимала Анна Антоновна в жизни Цветаевой. Я мог бы сказать, что она была большим ценителем и понимала многое в творчестве Цветаевой. Еще один момент - это библиография. Мы подобрали все, что писалось о «Письмах» после выхода. Это то, что я упоминал, - и Карлинский, и Струве, и какие были в России заметки и статьи. Сама книжка выдержала три издания, в свое время была в Израиле переиздана, потом в России, и вот то, что о ней писали.
И последнее, что мы сделали, что мы сейчас практически не делаем иначе - это именной указатель, который показывает, как много информации несут эти письма. 600 имен имеются в именном указателе в конце книги. И порядка 150 наименований произведений упоминаемых в текстах – стихи, поэмы, проза… Что тоже помогает очень быстро ориентироваться и находить нужный материал. И еще один момент. Я уже упоминал про Виктора Семеновича Франка. В том письме, которое он написал Морковину, он упрекает Вадима Морковина в том, что тот не вычитал или не дал проверить иностранные тексты. И довольно много ошибок во французском и немецком, потому что сам Франк знал три европейских языка блестяще, и это ему сразу бросилось в глаза. Кроме того, он нашел ошибки в переводе «Элегии» Рильке, посвященной Цветаевой. Цветаева переписывает это для Тесковой, и там тоже есть ошибки в переводе. Он предлагает свой вариант перевода и говорит, что, «если когда-нибудь, Вадим Викторович, вы будете переиздавать книгу, то я бы хотел, чтобы вы включили мой перевод, вместо того, в книгу». И, конечно, мы выполнили волю Виктора Семеновича с большой охотой. Какие-то вещи пересмотрены были в комментариях. Во всяком случае, конечно, теперь читателю судить, как и что, но первые отзывы о том, что сама по себе книга есть, надо сказать, очень положительные и благодарные.
Иван Толстой: Кто издал книгу?
Лев Мнухин: Книгу издал Болошевский музей Марины Цветаевой при содействии Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям во главе с Михаилом Сеславинским, с помощью типографии «Новости», где помогли нам в техническом смысле, и при финансовой поддержке одной технической фирмы. Был редакционный совет создан во главе с директором Болшевского музея Зоей Атрохиной, куда вошли: я - составитель, профессор Антонина Гловачек, редактор Татьяна Горькова, которая еще делала семитомник, она очень помогла в плане того, что многие вещи ей были известны и знакомы, а чисто литературную часть взяла на себя профессор Нина Осипова, тоже сотрудничающая с Болшевским музеем. И вот они составили такой совет, который над книгой и работал.
Иван Толстой: От цветаевской – к другим темам. Мои собеседники в пражской студии – историки Марина Сорокина и Рашит Янгиров, участники закончившейся в Праге научной конференции. Она называлась «Русская эмигрантская культура и гуманитарные науки в межвоенной Чехословакии: линии профессионального сотрудничества». Марина Сорокина, позвольте начать с Вас. Вопрос простой: о чем Вы докладывали?
Марина Сорокина: Конференция, на которую мы собрались, проводится Славянским институтом. И поскольку тема конференции - это гуманитарная наука и связи гуманитарной российской эмиграции с Чехословакией, то мой доклад, вообще говоря, почти никак не вписывается в тему конференции. В этом смысле я чрезвычайно благодарна оргкомитету, который оказался намного прозорливее, чем некоторые из наших коллег, и предложил немножко раздвинуть традиционные рамки понимания того, что такое русская гуманитарная эмиграция. Мой доклад, собственно говоря, посвящен очень простой теме – Прага и Чехословакия в научной судьбе семьи Вернадских. Семья совершенно уникальная. Не потому, что академик, не потому, что основатель евразийства, а потому, что вот в этом микрокосме это едва ли не единственный случай, когда мы имеем возможность посмотреть пересечение возвращенца, невозвращенца, эмигранта и ученого, пытавшегося эмигрировать и оставшегося все-таки в СССР. И все это в одной семье. Глава семьи, академик Владимир Иванович Вернадский, который более всего нынче известен как основатель экологического мышления, его биосферная концепция лежит в основе этого современного экологического мышления, был академиком петербургской потом советской Академии наук, начиная с 1912 года. Его сын Георгий - историк и один из основателей евразийства, единственный русский историк, который последовательно, хотя и не слишком удачно, провел евразийскую концепцию именно на материале своих научных монографий. И, наконец, там есть еще и третий, чрезвычайно интересный персонаж, который мало кому известен. Это дочь академика Вернадского Нина, которая приехала с ним вместе в 1922 году в Прагу для того, чтобы осмотреться и понять, куда дальше двинуться - в Париж, в Берлин или еще в какие-то другие европейские столицы - и которая осталась Праге. Но она мне интересна еще и с той точки зрения, что, кроме внешних противоречий, которые были в этой семье… скажем, академик Вернадский - либерал и кадет, его сын - националист и монархист, академик Вернадский - минеролог кристалолог, естествоиспытатель, в широком смысле, его сын - историк.
Но была еще одна борозда, которая пролегла в этой семье, борозда таких противоречий. И отец, и сын Вернадские считали себя, то есть они идентифицировали себя как русских, прежде всего. Дочь академика Вернадского всегда и везде утверждала, что она украинка. То есть, вот посмотреть, как на примере одной семьи собираются все эти противоречия и абсолютно позитивно разрешаются, потому что это была одна из самых благополучных, с точки зрения внутренних отношений, семья. Это чрезвычайно любопытно, потому что это модель того, как может работать, вне зависимости от политических, социальных, культурных, идентификационных, этнических, конфессиональных и прочих рамок, как может образовываться такой организм, как он может работать и работать в позитиве. Вот, чему посвящен доклад.
Иван Толстой: Рашит, вам слово. Что вы привезли, какой доклад в Прагу, и чем поразили аудиторию?
Рашит Янгиров: Послушав Марину, я убедился, что я еще один маргинал на этой конференции, потому что она считает, что эта тема не магистральная. Моя - тем более. Моя тема звучит так: Прага – съемочная площадка русских кинематографистов. Об этом кое-что известно по 20-м годам, меньше известно по 30-м, когда в 1933 году, в этом году, кстати, юбилейный год, открылась студия «Баррандов», специально созданная для съемок звуковых фильмов. И в том же году одной из первых постановок, которые были запущены на «Баррандове», был фильм Вячеслава Туржанского «Волга в пламени» - очень смешная интерпретация «Капитанской дочки» с мотивами Стеньки Разина. Такая клюква для французского и чешского зрителя, потому что это была копродукция Франции и Чехии, но отмеченная очень известными именами. Скажем, там снялся в роли главного разбойника Валерий Инкижинов, который к тому времени стал невозвращенцем, художником был Андрей Андреев, замечательный сценограф кино, который много работал в Германии и во Франции, и целый ряд имен, включая жену Туржанского Наталью Кованько.
Иван Толстой: Многие ли русские эмигранты, имена которых на слуху, имена первого ряда, оказались причастны к кинодеятельности? На многих ли наезжала камера?
Рашит Янгиров: Я бы не сказал, что на многих. Я думаю, что счет может идти на десятки, не на сотни. Резонанс был от этого наезда немалый, поскольку это очень широко освещалось прессой. Дело не в количестве, а в качестве, я бы так сказал.
Иван Толстой: Назовите несколько имен русских эмигрантов, которые наш слушатель может опознать, хотя бы по звучанию.
Рашит Янгиров: Вы имеете в виду звуковые постановки?
Иван Толстой: Нет, по звучанию самих этих имен. Например, известно, что муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон снимался в эмигрантских фильмах.
Рашит Янгиров: Но не в Чехии, а в Париже. Он, собственно, приобщился к кино, он начал с того, что он записался на платные операторский курсы, чтобы стать оператором, потому что это была хлебная профессия. Снимался он в Париже. Здесь у него, видимо, не было никакого доступа в чешский киномир.
Иван Толстой: И чешский киномир, по-видимому, не был так развит. Вы говорите, что только в 1933 году открылась студия «Баррандов», значит, уже накипело к этому времени, уже некое внутренне давление было, потребность открывать кинопродукцию большую?
Рашит Янгиров: Именно звуковую, чешскую национальную звуковую киноиндустрию. Это все началось в 1931 году, когда началось строительство «чешского Голливуда», как они его называли. Инициатором его был, между прочим, отец бывшего президента Вацлава Гавела. Он был инженером, специально ездил в Америку, изучал американский опыт и пытался его перенести сюда. Но суть не в этом. В Чехии с 10-х годов существовало собственное кинопроизводство, и это все было, и с начала 20- годов уже здесь работали эмигранты. Не могу сказать, чтобы он отличался большим талантом или художественным вкусом, но свой след он оставил. Это такой Владимир Владимиров. Это псевдоним Владимира Шинкулова, в прошлом казачьего офицера, который, попав в Чехию, переквалифицировался в актеры и режиссера. На его счету где-то десяток постановок - кустарных и мало интересных - но среди них несколько экранизаций, скажем, литературы русской и драматургии. Из имен я бы назвал, прежде всего, знаковые. Я вам назвал Валерия Инкижинова, это звуковой период. До этого, где-то с 1928 года, несколько раз сюда приезжала и снималась Вера Барановская, бывшая актриса Художественного театра, жена Инкижинова, которая в том же 1928 году уехала из Москвы для лечения дочери, и не вернулась в Советский Союз. А имя это было знаковое, прежде всего, для советского зрителя. Она - героиня фильма Пудовкина «Мать». Если мы сопоставим, как эти люди неожиданно оказались на Западе, и полностью выпали из исторического киноконтекста на родине… Инкижинов - это «Потомок Чингисхана», еще один знак экранный, и Барановская - «Мать», - после этого о них перестали упоминать, они работали в Германии, во Франции. Барановская, к сожалению, рано умерла, в 1935 году. Инкижинова еще ждало еще, он приехал позже, в 1929 году, 40 лет съемок. Он был довольно популярной фигурой.
Иван Толстой: То, что русские фильмы или, точнее, фильмы с участием русских были популярны в русской эмигрантской среде, это совершенно понятно. А вот имели ли успех эти фильмы среди иностранцев на Западе, в Европе?
Рашит Янгиров: Вы знаете, тут такая выявляется интересная традиция. Вот, скажем, сейчас «Баррандов», в основном, используется как съемочный павильон для разных голливудских и европейских кинопостановок. Это же было и в 30-е годы, когда открылась киностудия. Потому что явно здесь были более щадящие цены, вообще условия были другие, и многих это привлекало. Почему, скажем, я сказал, что копродукция? Скажем, немцы очень охотно здесь снимали свои фильмы. Дело в том, что это особенность раннего звукового кино рубежа 20-30-х годов. Дубляжа тогда не существовало, зато в ход пошли так называемые многоязычные версии, когда фильм для того, чтобы продаваться… Понятно, что чешский фильм рассчитан ровно на то население, которое понимает этот язык. Ничего с ним сделать нельзя в Париже или Берлине. Поэтому это были копродукции, которые снимались в двух версиях – на немецком языке, с немецкими актерами, но в тех же интерьерах, в тех же декорациях почти, и на родном языке. И вот так это работало до седины 30-х годов, когда уже отказались от этой практики, потому что она была довольно дорогостоящая. Но само сопоставление… Я как-то посмотрел программу фильмов на один сюжет с участием эмигрантов. Скажем, Владимир Соколов, который в Прагу, правда, не приезжал, но много работал в Германии. Это очень любопытно, потому что меняются все вымыслы – меняются лица актеров, меняется язык, иногда не полностью это все совпадает одно с другим даже по содержанию. И вот эта разница нюансов, иногда очень существенных нюансов, она очень интересна, когда ты смотришь подряд несколько версий одного и того же сюжета. Вот это особенность раннего кино звукового, длившегося несколько лет.
Иван Толстой: Марина, давайте несколько отойдем от узкого целенаправленного интереса, вашего профессионального, от вашей области, и поговорим в целом об изучении русской эмиграции. Обывателю, в самом нейтральном смысле этого слова, по-моему, давно уже непонятно, чем занимаются специалисты, изучающие русское зарубежье. Не могли бы вы нарисовать картину того, что изучено, такие пятна очертить: вот изученная область, вот область, которая будет изучаться дальше, где какие перспективы существуют. Чтобы, может быть, кто-то из молодых слушателей нашей программы представил себе всю привлекательность или часть привлекательности изучения русской эмиграции, чтобы кто-то увидел, какие пути уже исследованы. Словом, для любопытствующего человека ответьте, пожалуйста, на один вопрос: что изучено и что не изучено в области истории русского зарубежья?
Марина Сорокина: Мне очень легко отвечать на этот вопрос, потому что непосредственно мое профессиональное поле как раз связано с той тематикой, которая совсем не изучена. А именно, я имею в виду, прежде всего, историю науки. Если мы посмотрим в целом на то, как изучается русская эмиграция, мы сразу отметим, что это довольно, с одной стороны, хаотичный процесс, с другой стороны, есть совершенно четко очерченные сферы, которые много, интенсивно и активно разрабатываются. Например, военная история или история политических деятелей. Но есть такие островки, которые вообще никто не трогал. Например, социальная политика русской эмиграции. Огромная инфраструктура, огромное количество учреждений, общественных организаций, проблемы с эмигрантским статусом. Как этот мир существует, как могут взаимодействовать все эти составные части, что происходит с человеком именно как с человеком. Мы любим его называть эмигрантом, но я, например, большая противница, в принципе, этого термина, потому что, прежде всего, такой ведущий маркер для понимания, кем является человек, попавший, по разным причинам, за границу, для меня такой ведущий маркер это, прежде всего, самоидентификация. Потому что мы отлично знаем, что многие те, кого мы называем эмигрантами, они совсем не причисляют себя к этому стану.
Иван Толстой: Позвольте сразу задать такой вопрос, в сноске: а где же проходит граница, в чем разница между эмигрантом и кем-то другим, кем они себя осознавали? Беженцами?
Марина Сорокина: Конечно, есть историческая терминология, а есть то, как мы эту терминологию интерпретируем сегодня. С точки зрения юридического статуса, мы можем говорить о беженцах, об эмигрантах… Это отдельная сфера. Но меня больше всего в этой тематике интересует человек. Вот если мы посмотрим на такое поле, как история науки, которая совершенно не изучена, и которое я называю «российским научным зарубежьем», не историей русской науки в эмиграции, а именно «российским научным зарубежьем», потому что, например, эта часть была четко разделена на два сегмента: на тех ученых, которые работали в русских эмигрантских организациях, и это очень небольшая часть научных специалистов, которые покинули Россию после 1917 года, и вторая, совершенно колоссальная часть, это те, кто сумели сделать индивидуальную карьеру в научных учреждениях мира. Это те, кто сумел имплантироваться в мировую ткань науки. И вот они, как правило, себя уже эмигрантами не считают, потому что то, о чем вы спрашиваете, где барьер, где идет вот это разделение, они считают себя частью мирового научного сообщества. Не маркируют свою принадлежность к стране, к определенной политической партии или еще к чему-то. Но это, конечно, свойство людей науки, прежде всего, причислять себя к мировому научному сообществу, если ты состоялся как ученый.
Иван Толстой: «Читатель ждет уж рифмы «розы». Назовите, пожалуйста, имена.
Марина Сорокина: Читателя могу отправить, прежде всего, к первому изданию, которое появится в следующем году. Мы пока подготовили Словарь российского научного зарубежья 19-го - первой половины 20-го века. И вот там он найдет тысячи новых для себя, неизвестных имен. Сейчас история науки совершенно четко описывает 10-20-30 самых известных, знаменитых ученых, кто привез телевидение в Америку или холодильник, имена: Зворыкин, Сикорский, Сорокин, и так далее. Но дело в том, что наука это такой живой организм, так же как и кинематограф, который состоит не только из Тарковских, а в моем случае, не только из Сикорских, а из огромного количества специалистов, которые получили образование уже в эмиграции в 20-е годы. Возьмем такую область, которая может быть чрезвычайно интересна широкому слушателю, как психология. И мы увидим, что, как минимум, треть известных американских психологов, я имею в виду на уровне профессоров университетов и тех, кто развивал новые направления в экспериментальной и, особенно, прикладной психологии, они были специалистами именно российского происхождения.
Например, Евгения Гессен - дочь знаменитого русского кадета, издателя, журналиста, политического деятеля. Кстати, ее брат стал выдающимся американским искусствоведом, специалистом по антиковедению. Вот Евгения Гессен, которая покинула Россию вместе с семьей еще в 21-м году, которая получила образование в Берлине, также как еще целый ряд женщин-психологов, которые учились в Берлинском университете, работала в Берлинском психологическом институте с Куртом Левиным, они еще в 31-м году по контракту покинули Германию и переехали в Америку. И там создалась целая научная среда, целая общность профессоров-психологов, которые работали очень много в области, прежде всего, экспериментальной психологии, а уже после Второй мировой войны они активно занимались экспериментальным изучением психологии ДП - перемещенных лиц.
Другое имя, чрезвычайно известное – Маргарита Овсянкина. Если Гессен занималась, скажем, на начальном этапе, проблемами эмоциональных состояний, гнева, а потом уже, после Второй мировой войны именно она сделала большую экспериментальную работу по ДП, то Овсянкина занималась разработкой очень многих тестов, которые используются до сих пор, и, в общем, некоторые из которых носят просто ее имя.
Наконец, третья составная часть этой маленькой женской команды, которая получила свое образование в Германии, а потом уехала в США, это Тамара Дембо, которая также занималась очень активно, прежде всего, экспериментальными психологическими исследованиями и, прежде всего, в госпиталях, которые работали на Западе Америки.
Иван Толстой: Вопрос мой будет короткий, но я суюсь в гигантское поле. Что собственно российского в деятельности тех ученых, о которых вы говорите? Как вообще вы их находите, выявляете, и каким боком это относится в эмигрантской науке?
Марина Сорокина: В этом и принципиальный вопрос. Это никакая не эмигрантская наука. Абсолютно. Дело в том, что я могу припомнить слова того же Владимира Ивановича Вернадского, которого в 1935 году не хотели в очередной раз пускать за границу, и который написал большое письмо руководителям нашей партии, Молотову, где он черным по белому написал, что наука, по существу, интернациональна, и каждый ученый обязан работать для мировой науки, даже если это приносит какой-то вред его собственной гражданской позиции. Поэтому для людей науки совершенно не важны поиски российскости, русскости. Они изначально себя ощущают и причисляют к мировому сообществу, сообществу тех людей, которые существуют поверх тех барьеров, которые существуют в реальной жизни, в политической, социальной и любой другой. Это принципиальный вопрос. Не надо искать русскости и российскости. Более того, для любой страны абсолютно важно, как развивается ее наука, но для этого нужно понимать, чем она располагает. Вот если мы посмотрим, вне зависимости от статуса, кто уехал из научных специалистов после 1917 года, и в какой мере эти потери повлияли на изменение кадрового, то есть персонального состава, институционального состава и тематики исследований в СССР и России, то это важный вопрос, что мы потеряли. Но, другое дело, что то, что потеряла в те годы Россия, приобрела мировая наука. Более того, я, например, совершенно не исключаю и, думаю, со мной многие согласятся, что если бы эти люди остались в России, может быть, они и не сделали бы такой прекрасной карьеры, которую они сделали, в других условиях, где они получили клиники, где они получили лаборатории, где они получили экспериментальное поле. И не просто получили, они этого добились, они к этому шли.
Иван Толстой: Рашит, а в вашей сфере, в сфере ваших интересов, какие наиболее перспективные белые пятна для изучения?
Рашит Янгиров: Их тоже довольно много. Прежде всего, надо выявить все локусы, которые существовали в эмигрантской диаспоре, так или иначе связанные с кино. Мы мало что знаем, скажем, об участии русских в кинопроизводстве балтийских стран. Также мало знаем, как русские участвовали в польском кино. Мне, к сожалению, до сих пор не ясно, и не знаю даже как к этому подступиться, а это гигантский объем работы, было ли какое-либо участие русских в странах Латинской Америки, где тоже свой кинематограф в каждой стране существовал. За исключением одного имени - Аркадий Бойтлер, довольно известный был комик в русском кино дореволюционном, который в эмиграции начинал с того, что он имитировал Чаплина, пародировал Чаплина. Это был такой модное довольно в 20-е годы направление в театре варьете и в кино. Ничего у него особенного из этого не вышло, он уехал во Францию из Берлина, потом в Америку. Никак у него не сложилось. Зато, когда он попал в Мексику, он стал снимать фильмы на испанском языке, стал режиссером, и одним из уважаемых людей в истории мексиканского кино. Вот я думаю, что это не единственный случай. Вот чтобы выявить, где русские могли показать себя, в какой из национальных кинематографий, это довольно большая и сложная задача.
Иван Толстой: Про Латинскую Америку помню только, что бразильский гимн сочинен кем-то из русских.
Рашит Янгиров: Вот видите. Если вспомнить еще такую страну как Парагвай, которая была просто инфильтрована русскими военными, то можно себе представить, что они, наверное, проявляли себя не только в военном качестве, но и на разных поприщах, в том числе, в искусстве.
Иван Толстой: Рашит, вы занимаетесь не только историей эмигрантского кино, но и историей литературы. Что здесь влечет вас сейчас, в каком направлении вы двигались бы, обладай вы большим временем и какими-то другими возможностями?
Рашит Янгиров: Обладай я большим временем, я вам честно скажу, я бы ничего не стал искать. У меня в столе лежит довольно много уже всяких материалов, которые я копил, и до лучших времен откладывал. Вот мне бы очень хотелось к этому вернуться и заново это пересмотреть, прокомментировать.
Иван Толстой: Намекните, пожалуйста, какие это сюжеты, с кем связанные?
Рашит Янгиров: Скажем, у меня была работа одна на эту тему, связанная с эмигрантским издательством в Берлине. В том числе, там была небольшая главка о взаимоотношениях литераторов метрополии и издателей диаспоры. Есть письма Михаила Кузьмина Абраму Кагану, владельцу издательства Петрополис. Ровно та часть, которая осела совсем не в том архиве, в котором она была однажды напечатана, в начале 90-х годов. Там довольно большой блок, двадцать или больше писем, напечатанных в журнале « Russian literature », а у меня их где-то семь - конца 20-х – начала 30-х годов. В общем, вот один из сюжетов, который мне хотелось бы довести до конца. Или заняться очень интересным персонажем Михаилом Струве - поэтом, писателем, все еще мало известным в России, у которого был очень интересный, печатавшийся кусками, автобиографический роман «Птицы» о жизни в Петербурге, описание старого Петербурга. Ужасно интересны его поэтические тексты, посвященные старому Питеру. Вот эта часть. Или тот же Антонин Ладинский. Кроме того, что он был поэт и прозаик, он еще был кинорецензентом. У него есть довольно много рецензий о фильмах и, в основном, он специализировался на советских фильмах, потому что ему очень нравились советские фильмы, он их с особым вниманием смотрел, находил какие-то интересные вещи. В общем, можно отнести мой интерес к фигурам второго и третьего плана, как они традиционно считаются, но без которых нет эмигрантской литературы.
Иван Толстой: То есть, можно сказать, что не только у поэта и прозаика есть вещи, лежащие в ящиках письменного стола, но и у ученого. Желаю вам, Рашит, выдвигать почаще эти ящики.
Рашит Янгиров: Спасибо.
Иван Толстой: И выпускать этих птичек на волю нам на радость.
Рашит Янгиров: Спасибо. Будем стараться.
