Елена Рыковцева : «Трудно представить себе затею более странную и бесперспективную, чем попытка гальванизировать в массовом сознании фигуру Горького и вернуть его творчеству актуальное звучание и почетное место в пантеоне российской словесности. Между тем именно эту задачу ставит перед собой Быков в книге «Был ли Горький?» и парадоксальным образом не без успеха ее решает. Дмитрий Быков задумал ввести моду на «буревестника революции». Этой цели посвящена его книга о Максиме Горьком».
Так написала о книге Дмитрия Быкова газета «Ведомости». Зачем воскрешать Горького? Об этом наш разговор с гостями программы. В студии автор книги «Был ли Горький?» Дмитрий Быков и мой коллега, обозреватель Радио Свобода, Иван Толстой, который книгу читал.
Прочитаю еще одну рецензию. Теплая такая, из «Комсомольской правды»: «Его фактически исключили из школьной программы: учеников уже не заставляют зубрить на уроках "Песнь о Буревестнике" - про глупого пингвина и стонущих чаек с гагарами. Да и безумству храбрых мы как-то больше не поем песню. Произведения классика нашей литературы тоже не экранизируют. Стерли имя с карты России: городу Горькому вернули прежнее название Нижний Новгород, улица Горького - опять Тверская, так же как и станция столичной подземки. И мало кто, наверное, помнит, что выражение "А был ли мальчик" - это тоже из него, из Горького, из "Клима Самгина".
А интерес к нему в последнее время все равно возрос. В ЖЗЛ недавно вышло фундаментальное исследование о жизни Алексея Максимовича Пешкова. Да и Быков, пожалуй, попал со своей книгой в точку. Я бы ее хоть сейчас включил в школьную программу: как правильно изучать творчество Максима Горького. Не культового, глянцевого персонажа советской эпохи, а живого человека, который, между прочим, еще до Октябрьской революции считался самым популярным писателем в стране. Не верите, прочитайте книгу, где есть ссылки на таких авторитетов, как Чехов и Толстой. И еще в ней куча цитат из Горького - ярких, цепляющих глаз, суперактуальных, после чего возникает вполне реальное удивление: и почему этого писателя сейчас нет в школьной программе?»
Дмитрий, начнем с того, что я к своему стыду именно из этой рецензии узнала, что Горького нет в школьной программе. Вообще нет?
Дмитрий Быков : Почему? Есть.
Елена Рыковцева : Что есть?
Дмитрий Быков : Есть упоминание. Есть на выбор учителя два-три рассказа раннего романтического периода, есть «На дне».
Елена Рыковцева : На выбор только самого учителя.
Дмитрий Быков : Да, на выбор самого учителя. «Мать» исключена.
Елена Рыковцева : А что выбирают обычно?
Дмитрий Быков : Как правило, «Изергиль», «Челкаша». Если учитель более-менее продвинут, то «Однажды осенью», но изредка «Мальву». Вот это все.
Елена Рыковцева : Чего лишили? «Детства»?
Дмитрий Быков : Да, «Детство» исчезло, «Мать» исчезла абсолютно, «Дело Артамоновых», которое шло обзорно, тоже. Из позднего не осталось вообще ничего.
Елена Рыковцева : «Песню буревестника» наизусть не учат.
Дмитрий Быков : Нет, и даже «Несвоевременных мыслей» нет сегодня в обязательной программе.
Елена Рыковцева : Не было их и раньше.
Дмитрий Быков : В перестройку ненадолго они появились. Вместе с бунинскими «Окаянными днями» они появились.
Елена Рыковцева : Ну, это я уже не застала по старости лет.
Дмитрий Быков : Да, мы с тобой к тому времени уже…
Елена Рыковцева : Конечно, подросли.
Дмитрий Быков : Но в принципе, к сожалению, я бы не настаивал на том, чтобы вернуть «Мать», конечно, но на то, чтобы давать побольше часов на Горького – да, в особенности на публицистику 10-х годов.
Елена Рыковцева : Хорошо. Иван, я и вас по этому пункту спрошу. Что вы считаете правильно было исключено из школьной программы? А что хорошо бы вернуть?
Иван Толстой : Я согласен с Дмитрием Быковым, что, наверное, горьковская публицистика была бы интересна и полезна в программе как вообще публицистика всякого человека, который умнее своего литературного таланта.
Елена Рыковцева : Каких лет?
Иван Толстой : 10-х и 20-х я бы сказал и эмигрантского периода тоже.
Елена Рыковцева : А 30-е не нужно, чтобы они поняли, во что он превратился, в конце концов?
Дмитрий Быков : Она очень однообразна.
Иван Толстой : Я думаю, что в пересказе это действовало бы гораздо интереснее. И описать деятельность Алексея Максимовича на Беломорканале, и его реакцию, и драму вокруг последних лет Горького, его попытку что-то крикнуть в ту ватную, глухую атмосферу вокруг него – это было бы гораздо действеннее и, по-моему, эмоционально полезнее.
Елена Рыковцева : То есть здесь уж пусть лучше Быкова читают об этом периоде, по этой книге.
Дмитрий Быков : Ну, не только меня. Об этом периоде и у Обозинского много.
Елена Рыковцева : Я условно.
Дмитрий Быков : Да, это период хорошо освещен.
Иван Толстой : Нет, я Быкова не рекомендовал бы для школьной программы.
Елена Рыковцева : Да, что вы?!
Иван Толстой : Нет.
Дмитрий Быков : По-моему, там все достаточно просто. Я не рекомендую себя в программу, но…
Елена Рыковцева : Скажите в двух словах – почему?
Дмитрий Быков : Для ознакомления можно было бы.
Елена Рыковцева : Вот смотрите, Максим Чижиков из «Комсомольской правды» рекомендует, а Иван Толстой с Радио Свобода не рекомендует. Уже есть спор. Поэтому хорошо бы услышать вашу точку зрения.
Иван Толстой : Мне кажется, что школьники – что средних классов, что старших – еще недостаточно искушенные в литературных приемах люди, хотя среди них попадаются и замечательные девочки и мальчики. Но установка Дмитрия на подачу Горького кажется мне настолько противоречивой, внутренне противоречивой, что школьники будут сбиты с толку. Дмитрий показывает Горького как писателя очень плохого и все время говорит, что он писатель замечательный. Мне кажется, что для школьников это трудновато.
Елена Рыковцева : Я сначала покажу, что он действительно говорит о нем, как о замечательном писателе. Вот смотрите, Дмитрий, он у вас пишет все лучше и лучше с каждым годом.
Дмитрий Быков : Мне кажется – да.
Елена Рыковцева : Самарский период. «1895 год оказался необычайно плодотворен. Почти все рассказы и очерки, составившие его первый двучастный сборник, написаны именно тогда». Следующий период уже на Капри. «И скоро на Капри были написаны лучшие его сочинения в середине 10-х годов, властно вернувшие ему первого прозаика России». Наконец, 20-е годы: «Так началось его почти 12-летнее с перерывом на празднование юбилея в 1928 году изгнание – самое плодотворное в литературном отношении время».
Дмитрий Быков : Да, конечно.
Елена Рыковцева : Самое, самое, самое.
Дмитрий Быков : Он был, конечно, писатель вертикально растущий. Я уверен, что этот вертикальный рост увенчался «Жизнью Клима Самгина», как, безусловно, самым мощным его текстом.
Елена Рыковцева : То есть вы от души восхищаетесь его литературным творчеством?
Дмитрий Быков : Да, при этом, когда я говорю о Самаре, тут, конечно, привлекает главным образом трудолюбие – обилие и новизна материала. Написано это зачастую очень средне. И когда сегодня читаешь босяцкий цикл, то многое настораживает. Тем не менее, я очень многим сегодняшним авторам настоятельно бы порекомендовал почитать «Бывших людей». Вот так надо делать сюжет, вот так надо давать портреты. Он с самого начала начал очень крупно. Конечно, это писатель исключительного класса. На фоне даже таких мэтров как Куприн и Андреев, видим, что у Горького стилистических закидонов было гораздо меньше, гораздо меньше ложной красивости, вообще, характерной для прозы Серебряного века. А уж рядом с прозой Сологуба он просто титан.
Елена Рыковцева : Только что Дмитрий Быков сказал, что это писатель исключительного класса. Иван, а почему вам показалось, что если человек сядет и прочитает его книгу, то он поймет, что ничего хорошего в писателе Горьком и не было?
Иван Толстой : К такому выводу подталкивают все те цитаты, которые Дмитрий приводит в своей книге. Вот две на выбор. «Горький часто грешит натужным пафосом, многословием. Его повести – почти всегда цепочка хаотически нанизанных эпизодов, а его публицистика – жестяное громыхание, в котором человеческое слово большая редкость». Другая цитата: «Собственно, людей живых, реальных он терпеть не мог. Потому что слишком многого в жизни насмотрелся. И потому со всем пылом души любил какого-то абстрактного, никогда не бывшего, никем не виданного человека – помесь Заратустры и Манфреда – и при этом желательно молотобойца». По-моему, это совершенно точно, пронзительно сказано. Это полное попадание в то, как мне видится Горький. Подчеркиваю, это только мое субъективное мнение читателя. Но вот уже из этих двух пассажей, по-моему, напрашивается вывод, что речь идет о человеке страшно раздребезженном, с точки зрения литературного опыта и литературного мастерства.
Вообще, как мне кажется, Горький страдал безвкусием южного плана, южного типа. Есть безвкусица северная, западная, есть восточная, а вот у Горького была какая-то южная – с этими крикливыми красками, с этим противоречием внутри художественного ряда, со стилистической невнятицей, с такой романтической приподнятостью дурного, очень дурного, по-моему, вкуса. Все это Дмитрий замечательно, остроумно и талантливо, как вообще вся его книга, подает. И те выводы, которые он делает при этом сам, те обобщения, по-моему, совершенно не стыкуются, не монтируются, как говорят, с тем, что он же и показывает.
Елена Рыковцева : Вы молчите…
Дмитрий Быков : Я могу только сказать, что, по-моему, ненависть к людям – это как раз важная черта большого писателя. Потому что настоящую ненависть, настоящую точность надо долго в себе воспитывать. Именно такой непредвзятый взгляд мы у Горького и видим. Конечно, я говорю, что не любит людей, потому что он их навидался. И обратите внимания, сколько отталкивающих, диких деталей даже в самом комплиментарном его описании. Скажем, когда он описывает Варавку, он, прежде всего, замечает его ступни, овальные, как блюдо для рыбы. И сразу рыбой веет на нас от этого описания. Когда он описывает, скажем, Лидию Варавку, то мы, прежде всего, замечаем ее жесткие проволочные волосы. И эта деталь… В общем, он, как правило, видит в людях сразу нечто отталкивающее. Что поделать?! У человека был такой жизненный опыт и такое устройство глаз. Я как раз думаю, что это-то и хорошо, потому что нелюбовь к конкретным людям для художества зачастую стимул гораздо более мощный.
Что касается «жестяного пафоса и дребезжания». Давайте вспомним, что у него были замечательные периоды активной мизантропии и скепсиса, когда он написал лучшие свои тексты, как например рассказы 1922-1924 годов, как например «Мамашу Кемских», которую я ставлю очень высоко, как потрясающее «Дело Артамоновых». В общем, всегда, когда он скептик, у него все получается. И уж Самгина он ненавидел до такой степени… Интеллигенцию, которая всегда права, потому что пуста внутри, и ничем не скомпрометирована, потому что ничего не делает. Вот этот тип он знал и ненавидел до такой степени, что у него получился действительно персонаж на все времена. Самгин может встать в один ряд с Чичиковым, с Уленшпигелем. Это еще один ущученный новый тип. На это не жалко четырех томов. Я считаю, что все-таки Горький, именно благодаря сложностям своего человеческого характера и добирал как художник.
Елена Рыковцева : Хочу процитировать самого Дмитрия Быкова. Он объяснял для газеты «Неделя», что же такое Горький в его книге: «Странно, насколько в нем не было почти ничего человеческого. Феноменальная трудоспособность, невероятное терпение, с которым он переносил боль; жажда деятельности, физическая сила - врачи поражались, как он дотянул до 68 лет со своим состоянием легких, шесть седьмых поверхности которых были разрушены хроническим туберкулезным процессом... (Сразу скажу для слушателей, которые не читали книгу, ни на минуту не сомневается Дмитрий Быков, что это была естественная смерть, учитывая то, что он был очень болен). Добавьте сюда память, сравнимую с машинной, - он удерживал в голове тысячи имен, названий, цитат... Немудрено, что ему мечтался человек нового типа; и в этом он не был одинок - в конце концов, русская революция тоже была не столько социальной, сколько антропологической».
И сейчас мы поговорим о его кумире, о том человеке нового типа, которого он видел. По-моему, единственный экземпляр такого рода – это был Владимир Ленин, о котором Горький написал примечательный очерк. И вот как Дмитрий Быков написал об этом очерке, об этих отношениях Горького и Ленина.
Диктор : «Ленин был для Горького на протяжении многих лет образцом того самого нового человека, о котором он страстно мечтал и которого почти не встречал в реальности. И надо сказать основания для такого отношения у него были. Абсолютное бескорыстие, столь же абсолютная преданность делу, юмор, неизменный при всем догматизме, и полное отсутствие рисовки – все это было непривычно. В Ленине его завораживали оптимизм и готовность к активному действую, европейская работоспособность и отсутствие азиатской пассивной мудрости. Словом, этот человек соответствовал своей репутации. В первый момент, правда, он разочаровывал. Так ли должен выглядеть вождь? Но вскоре становилось ясно, что только так и должен – логичен, ясен, заразителен, энергичен.
Разумеется, в очерке Горького о Ленине много елея, много и смешных, двусмысленных деталей. Чего стоит сцена, в которой Ильич щупает сухие ли у Горького простыни. Но за всем этим проступает на редкость привлекательный образ. Особенно заметна феноменальная ленинская наивность. Он в самом деле полагал, что может использовать историю, повелевать ею. На деле все обстоит ровно наоборот. История воспользовалась им для разрушения и реставрации империи, для того, на что у династии Романовых не было ни сил, ни легитимности. Но это выяснилось куда позже. Пока же Горький заряжался от Ленина оптимизмом, сильно поубавившимся после поражения Русской революции».
Елена Рыковцева : Мы вернемся к этим отношениям чуть позже. Иван Толстой вначале ответит Дмитрию по поводу того, что если человек не очень любит людей, то…Чем меньше он их любит, тем лучший он писатель.
Иван Толстой : Да, почти как у Пушкина. Мне кажется, что дело не в ненависти к людям, а в выдуманности людей, в выдуманности характеров. Лев Толстой сказал как раз о Горьком: «Все можно выдумать, кроме человеческой психологии». А у Горького она была выдуманной. А вот когда в пореволюционное время в начале 20-х годов, когда наступило политическое разочарование Алексея Максимовича в происходящем в России, вот тогда и наступило у него время, мировоззренчески и психологически наступило время для правды, вот тогда в те недолгие годы, в эпоху недолгого просветления и родилось у Горького то лучшее, что вообще вышло, на мой взгляд, из-под его пера. Поэтому я и сказал о публицистике Горького начала 20-х годов, эмигрантского периода, что, по-моему, ее было бы полезно вводить для учеников школы.
И другое. Позитивистская натура Горького проявлялась в том, что количество в его философии и было качеством. Он ведь жил каким-то накопительным мировоззрением. Все читал. Стремился все знать, собрать, издать всю мировую литературу. Поэтому и Всемирную литературу организовывал. Стремился поддержать каждого. Все мерил числом. В Америке, например, он изумлялся богатству одного из миллионеров и упрекал его в том, что у него так много денег. «Зачем вам так много денег? – говорил он. – Ведь нельзя же съесть пуд мяса». Зачем человеку столько денег? Какая-то крестьянская наивная, именно количественная претензия в этом проявилась. Никакой психологичности, конечно.
Дмитрий Быков : Секунду, господа. Может быть, у Горького есть неубедительные герои, но толстовского Платона Каратаева я не видел и знаю, что он выдуман. Массу других толстовских героев я тоже немедленно опознаю как выдуманных. Даже моего любимого отца Сергия и князя Сергея Кайсацкого. Тем не менее, у Горького как раз невыдуманных персонажей, которые шагнули с его страниц в речь народную, полно! Почти все его отрицательные персонажи абсолютно органичны. Другое дело, что выдуманы положительные, все эти несуществующие борцы-молотобойцы и странствующие сектанты. Конечно, такого персонажа как Лука очень трудно себе вообразить. Он смоделирован. Но и Актера, и Барона, и даже, простите меня, Челкаша, не говоря уж про старуху Изергиль с ее страшными закидонами, мы встречаем постоянно. То, что Горькому не нравится, он живописует гениально. Другое дело, что как человек, проектирующий реальность, он как все русские – утопист. Да, конечно.
Иван Толстой : Дмитрий, ну, позвольте, конечно, у Льва Толстого есть фальшивые герои, а у Достоевского нет фальшивых, а у Пушкина нет?
Дмитрий Быков : Есть. Я просто говорю, что выдумать героя, на самом деле, можно. Более того, он шагнет в жизнь и станет достоверным, потому что мы все говорим о каратаевщине.
Иван Толстой : О`кэй! Но литературное произведение есть целое, правда, интегрированное целое.
Дмитрий Быков : Конечно, целое.
Иван Толстой : Так вот, Льву Толстому веришь каждой странице, несмотря на ходульно…
Дмитрий Быков : И Горькому веришь! Веришь русской жизни, которую мы видим в «Климе Самгине», веришь чувству дикого распада в «Кире Булычеве» и, как ни ужасно, но веришь в мир благородных босяков, потому что люди, выключенные из жизни, часто бывают благороднее людей, интегрированных туда, что мы видим довольно часто.
Иван Толстой : Я здесь с Константином Сергеевичем Станиславским – не верю!
Дмитрий Быков : Да, ради Бога! Не верите, и дай Бог! Может быть, и дай Бог нам всем в это не верить, пока однажды жизнь нас не сунет носом в такого человека. Тогда мы вспомним, что Алексей Максимович кое-что угадал.
Елена Рыковцева : Ладно. А мы давайте совать нос в этих двух людей сразу - Горького и Ленина. Причем я хотела бы, скорее, о вас, Дмитрий, сейчас поговорить, чем о них двоих.
Иван Толстой : Достойный ряд – Быков и Ленин!
Елена Рыковцева : Главное, что у всех по два слога в фамилии. Это их объединяет.
Дмитрий Быков : Быков, Ленин, Пешков!
Елена Рыковцева : Так вот, Дмитрий, мне показалось, что когда вы пишете о том, как пишет о нем Горький, тут уже ваша личная симпатия прорывается.
Дмитрий Быков : Да, и я не скрываю этого абсолютно!
Елена Рыковцева : Вы не хотите никак смириться с тем, что Ленин… Я вас понимаю, кстати, сказать. Я хочу просто перепроверить свои чувства.
Дмитрий Быков : Я говорю о том, что надо выбирать из того, что есть. Я не видел практически никогда в России политика, чья деятельность не приводила бы к кровавым жертвам. Делает он что-нибудь или не делает ничего, или его называют Тишайшим, а кровавые жертвы при нем идут сами собой. Мне кажется, что из русских политиков достаточно пыточной русской истории Ленин, во-первых, человек наиболее энергичный, во-вторых, наиболее бескорыстный, и, в-третьих, безусловно, наиболее цивилизованный, наиболее просвещенный, открытый чужому опыту. Что меня больше всего злит сегодня, это разговор о том, что, да, конечно, гниловато мы живем, поганенько существуем, но революция хуже. Ведь революция – это опять русский бунт, это истребление культуры, это гибель. Опять народ пойдет на улицы, опять будут репрессии, и опять мы вляпаемся в кровавую кашу. Это все верно. А власть делает все возможное для того, чтобы перемены сверху стали невозможны. Так уж давайте лучше не будет никаких перемен. И мы не понимаем, как мы попадаемся на такую простейшую разводку – вот либо мы, такие какие есть с нашим обираловом, с нашей ложью, с нашими убийствами исподтишка, либо народный бунт бессмысленный и беспощадный. И уж давайте вы благословите нас, как предлагал Гершензон, чтобы мы защищали своими штыками вас от гнева народного.
Вот Горький эту разводку не признавал. Он за то, чтобы народ иногда брал власть в свои руки. И честно вам скажу, когда я вижу разрозненные стихийные бунты по всей России, я очень горько сожалею об отсутствии стихийной силы, которая бы появилась, сделала бы их менее кровавыми и более осмысленными, о какой-то силе, которая взялась бы, как писал Пастернак, оседлать мятеж. Может быть, это имело бы смысл.
Елена Рыковцева : Иван, хотела бы вас спросить. Это очень смешно, но я познакомилась с очерком Горького «Ленин» в по-английски, потому что он был включен в учебник в моей же английской школе. По-русски до этого я его не читала. Потом уже пришлось. Как вы считаете, в этом очерке - бесконечно восторженном - все-таки есть ли возможность для современного человека понять, кем был Ленин? Что это было – Ленин?
Иван Толстой : Мне кажется, что для человека, немножко знакомого с контекстом русской истории, из этого очерка, по-моему, следует, каким был Горький, а не каким был Ленин, что, наверное, совершенно естественно. Горький был человеком, поддающимся на шантаж. Добрый следователь, которым оказался и Ленин, и другие большевики, использовал слабости Горького, слабости его тщеславия и заставил его работать себе на пользу. Вот Горький никак не мог отказаться от иллюзии, от названного имени, ярлыка пролетарского писателя, великого и первого пролетарского писателя, на которого обращены взоры всего мира. Для него это было самым болезненным. В те минуты, когда он мог преодолеть вот эту зависимость от этого ярлыка, этого шантажа, вот тогда он прозревал, тогда он произносил горькие и правильные, на мой взгляд, вещи, мудрые. Вот тогда в нем просыпался психологизм. Ленин и был тем человеком, которого Горький пытался изжить в себе и до конца все-таки изжить не смог.
Елена Рыковцева : Значит, их было двое.
Иван Толстой : Кого?
Елена Рыковцева : Лениных в нем.
Иван Толстой : Лениных было много, к сожалению.
Дмитрий Быков : Да, Лениных там было полно.
Елена Рыковцева : Понятно, что эта книга не только про Горького, эта книга еще и о самом Дмитрии Быкове. Это некая система взглядов, которую Быков проповедует. Хочу одну из таких мыслей прочитать: «Но тут-то и возникает самая страшная мысль: что, если русское будет еще пострашней? Что, если выбор между советским и русским – как раз и есть безнадежная попытка выбрать между ужасным концом и ужасом без конца? Ведь советский проект, при всех его зверствах был попыткой вытащить русскую историю из круга бесконечных, циклических, повторений, ведь он нес преодоление вековечной и беспросветной отсталости, привносил в русскую историю какую-никакую вертикальную мобильность, снимал сословные барьеры, уничтожал чудовищный зазор между элитой и массой… Как ни ужасно советское – России десятых годов оно несло не только пытки, но и прогресс. Это уж личный выбор России, что от всего прогресса она через семьдесят лет избавилась, а пытки благополучно продолжила. Иными словами, советское было для России прогрессом ровно в той степени, в каком плохая жизнь является прогрессом по отношению к безжизненности, а кровавая история – к доисторическому временному социуму, в котором хватает и собственного зверства».
Если совсем так примитивно на это посмотреть, Дмитрий, то это попытка сказать, что было у нас и хорошее?
Дмитрий Быков : Зачем мне это пытаться сказать, когда я сам результат этого хорошего и как-то смею себя к нему относить, хотя я целиком и полностью дитя советской эпохи. Я, в общем, в новой книжке об Окуджаве, которая сейчас выйдет в январе, сформулировал, по-моему, исчерпывающе это кредо. Советский Союз был ужасен, но то, что его погубило, было хуже, чем он. Если говорить совсем откровенно, то, конечно, марксистская идея, да и социалистическая идея, на каждой почве реализуются по-разному. Каждая нация берет из нее то, что ей ближе. Я думаю, что Маркс в очень малой степени ответственен за культурную революцию по китайскому сценарию, тем более по камбоджийскому. Не нужно все это валить на коммунистов. Думаю, что в еще меньшей степени коммунистическая идея ответственна за то, что происходило в России. В России все-таки, согласитесь, было лучше, чем в Камбоджи.
Другое дело, что эта социалистическая идея на другой почве может дать и блестящие результаты, которые дает она, например, временами в Скандинавии, временами кое-где на юге Европы, в той же Болгарии, например. Это все может обойтись сравнительно нормально. Все зависит от той национальной почвы, на которую это попадает. Мне кажется, что во многих отношениях русское страшнее советского.
Елена Рыковцева : Тогда теперь объясните мне, пожалуйста, как получилось, что эта прогрессивная советская идея привела так быстро Максима Горького к той книге очерков 30-х годов, которую я держу в руках? Стремительно человек деградировал за каких-то 5-6 лет! Мы говорим о рассказах 20-х годов, и вот не прошло и 10 лет, как у меня в руках эта книга этих очерков, вот этого безобразия. Как это случилось?!
Дмитрий Быков : Надо сказать, что помимо этого безобразия было и много чего другого. Как раз то, что мы называем безобразием, я пытаюсь в книге показать, что, например, очерк «Соловки» ничего иное, как реализация все той же мечты о сверхчеловеке. В этом контексте и надо его рассматривать. Это продолжение мечты о пересоздании человеческой природы. Это вовсе не попытка выслужиться перед Сталиным. Другое дело, что в 30-е годы Горький в основном занимался повторением одного и того же. Его литературная деградация совпала с человеческой. В конце концов, человек стареет, становится догматиком неизбежно. Да, и по большому счету не предполагала сталинская цензурная реальность каких-то более или менее свободных волеизъявлений.
Тем не менее, я еще раз доказываю, что абсолютно не доказана вредоносность советского для литературы. Этот же советский проект породил великую советскую литературу 20-х и очень недурную литературу 30-х. Просто в советскую литературу я включаю и Платонова, и Бабеля, и Гроссмана. Это был все процесс довольно широкий. И пока при Сталине можно было дышать, а именно где-то года до 1934-1935, эта литература была великой. То, что Горький был ретроградом в этой литературе, абсолютно отрицающим все новаторское, это его личная проблема. Но то, что путь Горького завел в тупик, это не означает, что весь советский проект был в целом обречен на его репрессивный финал. Напротив, я скорее согласен с теми, кто говорит, что 1937 год был русским реваншем за советский проект.
Елена Рыковцева : Это просто ему так не повезло, Горькому.
Дмитрий Быков : Я думаю, что сама сущность горьковской души, он же сказал: «Я хочу быть похороненным в приличном гробе», в значительной степени вела к тому, чтобы, в конце концов, к старости стать догматиком. Такие люди – бешеные искатели – почти всегда к старости становятся догматиками, как знакомые мои евреи-атеисты умирают убежденными талмудистами.
Елена Рыковцева : Хочу, чтобы в качестве примера его публицистики 30-х вы послушали маленький отрывок из очерка, который назывался «13 лет». Речь идет о том, что журналу «Наши достижения», который редактировал Максим Горький, в 1934 исполнилось 13 лет.
Диктор : «Журнал наш каждый месяц рассказывает читателям о новых фактах роста. Факты эти убедительно говорят о том, что по всему пространству Союза Советов – от берегов Ледовитого океана до Арарата, от Балтийского моря до Охотского и до Тихого океана, от границ Монголии до Латвии - на всех точках этого огромного пространства неустанно идет работа – оплодотворение земли энергией рабочих и крестьян, работа обогащения нашей страны новыми фабриками, заводами, силовыми станциями, открытием новых и все более обильных месторождений металла, удобрительных туков, развитием новейших сельскохозяйственных культур, бурным ростом рабочего изобретательства, ростом жилищного и культурного строительства. Изредка нас упрекают в том, что журнал наш замалчивает отрицательные явления жизни. Упрекающие забывают, что эти явления вне пределов нашей темы, что задача журнала - наши достижения, а не наши уродства. Ведь нельзя же требовать, чтобы журнал, посвященный, например, вопросу воспитания детей, говорил о несовершенствах скотоводства, или в журнале, посвященном астрофизике, говорилось бы о вреде пьянства».
Елена Рыковцева : Что скажете, Иван? Ваше слово.
Иван Толстой : Надо сказать, я ошеломлен заявлением Дмитрия Быкова. В нем есть и верное, и неверное. Верное, на мой взгляд, я с этим полностью солидаризуюсь, что советское в нашем отечественном варианте, изводе, выросло на русском. В каком-то смысле непонятно, что страшнее – советское или русское. Действительно, русское вечней. Оно и породило тот «социализм» (никакого социализма, на мой взгляд, в нашей стране никогда и не было), который породило.
А с чем я решительно никак не могу согласиться, так это с тем, что Дмитрий такое делает положительное сальдо в отношении советских лет. Конечно, особенно в 20-е годы не то, чтобы как бы расцветала литература, но некоторые писатели смогли осуществить свои собственные литературные некоторые замыслы, проекты. Что-то удавалось напечатать. Но только таким кровавым и страшным путем, путем потери столького, что как-то говорить об этом нейтрально я бы не стал. По крайней мере, эмоционально я никак не могу принять такую сбалансированность, которую позволяет себе Дмитрий.
Конечно, были писатели, которые осуществились – и Булгаков, и Бабель, и Зощенко. Они как раз расцветали именно в эти годы. Но что было бы, если бы не было советской власти? Что с ними было бы? Но сколького, с другой стороны, лишилась русская литература, отвергнув, изгнав, толкнув ту волну в изгнание. Так что, все-таки говорить о том, что при советской власти было и хорошее, можно, если только при этом…
Дмитрий Быков : Пожить 10 лет при после советской власти.
Иван Толстой : Или хотя бы просто мысленно держать за пазухой камень, чтобы всегда вовремя им ударить по тем благодушествующим, которые так вспоминают эти 20-е сталинские годы.
Дмитрий Быков : Понимаете, нет там никакого благодушествования, Иван. Если бы не было советской власти, вы задаете вопрос – что бы было? Да, просто не было бы никакой России в 1917 году. Потому что в 1917 году альтернатива советской власти была совершенно очевидна.
Елена Рыковцева : А в 1918?
Дмитрий Быков : А в 1918 – еще очевиднее.
Елена Рыковцева : Вообще не было бы.
Дмитрий Быков : Когда немцы уже дошли до Петрограда. Если бы они не взяли власть, власть была бы взята либо сверху, либо извне, потому что внешнее управление Россией было тогда вполне осуществимо, либо страна просто бы распалась на несколько национальных образований. До того дошло, все было доведено до той степени деградации, что это была не страна, а гниющая жижа.
Елена Рыковцева : То есть Ленин спас страну?
Дмитрий Быков : Я не думаю, что он ее спас. У него не было такого субъективного намерения. Но то, что, безусловно, нашлась единственная сила, за которой, в конце концов, пошли, единственный еще никем не опробованный позитив, который не был скомпрометирован, и под этим знаменем удалось провести хоть какие-то необходимые преобразования – да. Потому что никому больше уже не верили. Не было вариантов.
Иван Толстой : Дмитрий, вы все время говорите о теории социализма. На мой взгляд, в нашей стране никакая теория социализма никогда и не расцветала.
Дмитрий Быков : Не было никогда.
Иван Толстой : Естественно, а была исключительная практика. Вы говорите о том, что в Швеции социализм другой, потому что там живут шведы. А у нас социализм другой, потому что, в основном, у нас живут русские.
Дмитрий Быков : Я и говорю, да. Так, дело же даже не в том, что русские виноваты. Я говорю о том, что в тот момент Ленин предпринимал единственные ходы.
Иван Толстой : Ленин предпринимал только те ходы, которые спасали его власть и больше никакие.
Дмитрий Быков : Разумеется. До какого-то момента это совпадало с программой спасения страны. После – перестало, и весь ленинизм благополучно накрылся уже при жизни Ленина, от чего он и помер, собственно говоря, когда понял, что вместо его империи, у него получилась империя прежняя в ухудшенном варианте.
Елена Рыковцева : От огорчения.
Дмитрий Быков : Я думаю, что от глубокой депрессии. Кстати говоря, симптомы у них с Блоком были одинаковые.
Иван Толстой : Вы хотите сказать, что этот тамбур временной, который пришелся на Ленина, спас Россию от чего-то более чудовищного?
Дмитрий Быков : Я не говорю, что Ленин хотел спасти Россию.
Елена Рыковцева : Он уже сказал это.
Дмитрий Быков : Он предпринимал единственные ходы. Единственное, что могло спасти страну в тот момент – это радикальный переворот. Его осуществили большевики. До 1918, по крайней мере, до 1919 года их интенция совпадала с интенцией истории, откуда и триумфальное шествие советской власти.
Иван Толстой : Но интенция истории не заключалась в том, чтобы из нескольких миллионов людей тесьму пустить.
Дмитрий Быков : Давайте посмотрим на то, что происходило в России в предыдущие два года. В 1916 году на фронте уже вовсю истребляли офицерье. Братоубийственная война полным ходом шла весь 1917 год. Истребляли помещичьи усадьбы, жгли друг друга, резали друг друга на улицах. Братоубийство шло!
Иван Толстой : Минуточку! Какие усадьбы уничтожали в 1917 году до прихода большевиков, до осени? Люди мирно жили в своих усадьбах, на дачах. Мирнейшим образом!
Дмитрий Быков : Вот вам, пожалуйста, «Несвоевременные мысли» Горького, где рассказано о погромах в помещичьих усадьбах летом 1917 года. Не Ленин это начал.
Иван Толстой : Штучно!
Дмитрий Быков : Штучно это происходило, разумеется.
Иван Толстой : А штучно происходило всегда.
Дмитрий Быков : Уверяю вас, что если бы не было ленинского переворота, это продолжилось бы. Неужели вы думаете, что эти 15-20 человек, которые взяли власть в Петрограде, на самом деле, оседлали народную волну? Эта народная волна шла прекрасным образом и без них. То, что они предлагали, очень резко расходилось с природой русского бунта. И вот «оковать этот бунт», как Есенин это называл, и было у них делом ближайших четырех лет. На самом деле, они взяли власть в стране, которая уже озверела, которая уже достаточно кроваво развивалась. Уверяю вас, что если в самое ближайшее время не будут приняты какие-то меры, простите меня, что я вынужден об этом говорить, мы с вами можем это увидеть и в нашей текущей реальности.
Иван Толстой : Конечно, слава пахану, который почувствовал, какие настроения в бараке, взял власть и тут же, естественно, придушил своих сокамерников.
Дмитрий Быков : Надо вспомнить о том, что он вел себя не только, как пахан. Надо сказать, что у этого пахана, помимо чисто личного эгоизма, который я у него вообще не обнаруживаю, были и кое-какие теоретические воззрения. И кое-какие из них, между прочим, вызвали в России серьезнейший культурный Ренессанс.
Иван Толстой : Что значит – личный эгоизм? Личный эгоизм проявляется не только в стяжательстве. Личный эгоизм проявляется в удовлетворении своего патологического тщеславия, в постановке эксперимента на целой стране.
Дмитрий Быков : Не вижу я в Ленине никакого патологического тщеславия. А вот то, что великий почин, им начатый, как он сам это назвал, действительно вызвал в России нешуточный религиозный Ренессанс, неорелигиозный - безусловно. То, что люди выходили работать бесплатно – безусловно, то, что люди впервые почувствовали себя творцами истории, что низы хлынули в культуру – это, безусловно, происходило. Мы не можем этого не видеть. Мы должны, конечно, видеть кровь и ужас, но давайте видеть кровь и ужас и потом, и сейчас, и в 90-е годы, когда происходила братковское взаимное истребление. Гражданская война в России всегда выглядит одинаково. Вопрос весь в том, есть ли при этом какая-то культурная сила, пытающаяся ее направить, или нет. В 90-е ее не было, а в 20-е она была.
Елена Рыковцева : Я думаю, может быть, мы о хорошем поговорим. А хорошее в этой книге Дмитрия Быкова…
Дмитрий Быков : Ее тираж.
Елена Рыковцева : Небольшой.
Дмитрий Быков : 5 тысяч.
Елена Рыковцева : Большой, по сравнению с тремя.
Дмитрий Быков : Сейчас уже 15. Так что, в общем, уже неплохо.
Елена Рыковцева : Я скажу сейчас об одной симпатичной вещи, которая мне понравилась. Например, Дмитрий Быков мое внимание вернул к «Русским сказкам» Горького.
Дмитрий Быков : Да, смешные очень.
Елена Рыковцева : Они очень смешные. Когда-то я там кое-что упустила, а благодаря этой книге, вернулась к этому, к пятой сказке. Прямо как пятый пункт порекомендовал нам Быков прочитать пятую сказку Горького про национальную идею.
Дмитрий Быков : Про национальное лицо.
Елена Рыковцева : Она чудесная. Когда я читала эту сказку, просто радовалась по-настоящему, потому что жил-был барин, который столько лет прожил и вдруг озаботился – чего-то ему не хватает, он встревожился! Оказалось, национального лица ему не хватает.
Вот это уж такое родное, такое близкое. Вся Россия уже стоит почему-то именно в последние годы… Вот в ельцинские годы она не так стояла на ушах по поводу поиска национальной идеи, а сейчас просто дым стоит коромыслом – вынь да положь эту самую национальную идею.
Иван, я хочу сказать, что Горький ведь был остроумным человеком. В этом очерке о Ленине он очень смешно пишет о Плеханове. У него вполне фельетонный персонаж, этот Плеханов, там действительно забавные детали…И вот он веселится по поводу поисков национальной идеи, но как вы считаете, сам-то он как ее ощущал?
Иван Толстой : Мне кажется, кстати, по поводу этих сатирических сказок, так же как по поводу горьковской публицистики и особенно горьковских воспоминаний очень хочется обратить внимание на то, что он здесь проявляется как полновесный, очень неглупый, мудрый и взвешенный человек. Вот тут литературный талант у него присутствует, а совсем не в прозе, совсем не в «Сказках об Италии», совершенно, по-моему, чудовищных и так далее.
Дмитрий Быков : Да.
Елена Рыковцева : Это Быков тоже написал.
Дмитрий Быков : Хотя я до сих пор очень люблю «Мать уродов». Это здорово, да.
Иван Толстой : Мне кажется, что национальная идея у Горького выраженной не получилась потому что то, что он хотел бы в этих своих сатирических произведениях высказать и выразить, оно было потоплено той самой ложью, о которой так много и, по-моему, так удачно и проницательно писал Владислав Ходасевич в нескольких очерках воспоминаний.
Дмитрий Быков : Замечательных, да.
Иван Толстой : Да, Дмитрий, и вы об этом пишете.
Дмитрий Быков : «Ненавидел правду».
Иван Толстой : Я просто хочу сказать, что вы все пишете, но только выводы вы делаете так, как будто не вы это написали, а пришли, полистали и сделали вывод. Они никаким образом не соответствуют. Они перпендикулярны тому, что у вас написано.
Дмитрий Быков : Нет, вполне… Почему? Они вполне параллельны, потому что, на самом деле, если человек…
Иван Толстой : Параллельны, но не совпадают!
Дмитрий Быков : Если человек любит ложь, на самом деле, то, что называет Ходасевич, это ведь можно сказать и иными словами – человека не устраивает реальность, человек пытается ее моделировать. И Горький, вслед за Чернышевским, был уверен, что реальность еще предстоит создать. И он ее создает. Я считаю, что всем нам сегодня очень не хватает такого писателя. То-то мы и бьемся в прозе.
Иван Толстой : Что касается писателя, то я вспоминаю слова из одного интервью Владимира Набокова. Когда его спросили: «Что вы думаете о писателе Максиме Горьком?» Он ответил: «Нет такого». Вот, мне кажется…
Дмитрий Быков : Ну, Горький был бы вправе ответить точно также. На самом деле, есть они оба, просто в поле зрения друг друга не попадают. Такая оптика. Между тем, тот же Набоков давал своим студентам рассказ «На плотах» как пример классической русской новеллы. Так что, всякое бывало.
Елена Рыковцева : Хочу обратить внимание на два момента в книге Дмитрия Быкова. Совершенно точно пишет он, что «с легендой об антисталинизме Горького придется проститься, как бы ни было грустно». Ой, слушайте, я-то поняла, что с легендой о сталинизме Горького придется проститься.
Дмитрий Быков : Об антисталинизме.
Елена Рыковцева : Да, а я-то хотела пример привести свой, что в этом собрании его сочинений, том которого сейчас у вас в руках, 1931 года издания, нет ни одного упоминания о Сталине вообще.
Дмитрий Быков : Да, как-то еще умудрился.
Елена Рыковцева : Ни в предисловии… Как это получилось, я совершенно не представляю! Я даже у Ивана Толстого спрашивала его версию, как получилось, куда делся Сталин? Его там нет ни в биографии Горького официальной, ни в ссылках, а это 1931 год. Может быть, теперь вы поделитесь своей версией?
Дмитрий Быков : Нет, нет, он успел о Сталине…
Елена Рыковцева : Иван считает, что, поскольку, видимо, это собрание начинало формироваться в 1929 году, Сталина как бы еще не было, фоном он еще не шел.
Дмитрий Быков : Он не был обязательной фигурой.
Иван Толстой : Не было обязательного упоминания.
Дмитрий Быков : Он стал обязательной фигурой в публицистике Горького позднего. Он называл его - как Владимир Ленин, так и Иосиф Сталин. И много мы там прочли про несгибаемого. Другое дело, что он пытался написать о нем брошюру, но не преуспел. Действительно, там не о чем было писать. Как художника он не мог его привлекать. Однако, тем не менее, Горький предостаточно его упоминал. И поздний Горький, с его разоблачениями фашизма, с его словами о том, что и хулиганство является фашизмом, и неправильное словоупотребление является фашизмом – это нормальный сталинистский публицист, который написал, действительно, очень много ерунды. Но, подчеркиваю, к сожалению, таков был горьковский путь. Горький кончился бы догматизмом при любых обстоятельствах. Человек, который всю жизнь прожил агностиком, всегда умирает прагматиком. Это закон жизни, который никто еще не перебил. Поэтому я всех агностиков предупреждаю, потому что если они вовремя не примут какую-нибудь веру, они умрут савонаролами. Это очень обидно. Всю жизнь прожить, сопротивляясь любому тоталитаризму, а кончить его апологетом. Это так всегда страх смерти действует на агностиков. Поэтому лучше вовремя во что-нибудь поверить.
Я думаю, что с Горьким случилось то, что неизбежно происходит со всяким человеком после 60 лет. Он цеплялся за что-то, уцепился, и на этом держался до конца. Скажем ему «спасибо» за ту последовательность, с которой он это делал, и не будем пытаться делать вид, что это противно его природе. Это из нее вытекает.
Иван Толстой : Я, кстати, в защиту Горького хотел бы сказать, чтобы правильно быть понятым, что человеческие реакции, человеческие поступки были ему не чужды ни в какие годы.
Дмитрий Быков : Конечно.
Иван Толстой : И в 1918 году, и в 1921, когда он действительно писал много писем, звонил и защищал целый ряд людей.
Дмитрий Быков : Конечно.
Иван Толстой : Все это, конечно, было так, несмотря на то, что его называли… Чириков называл его «Смердяковым русской революции».
Дмитрий Быков : О, да!
Иван Толстой : Зинаида Гиппиус не хотела подавать ему руки.
Дмитрий Быков : Она никому не хотела.
Иван Толстой : За то, что он участвовал в разграблении России. Его называли «скупщиком краденного». Когда дворянские усадьбы и квартиры и коллекции конфисковывались, Горький был в комиссии по распределению всего этого добра. Кстати, очень много, что осталось в его собственной, личной коллекции. Я не знаю происхождения отдельных деталей.
Но вот о человеческом поступке Горького я с удовольствием хочу сказать следующее. Благодаря Алексею Максимовичу, я появился на свет. Именно впрямую благодаря Горькому.
Елена Рыковцева : Мы замерли!
Иван Толстой : И не могу не вспомнить об этом добром. Дело в том, что мои родители, папа с мамой, не должны были жениться. Они познакомились на первом курсе университета в 1934 году. Какая-то была влюбленность, но о браке речи не было, тем более что моему папе было еще 17 лет. Он просто на это не имел права. А вот после убийства Кирова, последовавшего 1 декабря 1934 года, мамину семью, как дворянскую семью, должны были выслать из Ленинграда. Мамин отец был известный переводчик Михаил Лозинский. Все. Поступило распоряжение, вызвали в НКВД, дали срок собираться. Они уже сидели на чемоданах, все было упаковано. И тогда мой отец пошел к своему отцу, Алексею Толстому, и сказал, что так и так Лозинских высылают, а я люблю Наташу. Алексей Толстой совершил в те годы уже редкий благородный поступок (он защищал своего сына), он позвонил Горькому в Москву. Горький сказал – немедленно Никите, моему папе, приезжать. Он приехал. Ему сказали – тебе нужно жениться на Наташе Лозинской. Это единственное, что вас удержит от высылки. Был даже уже известен город, куда их высылают. Отец вернулся, дождался ближайшего дня, когда ему исполнится 18 лет, и они немедленно побежали в ЗАГС. Между прочим, тем не менее, брака не наступило фактического. Они несколько лет просто дружили. И только потом они влюбились друг в друга окончательно, и пошла семья.
Елена Рыковцева : Так вот, кто должен памятник Максиму Горькому ставить.
Дмитрий Быков : Да, подождите, а вы-то Татьяне Никитичне кем приходитесь? Братом родным?
Иван Толстой : Да, братом.
Дмитрий Быков : Тогда все очень замечательно.
Иван Толстой : Так что, несмотря на всю мою нелюбовь к Алексею Максимовичу, как к писателю, тогда, когда он занимался реальными конкретными судьбами…
Дмитрий Быков : Приносил очень много пользы.
Иван Толстой : Он приносил пользу.
Елена Рыковцева : Хорошо. Второй момент, на который я бы хотела обратить внимание в книге. Дмитрий очень любопытно написал о том, как Горького и Андреева, больших двух друзей, в 1914 году рассорила война. Горький выступал против войны, а Андреев, соответственно, «за». Читаю Быкова: «Можно по-человечески понять и Горького и Андреева. Главное – не скажешь, за кем была окончательная правота. Россия такая страна, что ее нет здесь ни за кем. Прав Горький – война уничтожила Россию. Но прав и Андреев – без войны нельзя отковать нацию». И вот дальше ваша мысль: «Таким народообразующим фактором стала для России Великая Отечественная. Она-то и создала такую общность как советский народ. Сколько бы сегодня не уверяли, что такой общности никогда не было, но в России 1914 года не было идеи, способной поднять народ на войну, а потому и не сбылась андреевская утопия российского возрождения».
Что вы скажете, Иван, об этой мысли Дмитрия Быкова?
Иван Толстой : Абсолютно согласен, полностью согласен. Это, по-моему, одна из самых верных мыслей этой в целом очень спорной и очень талантливой книги.
Дмитрий Быков : Спасибо.
Иван Толстой : Это совершенно замечательная мысль. Я только не совсем соглашусь, что в 1914 году не было в русском обществе этой объединяющей идеи. Идея все-таки была – бездарность русского, российского руководства, царского, способствовала разрушению, выморачиванию даже этого объединяющего чувства.
Елена Рыковцева : Завершается книга так: «Он обличал ту самую русскую жизнь, которую мы сегодня обожествляем под именем «национальной матрицы». Он выступал против того, что мы сегодня считаем своей национальной спецификой. Он учил не мириться, не соглашаться, не останавливаться – словом, вылезать из того болота, которое сегодня, после многих лет бурь и путаницы, выглядит таким уютным. То, что личный путь Горького привел в тупик, ровно ничего не доказывает».
Иван, к вам хочу обратиться. Он пришел в тупик. Но при этом он нам нужен. Вот это мысль Дмитрия Быкова.
Иван Толстой : Я хочу закончить тем, с чего я и начинал. Дмитрий позволяет себе некоторую подмену в книге, впрочем, очень убедительно высказанную, но, тем не менее, концы, мне кажется, торчат и разломы видны в этой книге. Дмитрий пишет, что был такой хороший писатель Горький, а мне кажется, что его книга показывает, что такого хорошего писателя Горького не было, а был литератор, по поводу которого можно интересно и талантливо высказаться, что Быков блестяще и продемонстрировал. То, что Горький зашел в тупик, и Быков все-таки недостаточно ясно и ярко для меня (это может быть моя интеллектуальная недостаточность, неполноценность) поясняет – почему он зашел в тупик, и какого рода был этот тупик, мне кажется, зиждется именно на этом противоречии быковской книги.
Елена Рыковцева : Чтобы порадовать наших читателей в эти новогодние дни, прочитаю, в заключение, один абзац из «Литературных забав» 1934 года. Это уже такая статья, в которой, на самом-то деле, писатели вовсю назывались врагами, но, тем не менее, сейчас в эпоху «чёса» и «корпоративов» будет смешно.
«Например, ходит слух, что два поэта явились в какой-то сибирский город и предложили устроить несколько вечеров чтения их стихотворений по 2 тысячи за вечер, - пишет Горький. – Такой шаляпинский гонорар весьма постыден для пролетарских поэтов. Если этот слух неверен, он все равно постыден. Если нам, литераторам Союза Советов, людям, за которыми внимательно следят пролетарии всех стран, если нам доступно коллективное сознание нашей чести, нашего значения и достоинства, мы должны немедленно проверять такие скверные слухи. И буде они окажутся верными, исключать жадных поэтов из числа членов Союза. А если слухи неверные, привлекать к ответственности авторов лжи, которые позорят литераторов». Вот как изменились времена.
Смех в студии
Елена Рыковцева . Завершаем на этом программу «Час книги».
