Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов. О культуре -на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Бродвейская постановка чеховской «Чайки» в эссе нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова,
Ирина Петерс: может ли Средневековье стать политическим примером для сегодняшних европейских реалий
и новые музыкальные записи. Андрей, что вы принесли нам сегодня?
Андрей Гаврилов: Мы сегодня будем слушать диск старого, доброго друга Радио Свобода Геннадия Гольштейна. Потом мы напомним слушателям, почему он добрый, старый друг, а пока фрагменты пьесы из его альбома «Обреченные на счастье».
Иван Толстой: Андрей, в каком порядке вы распределите культурные новости прошедшей недели?
Андрей Гаврилов: Наверное, в самом экономически-политическом: на что влияет надвигающийся на планету экономический кризис и на что он не влияет.
Иван Толстой: Интересно, на что же он не влияет?
Андрей Гаврилов: Например, он не влияет на то, что судя по всему, в Москве примерно напротив Кремля будет открыт гигантский экран, на котором будут демонстрироваться примеры современного видео-арта и некоторые документальные фильмы, которые можно показывать без звукового сопровождения. Потому что, естественно, слышно ничего не будет, даже если звук будет идти, а он там не предусмотрен. Это новое начинание Центра современного искусства «Гараж», который показал нам выставку Ильи Кабакова, но теперь закрылся на дальнейший ремонт, потому что Кабаков был внеплановым событием в этом центре. «Гараж» не достроен, недоделан, недоремонтирован, но, чтобы оставаться на карте творческой жизни Москвы, они придумали такую видеоинсталляцию.
Иван Толстой: Если для зрителей, пострадавших от кризиса, бесплатный показ на экране чего-то - это благо, то для создателей того, что должно быть показано на экране, кризис что-то значит. Они откуда будут получать деньги на свое творчество?
Андрей Гаврилов: На свое творчество или за демонстрацию своих фильмов? Я уверен, что там полная договоренность об авторских правах, просто я не думаю, что из-за такой мелочи кто-нибудь подвергал бы риску такое начинание. А что касается творцов, тех, кто дает пищу для наших диалогов, как они будут себя чувствовать в остановке кризиса, мне совершенно не ясно. Как вы знаете, сейчас под угрозой премьера в Ла Скала, «Дон Карлос» то ли будет, то ли не будет. Вообще ситуация в этом прославленном театре довольно печальная, потому что профсоюзы, не все, а те, которые организовали забастовку, стоят насмерть, администрация, вроде бы, тоже собирается стоять насмерть, какой будет выход и сколько, в итоге, зрители потеряют от этого конфликта, до сих пор не ясно.
Иван Толстой: Забавно, что экран под открытым небом в центре Москвы неожиданно превращает видео и киноискусство в искусство сезонное.
Андрей Гаврилов: Это хорошее дело. Не столько в сезонное, даже в ночное или вечернее, потому что вряд ли можно в 12 часов дня наслаждаться премьерами видеоискусства на экране - вряд ли что-нибудь увидишь.
Иван Толстой: Зато можно пойти на интересные технические эксперименты - на другой стороне набережной можно раздавать наушники.
Андрей Гаврилов: Я хочу посмотреть на поведение охраны Кремля, когда вокруг будут крутиться люди, раздавать что-то электрическое, да еще и с антеннками. Вот это будет самая лучшая видеоинсталляция, которую можно себе представить.
Иван Толстой: Это - искусство зрительное. Что интересного в других областях?
Андрей Гаврилов: Вы знаете про село Большой дуб Курской области?
Иван Толстой: Пока нет.
Андрей Гаврилов: В нем сносят Памятник скорби по жертвам фашизма. На подержание его в более или менее приличном состоянии больше нет денег.
Иван Толстой: Что же собой представляет этот памятник, что его нужно поддерживать, да еще и с большими средствами?
Андрей Гаврилов: Я не думаю, что там речь идет о больших средствах, и я не думаю, что это произведение искусства. Я представляю себе, что это нечто, напоминающее подобные же памятники в деревнях и селах по всей стране или, по крайней мере, в той ее части, которая была в свое время оккупирована фашистами. Грустно не то, что мы потеряем произведение искусства, я уверен, что здесь об этом речь не идет, грустно то, что мы потеряем свидетельство памяти. И я понимаю, если бы было принято решение, здесь можно было бы спорить, что вот это было давно, мы должны двигаться дальше… Я бы, наверное, был не согласен, но это было бы решение. А просто потому, что его нечем зарыть от дождя, снега или чего-то еще - вот это грустно.
Иван Толстой: К сожалению, каждый раз убеждаешься в политическом лицемерии, когда сопоставляешь такие новости о селе Большой дуб и о Памятнике скорби с тем, что произошло исторически совсем недавно в Таллинне, в Эстонии, с Памятником советским войнам и с той истерикой, которая всколыхнула и Европу, и Россию.
Андрей Гаврилов: Истерика была. Я прошу прощения, вы, наверное, случайно об этом заговорили, в смысле что не подбирали дату разговора об этом, но ведь как все закручивается в один узел в истории: истерика с бронзовым солдатом шла практически одновременно с тайным и быстрым ночным переносом останков летчиков в Химках, и главный противник, журналист, который активнее всего против этого выступал, редактор той газеты, которая эту историю и раскрутила, сейчас, как мы знаем, находится в коме в институте Склифосовского, судьба его не ясна до сих пор. И все это только потому, что его статьи, его высказывания, начиная от останков летчиков и кончая Химкинским лесом, кому-то не угодили, судя по всему, в городе Химки. Я не думаю, что это мог кто-то делать из города Саратов, например. Да и вряд ли даже в Москве. Все-таки это была местная инициатива, злобная, отвратительная, жестокая, бесчеловечная, но местная. И возвращаясь к тому, что вы сказали, на примере этих останков, этих несчастных летчиков, которые там были похороны, а потом их куда-то перевезли, потеряв по дороге фрагменты захоронений, видна вся неискренность и вся подлая игра вокруг бронзового солдата.
Иван Толстой: Давайте останемся в Прибалтике и обратимся вот к какому сюжету. Может ли Средневековье стать политическим примером для сегодняшних европейских реалий? Участники международной конференции культуры народов Великого княжества Литовского, которая прошла в Вильнюсе, кроме прочего и рассматривали историю этого многонационального и многоконфессионального средневекового государства в качестве примера для современной объединенной Европы. На конференции побывала наш вильнюсский корреспондент Ирина Петерс.
Ирина Петерс: 50 научных докладов филологов, историков, культурологов из 15 стран – таков был интерес к недавней вильнюсской конференции «Языки, культуры и письменные традиции народов Великого княжества Литовского». Вот некоторые темы выступлений: «Языки дипломатической переписки Великого княжества Литовского с Ригой и Ливонским орденом», «Русский язык в Великом княжестве Литовском и в королевстве Польском», «Княжество Литовское как часть единого канцелярского пространства Западной Европы», « Понятия Литва, Русь, литвин, русин в памятниках литературы».
Если говорить о самом культурном феномене Великого княжества Литовского, то состоит, он главным образом, в особой национальной и веротерпимости различных народов этого государства друг к другу. Почти 400 лет – и ни одного серьёзного конфликта на фоне тогдашней Европы, раздираемой междоусобицей. А здесь – редкий симбиоз культур, религий, языков. Белорусы, литовцы, русский, поляки, евреи, татары, немцы, украинцы… 30 языков и диалектов! Среди которых: западнорусский, старобелорусский, литовский, латгальский, прусский, идиш, латинский… Кстати, латынь была не только одним из канцелярских языков Великого княжества Литовского, это - и язык сакральный, для католических богослужений, на латыни изъяснялись ученые Вильнюсского Университета. Причем не только в письменных работах, но и в устных диспутах.
Великое княжество Литовское, самостоятельно существовавшее с Х IV по XVI век, и охватывающее земли от Балтийского моря до Черного, вначале, по национальному составу, было главным образом славянским, с преобладанием православия.
В «золотые» времена, то есть до конца XVI века, здесь отмечалась исключительная веротерпимость. На одной улице можно было увидеть чуть ли не рядом стоящими православную церковь, католический храм, синагогу и мечеть, священники которых, как и миряне, поддерживали друг с другом добрососедские отношения, несмотря на различия.
Видимо, с тех времен в Вильнюсе сохранилось особое многоязычие, уважительное отношение к религии соседа.
Говорит участник вильнюсской конференции, московский ученый Федор Успенский.
Федор Успенский: История Великого княжества Литовского всегда ассоциировалась с невероятной толерантностью, терпимостью к чужому. Люди поняли: для того, чтобы выживать, надо принимать чужое. Конечно, там были конфликты, они неизбежны, но оставались они в рамках культурных конфликтов. Эта та терпимость, в которой, на мой взгляд, нуждается весь современный мир. Это некоторый такой пример возможного развития событий, когда люди сосуществуют, будучи совершенно разными.
Ирина Петерс: Продолжает литовский ученый, историк Альфредас Бумблаускас.
Альфредас Бумблаускас: Идеи Великого княжества Литовского становятся актуальными. Ценности европейской цивилизации, которые имели два течения - латинский и византийский – они встречались в Вильнюсе. Посредине Вильнюса шла вот эта межа, граница между русской и латинской сторонами. Вильнюс возвращает свою роль культурного метрополиса.
Ирина Петерс: Следующий собеседник – профессор Вильнюсского Университета Сергей Темчин.
Сергей Темчин: Конференция довольно представительная – от Новосибирска до Лос-Анджелеса, и от Финляндии до Крита. Это география, где работают ученые, заинтересованные в глубоком изучении культурных традиций Великого княжества Литовского. Это наследие не потеряло свою актуальность, во многих странах мира разные люди изучают его с разных точек зрения. Литва сейчас переняла инициативу по углубленному изучению разных культурных, национальных и языковых составляющих Великого княжества Литовского. И символичен тот факт, что в Литве проводятся такие встречи после Венгрии, - это может быть представлено, как современный аналог поездки главного правителя Литвы венгра по национальности Стефана Батория из Венгрии, через территорию современной Белоруссии, сюда, в Вильно.
Ирина Петерс: Венгерский ученый из Университета города Сомбатхей профессор Янош Пустаи предложил сотрудничать Университетам стран, входящих в свое время в Великое княжество Литовское.
Янош Пустаи: Я приехал сюда, чтоб говорить не только о прошлом, но и о будущем. Время Стефана Батория – уже тогда был, можно сказать, Шенген. Между сегодняшней Венгрией и Литвой, вот и Польша… Одна территория была! Нужно сотрудничать между Университетами среднеевропейского региона.
Ирина Петерс: И вновь – к истории. Реформация изменила обстановку в Великом княжестве Литовском. Религиозной Унии предшествовало политическое объединение Литвы с Польшей. 1569 год: подписание Люблинской Унии, объединившей Польское королевство и Великое княжество Литовское в единое государство Речь Посполитую. Одной из главных причин стала неспособность литовского государства, тогда главного соперника Московской Руси в борьбе за господство в Восточной Европе, собственными силами отражать наступления русичей. В результате была создана польско-литовская конфедерация с особым строем правления – дворянской республикой.
Многие земли Великого княжества Литовского, особенно белорусские, становятся тогда ареной жесточайшего противоборства между Москвой и Варшавой. Эти войны, а также эпидемии и неурожаи наносят удар по мощи княжества, от которого оно так и не смогло оправиться.
1791 год - Конституция Речи Посполитой ликвидирует федеративное устройство Великого княжества, а 1795 год становится годом окончательного закрытия страниц его истории в результате включения территорий и населения Литвы в состав уже Российской Империи.
Использование исторического опыта Великого княжества Литовского для решения актуальных проблем современной интегрированной Европы, о чем говорили участники конференции - насколько уместны прямые сравнения устройства того федеративного конгломерата с нынешним Евросоюзом?
Литовский историк Антанас Кулакаускас.
Антанас Кулакаускас: Если в оптимистическом тоне учиться истории, то можно так интерпретировать. Но… принимается желаемое за действительное.
Ирина Петерс: Идеализируется Великое княжество Литовское?
Антанас Кулакаускас: Ну, в определенном смысле да. Если уж минус – то минус абсолютный, а если со знаком плюс – то никогда не говорится о минусах. Эти параллели употребляются с политической точки зрения. Хотя, если говорить о межэтнической ситуации в польско-литовском государстве, то во многом она была лучше, чем в других странах Европы того времени. В XVI - XVIII века, когда резня и во Франции и в Голландии, здесь, в этом регионе, было сравнительно спокойно. Надо учиться на добрых примерах, а не на плохих. Хотя можно учиться и от того, и от другого. Все в этом мире - и во времени, и в пространстве – связано.
Иван Толстой: Андрей, что еще интересного, с вашей точки зрения?
Андрей Гаврилов: Я бы сказал, что было два события, которые, если не настолько уж точно вписываются в нашу тему культурных событий недели, тем не менее, по-моему, не могут оставить равнодушными никого, по крайней мере, из западного мира. Первое событие это то, что мы совсем недавно отметили, к моему огромному изумлению, Всемирный день туалета. Несколько лет назад была создана Всемирная Туалетная Организация, которая, естественно, называется ВТО, причем это сокращение играет на всех языках какую-то двойную игру, и было принято решение отмечать День туалета. Я бы не стал об этом говорить, мало ли какие дни нам дарит календарь, но газета «Таймс» поместила отзывы читателей разных лет, посвященные этой животрепещущей теме. И я с изумлением узнал, что большим событием в Англии стало, в 1981 году, практически обязательное внедрение сушек для рук горячим потоком воздуха, и прочел письмо одной из читательниц «Таймс», которая была в восторге от этого нововведения, потому что с помощью этого устройства очень удобно в английскую погоду сушить носки.
Второе событие, которое все-таки имеет отношение к культуре, - это 80-летие самого, наверное, популярного киноперсонажа в мире, а именно Микки-Мауса. Я не могу говорить, конечно, о тех странах или районах земного шара, где до сих пор действуют кинопередвижки, но я могу судить о том, что происходит в более крупных городах. И моя внучка, которой еще не исполнилось трех лет, и которая всеми родственниками оттаскивается от телевизора, она не телевизионный ребенок, тем не менее, знает уже слово Микки-Маус, знает, кто это, и узнает его по его роскошным округлым ушам. Как мы знаем, Микки-Маус появился в 1928 году в первой мультипликационной звуковой ленте «Вилли-пароход». Вот это, по-моему, тот случай, когда найден удачный бренд, абсолютно точное попадание, что это именно мышонок, а не крысенок, не зайчонок, не Чебуршака. Чебуршке, наверное, тоже повезло, но он был попозже, все-таки. Вот очень точное попадание явно гениального человека, который придумал и подарил миру столько веселья, а именно Уолта Диснея.
Иван Толстой: Уши Чебурашки происходят по миккимаусовской генетической линии?
Андрей Гаврилов: Я не знаю. В свое время пытались выстроить генеалогию ушей и существ. Например, все знают, что гремлины, снятые под продюссерством Спилберга, практически точно повторяют вид Чебурашки. У гремлинов в фильме две ипостаси - добрая и плохая. Плохая - это что-то чудовищное: острые уши, зубы, кошмар какой-то. А вот добрая ипостась - это вылитый Чебурашка. Я не хочу никого ни в чем обвинять, но я думаю, что какая-то линия прослеживается, а, может быть, это повод для каких-нибудь исследователей, культурологов, что представителями западной цивилизации (потому что и Чебурашка, и Микки-Маус, и гремлины рождены западной цивилизаций) считается добрым, как мы бы сейчас сказали, белым и пушистым. Это интересно.
Иван Толстой: Надеюсь, нас не слышит писатель Эдуард Успенский, все-таки он, скорее, русский писатель, а не европейский. Чебурашка же рожден в голове Эдуарда Успенского.
Андрей Гаврилов: Русский, я имею в виду, западный. Я имею в виду западное и восточное. Я не знаю, что считалось бы белым и пушистым в Таиланде или Зимбабве.
Иван Толстой: Белые и пушистые живут только на севере России.
Андрей Гаврилов: Да, в этом есть что-то. Надеюсь, что все-таки Успенский нас услышит. В свое время ведь Чебурашку обвинили в том, что он космополит. Я бы считал это шуткой и россказнями эстрадных комиков, но я помню, что своими глазами читал в какой-то советской газете гневное письмо, почему наши дети должны поклоняться космополиту, у которого неизвестно кто родители, который вообще не из России, а, судя по всему, из Африки.
Иван Толстой: Он же приехал в марокканских апельсинах.
Андрей Гаврилов: Он не марокканец, все-таки. Он какой-то вообще подозрительный тип.
Иван Толстой: Он с апельсинами из Марокко, по-моему, приехал.
Андрей Гаврилов: С апельсинами из Марокко приехал Аксенов.
Иван Толстой: Ну что, Андрей, все ли культурные новости мы с вами обсудили или что-то у вас еще в загашнике есть?
Андрей Гаврилов: Я с ужасом думаю о том, что наступит день, Иван, когда вы спросите меня, все ли культурные новости мы обсудили, и мне придется вам сказать: «Всё!».
Иван Толстой: Вот это и будет кризис. Правда, говорят, что кризис способствует развитию культуры, особенно, интеллектуальному.
Андрей Гаврилов: Я боюсь, в каждом отдельно взятом человеке. Я не уверен насчет общества. К тому же человек голодный, особенно, если не будет электричества, телевизора, радио и газет, конечно, он будет читать Гомера, Пушкина и Карамзина.
Иван Толстой: И когда это придется на кризис середины жизни.
Андрей Гаврилов: Для меня наиболее интересным сообщением было то, что российские специалисты намерены года через два понять на поверхность затонувшую у берегов Финляндии шхуну «Фрау Мария». Груз этой шхуны очень интересен. Это сокровища, которые Екатерина Вторая в свое время закупила для пополнения коллекции Зимнего Дворца. Самое интересное, что есть надежда, что сохранились полотна Рембрандта, которые перевозила эта шхуна, поскольку, по практике тех лет, их запаивали практически герметично, насколько это было возможно, в специальные тубусы, для того, чтобы с ними при переезде ничего не случилось. Так что есть надежда, что мы можем что-то увидеть. И хотя финны намного осторожнее в своих оценках и считают, что только один процент за то, что что-то из живописных сокровищ сохранилось, тем не менее, раз есть один процент, это уже намного больше, чем, скажем, месяц назад, когда вообще таких процентов был ноль. Если эту шхуну поднимут, и если на борту будут найдены произведения искусства, которые закупались для коллекции, я думаю, это будет событие номер один. Страшно интересно. Единственное, что до сих пор не решена проблема принадлежности это шхуны. Вроде бы, она была куплена Россией у Швеции и перевозилась на голландском корабле, и финны здесь ни при чем. С другой стороны, она сейчас находится в водах Финляндии. С третьей стороны, когда она затонула, Финляндия была частью России. Но это, наверное, интересный спор для юристов. Главное, чтобы мы увидели то, что будет поднято со дна.
Кстати, мы обычно говорим о том, что было, но, мне кажется необходимо сказать о том, то будет на этой неделе. На этой неделе откроется Ярмарка нон-фикшн. Юбилейная Десятая ярмарка, которая, с моей точки зрения, по интересности и по глубине книг, полностью затмевает Московскую международную книжную выставку-ярмарку, которая столько лет, еще с советского времени, была флагманом нашей книжной промышленности. Та ярмарка, большая, превратилась в выставку книжной попсы, дешевых детективов, а ярмарка нон-фикшн остается во главе интеллектуальной, умной, хорошей, доброй литературы. Тем более, что, по-моему, Иван, у вас есть к этой ярмарке, по крайней мере, к этому году, какой-то личный интерес и личное отношение.
Иван Толстой: Личное отношение есть, но я хотел, воспользовавшись нашей с вами программой, не рекламировать самого себя, а просто сказать, что, да, действительно, ко времени открытия ярмарки, вышла в московском издательстве «Время» моя книжка под названием «Отмытый роман Пастернака. «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ». Это книжка исследовательская, я потратил на нее около 20 лет, и большую часть времени никогда о ней никому, даже профессионалам пастернаковедам не рассказывал, тем более, что она как бы не пастернаковедческая. Это книжка, посвященная одному конкретному эпизоду времен Холодной войны. Правда, эпизоду очень интересному - времени зарождения нашего тамиздата. Не самиздата, не созданию рукописей на машинке здесь, в Советском Союзе, а именно выходу книг там. Так вот, «Доктор Живаго», вышедший в 1958 году в Голландии, был первой ласточкой тамиздата, пролетевший через какую-то прореху в железном занавесе. Вот этому посвящена книжка: почему американская разведка выпустила эту книгу за свой счет, в чем был смысл этого политического сандала, как это происходило. Я нашел людей, которые осуществляли весь этот замысел, некоторых я нашел впервые для науки и для истории. Этим я, с одной стороны, горжусь, но, с другой стороны, я хотел бы не хвалиться, просто мне везло: я знал, что искал, и некто свыше помогал мне, давал мне некую путеводную нить, и мне везло и везло, и через 20 лет, в результате, появилась такая книжка.
Но я бы с удовольствием поговорил о другой новинке, которая представлена на ярмарке нон-фикшин, но, к сожалению, мы не можем, Андрей, обсудить ее в этой программе, надеюсь, обсудим в следующей. Вышла замечательнейшая книжка Натальи Белинковой «Распря с веком». Ее напечатало издательство «НЛО» - «Новое Литературное Обозрение». Эта книжка посвящена драматической судьбе замечательного литературного критика Аркадия Белинкова, который был за свою дипломную работу в Литературном институте в Москве приговорен к расстрелу. Расстрел, который был заменен лагерем, в лагере он получил еще один срок, в общей сложности просидел полтора десятка лет, вышел на свободу, написал книжку о Юрии Тынянове, чем совершенно взорвал литературное сообщество Москвы, Ленинграда и всех прочих культурных мест Советского Союза. Книжка была абсолютно неожиданная по свежести, по напору, по язвительности. Затем он бежал, через Прагу и Югославию, на Запад. На Западе собирался издать свою огромную книгу о Юрии Олеше, но от сердечной болезни скончался в 1970 году в США. И всю последующую жизнь, все 30 с лишним лет, его вдова Наталья Белинкова, также москвичка и литературовед, занимается подготовкой его литературного наследия. Вот, наконец-то, вышла ее книга воспоминаний, написанная, отчасти, с Аркадием Викторовичем, потому что там использованы его письма, другие его материалы, его высказывания, все это обработано в мемуарную книжку, с которой, я надеюсь, за эту неделю, до следующей программы, я познакомлюсь, прочту ее, и с удовольствием о ней расскажу. В любом случае, бегите и покупайте. Эта книга - детектив!
Андрей Гаврилов: Дело не в этом. Вы, Иван, сказали, что знали, что искать. Уважаемые слушатели, вы теперь знаете, что искать. На этой ярмарке нон-фикшн можно много крутить головой, там много будет очень хороших книг, но вы знаете, что искать - книгу Натальи Белинковой и книгу ИванаТолстого. А для тех, кто не читал Белинкова, могу сказать, что до их пор при чтении Белинкова испытываешь восторг, потому что ты знакомишься с человеком, у которого фантастически острый ум, фантастически острый язык, замечательный русский язык, современный, это не язык 19-го века, которым мы восторгаемся издалека, это человек, которого нужно читать хотя бы для этого, чтобы немножко освежить в памяти то, как можно писать, как люди писали когда-то.
Переиздавался ли, раз мы говорим о Белинкове, его журнал?
Иван Толстой: Да, в перестройку, в пост-перестройку, в 92-м, по-моему, году. Очень невзрачное изданьице в мягкой обложечке.
Андрей Гаврилов: Как он назывался?
Иван Толстой: «Новый колокол».
Андрей Гаврилов: Он был издан уже в наше время, в Москве его можно найти?
Иван Толстой: Да.
На Бродвее поставлена чеховская «Чайка». Наш нью-йоркский автор Борис Парамонов прислал нам свое эссе. Давайте послушаем его рассказ.
Борис Парамонов: В Нью-Йорке английская труппа Королевского придворного театра выступала с чеховской «Чайкой». Я насторожился, увидев рецензию в «Нью-Йорк Таймс», а в рецензии – снимок одной из сцен: Аркадина – знаменитая Кристина Скотт-Томас - и Сорин, причем Сорин лежит на полу, упав с кресла. Сразу же вспомнился мой опыт знакомства с бродвейскими театрами. С год назад я видел «Луну для пасынков судьбы» Юджина О'Нила, тоже в исполнении английской труппы. О’Нил – автор трагический, его пьесы чрезвычайно тяжелые – и вот на спектакле зрители всё время посмеивались. Не нужно было особенно напрягаться, чтобы понять, в чем дело: актеры намеренно комиковали, любое место, дававшее малейшую возможность как-то юмористически его вывернуть, разрабатывали даже не комически, а гротескно. Я абсолютно уверен, что это делалось специально для американской публики. Ибо у американцев с понятием искусства неразрывно связалось понятие развлечения, «энтертейнмента», от любого зрелища они хотят получить «фан», смешное. Так что Сорин на полу меня, строго говоря, не удивил.
Мой коллега Ян Рунов был на нынешнем спектакле «Чайки»; я приведу несколько его слов из материала, который он делал для нашего радио:
Диктор: «Всё же даже смерть в пьесах доктора Чехова должна быть сыграна с долей авторской иронии. Ведь он смеётся над символизмом и символикой, он горько посмеивается даже над убитой чайкой…. Кристин Скотт-Томас великолепно передаёт чеховскую иронию до конца, до последней своей сцены. Если комедийный первый акт вызывает живую реакцию зала, то второй, заканчивающийся самоубийством Константина, оставляет публику в недоумении».
Борис Парамонов: Как видим, картина та же: зрители охотно смеются, а когда смеяться вроде не над чем – недоумевают. Но дело не в зрителях, а в Чехове. Он сам дает некоторые поводы для недоумения. И, как мне кажется, с нынешним спектаклем произошло – конечно, в очень смягченной форме - то же самое, что на печально знаменитой премьере «Чайки», когда она провалилась в Александринском театре в 1896 году.
Вот как пишет об этом свидетель этого провала, тогдашний приятель Чехова Потапенко, сообщая, что премьера «Чайки» шла в бенефис комической актрисы Левкеевой:
Диктор: «Когда начали искать роль для бенефициантки, стали в тупик…Это была актриса своеобразная. Есть такие люди, которые, не делая никаких усилий, одним своим появлением в обществе, вызывают веселое настроение…. Левкеева была такая актриса… Ее поклонники были купцы, приказчики, гостинодворцы… Очевидное дело, что, когда был объявлен ее бенефис, они подумали: «Левкеева! Вот уж насмеемся, потешим душу. То-то, должно быть, она угостит нас пьесочкой…»
Борис Парамонов: Вот поведением такой публики, пришедшей посмеяться и впавшей в недоумение от происходящего в пьесе, и объясняет Потапенко ее провал. Есть, конечно, и другое мнение, и оно теперь восторжествовало: что чеховская новаторская драматургия была непонятна тогдашним театралам, и только со временем, усилиями Художественного театра, она открылась зрителям. Тут, конечно, есть о чем поспорить.
Вспомним, что пьесы Чехова не любили многие выдающиеся писатели, например Лев Толстой. Не любил и Бунин. Понятно, что я с такими людьми себя не сравниваю, но всё-таки хочу сказать, что пьесы Чехова по праву могут не нравиться.
Мне кажется, что его драматургия не установилась окончательно – слишком рано он умер. Она была еще в движении, в поиске. Проще говоря, пьесы его несовершенны, не все удачны, и даже удачные не всегда удачны до конца. Он искал свой жанр – и нашел его, мне кажется, только в «Дяде Ване». В этой вещи пародируются самые основы драматургии – острая драматическая сюжетность. Ключевая сцена – Войницкий, стреляющий в Серебрякова. Выстрелив и промахнувшись, он выкрикивает: «Бац!» Смысл: драму надо искать не там, где ее видели раньше.
То же самое в «Чайке». Известно, что громовой хохот на премьере вызвала предпоследняя реплика Дорна: когда всем понятно, что Треплев застрелился, он говорит: «Лопнула склянка с эфиром».
Чеховская драматургия в идее и замысле такова, что тут бы, на этой склянке с эфиром, и закончить,- настоящего выстрела не нужно. Но, борясь с театральной рутиной, Чехов так и не смог преодолеть ее до конца, поэтому у него есть и настоящие выстрелы, и настоящие смерти: Иванов или Тузенбах в «Трех сестрах».
Чехов и в «Дяде Ване», и в «Вишневом саде» нашел нечто куда более тонкое, чем театральные выстрелы: в этих пьесах смерть присутствует в атмосфере самой жизни, как ее, так сказать, перспектива. Причем неясно какая. Поэтому Чехов и говорит такие слова, как: «Через триста мы увидим небо в алмазах». Это - то ли робко выраженная, то ли иронически сниженная догадка о загробной жизни. Подлинный жанр чеховских пьес – фантазия о смерти.
В истории театра сохранилось воспоминание о постановке Мейерхольдом «Вишневого сада» где-то в провинции, чуть ли не в Херсоне. Она была решена как гротескный карнавал. Вот правильный ход к Чехову – тот ход, который он и сам не всегда к себе находил.
Так что не будем особенно негодовать на американскую публику, которая в каждом представлении ищет, как бы посмеяться. Чехов действительно дает к этому повод именно в своих как бы драмах – которые он сам, между прочим, называл комедиями. Этот смех, эта потенция смеха действительно присутствует в Чехове. Другое дело, что смех этот как бы инфернальный. А может быть и наоборот: радование о предстоящем Рае.
Что же касается Юджина О’Нила – тут американцам виднее.
Иван Толстой: Андрей, а вам нравятся чеховские пьесы?
Андрей Гаврилов: Как ни странно - да. Наверное, потому, что я довольно рано приучил себя читать пьесы. Для меня нет никакой трудности в том, чтобы читать драматургический текст. И не все пьесы Чехова, и не так, чтобы очень, готов признаться, но, тем не менее, мне нравятся. В отличие от многих театроведов, которые не так к нему тепло относятся, как я, я к нему отношусь абсолютно спокойно, видя в этом просто какой-то поджанр прозы, и не думая о том, как это может или не может быть поставлено.
Но я сейчас подумал о другом. В свое время замечательный… Вот как сказать? Советский - звучит глупо, российский - звучит неправильно. Скажем так, живущий ныне в Израиле, эмигрировавший из Крыма писатель, поэт и певец Даниил Клугер, в одном из своих рассказов предсказал культурную войну между Россией и Украиной, причем это было задолго до того, как у нас испортились отношения, культурную войну, вызванную тем, что не совсем ясно: Гоголь - великий русский писатель или великий украинский писатель? Тогда все долго смеялись: надо же, такой полет фантазии! А я подумал, что одной из жертв культурной войны, которая, тем не менее, пусть очень незаметно, но идет между нашими странами, стал домик Чехова в Ялте. Поскольку никто толком не может сказать, что он украинский писатель, то украинцы, очевидно, считают, что они могут его не поддерживать в должном состоянии. Поскольку у нас этих домиков и писателей (Россия – большая) пруд пруди, и что нам до какого-то маленького домика в Ялте, очень он нам нужен, наши на него деньги не выделяют, хотя, может быть, выделяют, но их нельзя по закону перевести. Но получилась абсолютно парадоксальная вещь. Никому не нужный домик Чехова в Ялте поддерживается усилиями Джона Малковича - великого американского актера, Майкла Фрейна - великого английского современного писателя, кстати, переводчика Чехова на английский язык, Тома Стоппарда - великого английского драматурга и других великих представителей западной культуры. Среди тех, кто подписал письмо и готов был причислять деньги, я не нашел ни одной украинской и ни одной русской фамилии. Может быть, их усилиями жертва культурной войны все-таки будет спасена.
Иван Толстой: Андрей, а теперь время для вашей авторской рубрики. Расскажите, пожалуйста, о звучавшей в нашей сегодняшней программе музыке поподробнее.
Андрей Гаврилов: В принципе, Геннадия Гольштейна не нужно очень уж подробно представлять нашим слушателям. Не так давно мы слушали пьесы с диска «Джаз на свободе» или «Свобода джаза». Это как раз были пьесы Геннадия Гольштейна, сыгранные американскими музыкантами в начале 60-х годов. Мы тогда немножко о Гольштейне говорили. Мы вспоминали о нем и тогда, когда давали музыку в эфир Игоря Гутмана – одного из учеников Гольшейна, мы много раз говорили о нем, когда говорили о других представителях питерского джаза. Но вот о нем самом подробно как-то мы не говорили, и это очень удивительно, потому что, пожалуй, нет более известного, уважаемого и любимого человека в джазовой страде, чем Геннадий Гольштейн. Человек с очень необычной музыкальной судьбой. Став абсолютной звездой советского джаза, он вдруг резко поворачивается, отходит от джаза, создает «Ансамбль старинной музыки» и более десяти лет занимается музыкой Средних веков и ранее. Потом, когда уже казалось, что навсегда он ушел именно в этот мир, мир этих гармоний, он вдруг делает поворот обратно и появляется на сцене питерского джазового клуба со своей новой программой. Он оставляет свой саксофон, за который он в свое время получил прозвище Чарли (отсылка к Чарли Паркеру), берет кларнет и записывает два диска как кларнетист. И когда он добивается успеха в этом, он оставляет кларнет и создает ансамбль «Саксофоны Санкт-Петербурга», который довольно сложно записать - это большой ансамбль, там много саксофонов. Это отдельная студия, отдельный звукорежиссер, который понимает, как работать с такой плотной звуковой материей. Он записывает несколько программ с ними. В историю нашего джаза он, разумеется, войдет своей первой пластинкой, выпущенной на «Мелодии». Это были архивные записи исторического квинтета Гольштейна-Носова. Константин Носов уехал в свое время в Болгарию, и он не был эмигрантом, но, вроде бы, и не остался до конца нашим. И судьба его записей была очень сомнительна. Потом «Мелодия» все-таки выпустила, к сожалению, после смерти Носова, его альбом. Вот эта пластинка, еще выходившая на виниле, на «Мелодии», конечно, была абсолютно революционной. Такой музыки, в общем, «Мелодия» не выпускала. Мы об этом будем говорить как-нибудь в другой раз, а сегодня второй альбом, выпущенный Геннадием Гольштейном после возвращения к джазу из музыки древних времен. Альбом называется «Обреченный на счастье», официально его автор Геннадий Гольштейн и его друзья, а именно: Давид Голощекин, Владимир Лыткин, Станислав Стрельцов и Яна Радион. Сейчас мы послушаем пьесу под названием «Розовые мечты».
