Три месяца раскачивался московский театральный сезон, не балуя нас удачами, но, господа присяжные заседатели, лед все же тронулся: Театр Вахтангова показал отличных «Троила и Крессиду», а Театр Наций — «Рассказы Шукшина». В обоих случаях режиссеры пришли к нам из Прибалтики. Римас Туминас — из Литвы, и надолго (он — худрук театра Вахтангова), а Алвис Херманис — из Латвии, режиссером, приглашенным на один спектакль Евгением Мироновым.
«Идея поработать с Алвисом родилась у меня и у Романа Должанского давно, — говорит Евгений Миронов. — Мы хотели пригласить его в Театр Наций, что мы и сделали».
«Позвали Херманиса всем на радость, — подтверждает Чулпан Хаматова. — Это самый добрый режиссер в мире, во Вселенной. Я вообще не понимаю, как это он не русский … Я даже думать не хочу, что вот сейчас Алвис уедет. Я заболею. Я уже точно знаю, что у меня будет такая психологическая ломка, потому что работать с ним было счастье. Это — как перемена в школе, вот когда звенит звонок, на перемену. Такой же был порыв, когда я бежала на репетицию».
Ставить Шукшина, к общему удивлению, предложил сам Херманис. Проза Василия Макаровича — не частый гость в наших театральных домах. Сам Херманис пробудет найти этому объяснения: «Шукшин ведь такой вкусный, такой театральный материал. Почему его так мало делают на русской сцене? Правда, я сейчас начинаю понимать эти причины. Может быть, это потому, что сам Шукшин настолько монополизировал своего героя, что другие просто боялись делать какие-то другие интерпретации. Также есть предрассудок, что он очень советский автор, а когда читаешь его текст, эта советскость где-то тонет. Подразумевается, что это происходит в каком-то колхозе, но не об этом же речь. Рассказы очень универсальные, они совсем не завязаны на советскую действительность».
Прав режиссер, или нет, его стоит поблагодарить. Он устроил нам новую встречу с героями Шукшина, дал нам снова услышать чудесный язык его прозы. Евгений Миронов говорит о Шукшине в связи с поездкой в Сростки — на родину Василия Макаровича: «Сейчас даже трудно представить, как бы мы это играли без поездки туда. Наверное, как все играли бы — с сапогами, с самоварами, с шапками-ушанками. Но, приехав туда, мы как-то растерялись, мы не увидели никаких штампов, которые навешивают на Шукшина и с которыми его похоронили, как советского среднего писателя. Оказалось, что писатель великий. Он на долгие годы запечатлел потрясающие черты характера и русского народа, и такие вещи как искренность, открытость нашу, которая сейчас уже не модна, мы ее стесняемся. А тут, в этих рассказах, все очень просто. В этой простоте — самая большая ценность. Ясно, кто человек хороший, а вот про этого в деревне говорят, что он не хороший. Но и нехороший человек все равно там он настоящий, живой, со всеми минусами, плюсами. Вот эта ясность дорогого стоит. Василия Макаровича мы вернули. Потому что Алвис Херманис говорит: «Вы что, с ума сошли? Это же ваше золото!. Сейчас кризис, тем более. Это ваш золотой запас доброты, тех самых чувств». Это все могло случиться не только в России. Это все в норвежской деревне могло бы быть, все то же самое. В этом величие Василия Макаровича».
Один рассказ
«Для меня это, например, открытие, — говорит Чулпан Хаматова. — Потому что все мои детские школьные прочтения этих рассказов сводились к каким-то симпатичным житейским коротеньким историям, сюжетным, в основном. И так я в этом и застряла, к сожалению. Но, к счастью, появился такой проект в Театре Наций, и он меня из этого застрявшего состояния вытащил. Вдруг я увидела, что это потрясающая, удивительная литература, неоднозначная, глубокая, теплая, наполненная юмором и трагизмом. Там — все».
Я тоже прежде воспринимала рассказы Шукшина, как разрозненные сюжеты, отдельные жанровые сценки. Но не зря ездили актеры в деревню с чудным названием Сростки — все у них как-то срослось. Рассказы, выстроенные в спектакле голова в голову, вытягиваются в линеечку, а разные голоса ведут в них одну тему. Будто бы одни и те же люди примеряют на себя разные ситуации и модели поведения.
«Все рассказы Шукшина это, на самом деле, один и тот же рассказ, — говорит Алвис Херманис. — Этот его герой, такой советский, деревенский, Иван-дурачок, попадает в ситуации, где его, с его поведением, с его уникальными, особенными качествами, все время жизнь бьет. Это как фильмы с Чарли Чаплиным. Фильмы самые разные, но герой Чаплина все время наступает на банановую корку».
Евгений Миронов отвечает на вопрос о мужском характере у Шукшина: «Видимо, это последний рассказ "Степка". Там ведь абсолютно необъяснимый поступок. Только русский человек может объяснить такой поступок. Когда герою осталось досидеть три месяца в тюрьме, а он сбежал просто, чтобы поздороваться дома, и снова — в тюрьму. А ему добавили срок. Он говорит: "Теперь я подкрепился, теперь можно сидеть". Когда мы были в Бийске, это рядом совсем (мы жили в Бийске, а ездили каждый день в Сростки), мы пошли в колонию для несовершеннолетних. Потому что тут есть тема, которая касается этого. И мы узнали, что похожая, реальная история, случилась не так давно. Парень, которому оставалось три дня сидеть, а он сидел несколько лет, он из-за девушки, которую приревновал, сбежал. Был суд, ему грозило еще три года, и женщина, которая возглавляет Дом культуры в этом городе, она была единственной его защитницей: "Вы хотите судить любовь?! ". И все хорошо завершилось. Это все настолько правда, что даже страшно становится».
Голой рукой
Про мужской тип, выведенный Шукшиным, мы поняли, а что скажет Херманис про женщин? «Женский тип — это интересный вопрос, — говорит режиссер. — Потому что я тоже представлял, что русские деревенские женщины такие большие, теплые, такие, как женщина-мама. А после этой поездки в эту деревню я понял, что не так просто все. Там эти все женщины и бабушки такие коварные немножко, они все немножко хитрые. Кстати, у Шукшина тоже женщины хитрее всегда главного героя. Да, там, на месте, они такие, что голой рукой не возьмешь».
Спектакль Херманиса позволяет сформулировать какие-то вещи, общие для рассказов Шукшина и важные для нашей жизни. Любой, самый дикий поступок, совершенный на высоком эмоциональном градусе, кажется нам возвышенным, а все рациональное — низменным. Мужчины в прозе Шукшина, стало быть, духовнее женщин. Автор всякий раз находит оправдание своим, так сказать, «однополчанам». Герой совершает совершенно идиотский поступок — бежит из мест заключения за три месяца до конца срока, так он по родной деревне соскучился, то есть и не дурак вовсе, а нежная душа. Другой сюжет: погнался Коля за женой с топором, так ведь он переехал в город из деревни, понятное дело, маялась душа в тесноте, вот он и взъярился. Это неважно, что баклуши бил, целыми днями цыганочку во дворе отплясывал, пока жена за швейной машинкой горбилась, деньги на жизнь зарабатывала.
В следующем рассказе: уж как человек жену любил, как ее неблагодарную миловал, а она оказалась «злая», вывела-таки из себя мужа-подкаблучника. Хотя какая ж она злая, даже если по самому строгому счету судить, слегка распутная. Автор, однако, оценивает все происходящее с мужской позиции и с точки зрения деревенских жителей. Если баба — деревенская, это еще куда ни шло, она хоть раз в год пожалеет-приголубит, а уж коли городская — так сам черт ей брат. И мужчины, которые перебрались в город, где, грубо говоря, ассимилировались, намного хуже тех, что остались в деревне, вот хуже и все тут, и плавают-то они медленнее, и про жизнь понимают меньше, и утрут им сопли деревенские жители, как бы те не хорохорились. Занятно, что столичные актеры — и Миронов, и Хаматова — совершенно подпали под влияние автора, и про деревню с городом говорят по-шукшински.
«Дело же не только в Сростках, — говорит Евгений Миронов, — хотя Сростки — прекрасное место на земле, и не случайно там родился Шукшин. Дело в любой глубинке. Им меняться-то нет возможности, да и не хотят они меняться. И в них остается самое главное, несмотря на то, что они смотрят все эти передачи чудовищные по телевизору, они все равно, по сути своей, настоящие. Я уверен глубоко, что если придут сюда какие-то изменения, то они придут только оттуда. Оттуда придут новые люди. Там потрясающие есть люди. Первый, кого я встретил, был поэт местный, он читал мне политические стихи, причем очень старые. Я говорю: «А вы не боитесь?». Он говорит: «Нет! Я не боюсь!». Там есть такое, что, «вот вы там, в городе, сидите и ничего не знаете». Действительно, здесь много очень фальшивого и такого искусственного. Снег искусственный, а есть настоящий, когда пар идет настоящий, а не голливудский. Все оттуда придет, я уверен».
«А ты мне расскажи о себе»
«Мы живем в неправде абсолютной, начиная от еды, которую мы едим, кончая нашими отношениями, объяснениями по СМС, — говорит Чулпан Хаматова. — Конечно, деревня естественнее, с ней бороться бесполезно. Там все просто: вот — воздух, вот — запахи, вот — звуки, вот — река, вот — люди. Приехали мы в первый день в деревню, втихаря, и просто там ходили, гуляли, смотрели. И вот мы пришли к реке, и мимо нас прошла женщина с коромыслом. У нее такие были 49-го размера шлепанцы, она была очень приземистая, без шеи. Такая спокойная. Тишина стояла, только всплескивала река, и вот она шла в 49-го размера шлепанцах, с коромыслом. Подошла к реке, не останавливаясь, пошла в воду, было ощущение, что она сейчас уйдет прямо под воду. Она, не останавливаясь, набрала в коромысло воду, и так же медленно пошла обратно. Она была вообще нереальная, и это было так красиво! В деревне было много бабушек, которые вообще не понимали, кто мы. Ну, девочка или мальчик, ну, песни нужны. Они сразу арбузы, виноград, все, что есть, давай, на стол мечи. Я в четвертый раз к одной бабушке, к Зое Александровне, пришла. И тут выяснилось, что она и не знала, кто я такая: "Ой, что это я все о себе, да о себе. А ты мне расскажи о себе. Ты откуда — из Бийска или из Барнаула?" А она нас уже четвертый день кормила, поила, и я поняла, что совершенно ни при чем никакая статусность моя, что это просто человек такой. Мы и играем на каком-то определенном градусе, потому что мы туда съездили и мы перед людьми очень ответственны. Если, не дай Бог, мы оскорбим их чувства, для меня это будет огромная трагедия».
«Я с каких-то пор заметил, что герои и объекты внимания моих спектаклей это такие люди, которые имеют качества, которых у меня самого нет, — говорит Алвис Херманис. — Мы потому и тянемся к каким-то особенно чистым, естественным, неиспорченным людям, какие есть герои Шукшина. Это только по одной причине: чтобы как-то сохранить психическое здоровье, чтобы, хотя бы в театре, в работе, общаться с такими хорошими людьми, которые в современной жизни есть, наверное, но их труднее найти. Я и в Риге сейчас думаю искать в этом "деревенском" направлении. Я и сам сейчас стараюсь большую часть времени, что я в Латвии, жить в деревне».
Я видела почти все спектакли Херманиса, сделанные в Новом Рижском театре, и точно знаю, что он умеет даже не останавливать, мастерски воссоздавать, реконструировать время. В оформлении его выдающихся спектаклей (в «Соне», «Долгой жизни», «Звуке тишины») не было ни одной недостоверной бытовой детали. Актеры работали в далекой от психологической, театральной, условной манере, но все, что касалось предметной среды (от шкафа до скляночки), было подлинным. В «Рассказах Шушина» — иначе.
Длинная деревянная скамья, на которой сидят, стоят или лежат персонажи. Костюмы а ля рюс похожи на платья от современных модельеров или на наряды ансамблей народного танца, к реальности они не имеют ни малейшего отношения. Роль декораций играет ширма, составленная несколькими щитами фотографий. На фотографиях изображены сегодняшние жители деревни Сростки, но, в основном, это парадные постановочные портреты. Вдобавок они выполнены на глянцевой бумаге и очень цветисты. Знаете, как выглядит небо или море в туристических проспектах? Так, как не бывает. Неужели Херманис ошибся? Нет. Он действительно идет вслед за Шукшиным, не пририсовывает к его изображениям усиков и рожек, не навешивает на него концептуальных собак, но дистанции, отделяющей его и от Шукшина, и от русской деревни, и от ее обитателей не скрывает. Он делает спектакль-лубок, спектакль-сказку о России и загадочной русской душе. Тут нет реального времени, оно застывшее: «В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…». И актеров режиссер не просит играть «до полной гибели всерьез», хотя рассказы Шукшина это позволяют.
Россыпь типажей
Артисты не вживаются в образы, они представляют типажи, великое множество типажей: «У нас десять рассказов, я играю в девяти, а в одном играю непонятно что, там четыре-пять разных пастельных, акварельных образа: реку, рой комаров, тропинку, корову, бабочку, бабу…» — говорит Чулпан Хаматова.
Деревенские сплетницы и жеманные докторши, хитрющие старухи и хамоватые продавщицы, забитые жены и наглые обольстительницы, сварливые бабы и девицы-красавицы, пьяные дедки, работяги-выпивохи, мужья-подкаблучники, наивные юнцы, пожилые фантазеры и рубахи-парни. «Маски» не закреплены за одним из актеров, они ими меняются. «Правды чувств в предлагаемых обстоятельствах» нет, есть этих самых чувств сила и яркость.
Чулпан Хаматова: «Шукшин умеет людей увидеть не в черно-белой палитре, а в очень разноцветной».
Евгений Миронов: «Дело просто в том, что у нас десять рассказов. И там достаточно быстро происходит переход из одного рассказа в другой, и мы это делаем почти на глазах у зрителей. Нам не нужно клеить бороды и потом выходить из-за пыльных кулис — якобы, я вот такой-то».
Актеры лицедействуют, озорничают, купаются в ролях, наслаждаются ими вместе со зрителями. Ближайшая аналогия — то, что когда-то делал Аркадий Райкин. Мгновенная, острая зарисовка, схватывающая самую существенную черту в характере. На минуту отлучился со сцены, вернулся (ни тебе особого грима, ни костюма) — другой человек. Кстати, Константин Райкин владеет тем же фантастическим умением. Спектакль Херманиса так устроен, что я, честное слово, один раз просто не узнала Миронова, минуты три гадала, кто бы это мог быть, да и с остальными намучалась, пробуя разобрать, кто в кого перевоплотился.
Голос, который слышали зрители, принадлежал одной Хаматовой, и ни в чем ей не уступал Евгений Миронова. Как один человек, пусть даже отменный актер, пусть выученный-вышколенный, может разговаривать совсем разными голосами, полностью менять интонационный рисунок речи, как может в секунды меняться походка, пластика, манера, — тайна сия велика есть. Но система сложных приспособлений никак не отвлекает от сути происходящего. То есть от рассказа о маленьких людях, которые, чтобы там ни было, умеют радоваться малостям жизни.
Почти все рассказы Шукшина начинаются со смешного, да заканчиваются невесело, во всех есть что-то буйное и нежное, разухабистое и лирическое, праздник в них пахнет бедой, беда — праздником. И то же самое — в изумительном спектакле Алвиса Херманиса и Театра Наций. Как было у Башлачева: «А крестины там или поминки, все одно там — пьянка-гулянка, если забредет кто нездешний, удивится живности бедной, нашей редкой силе сердечной, да дури нашей злой заповедной. Выкатим кадушку капусты, выпечем ватрушку без теста. Что снаружи? Все еще пусто. А внутри? По-прежнему тесно».
В финале спектакля за музыкантов — все занятые в нем актеры. А играют «Рассказы Шукшина» на малой сцене музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, потому что в Театре Наций по-прежнему ремонт.
