Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Лихорадка Оскаровских премий - эссе Бориса Парамонова
История и вымысел – беседа с писателем и историком Владимиром Батшевым
Новые музыкальные записи
Андрей, что вы принесли сегодня?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать фрагменты пьес в исполнении Алексея Чижика - единственного виброфониста в мире, который играет одновременно пятью палочками. Но я хотел бы, прежде всего, пользуясь случаем, поздравить вас, Иван, и всех, кто нас слышит, со Старым Новым Годом. Я очень люблю эту традицию праздновать кучу праздников – в старом и в новом летоисчислении - меня совершенно не пугает то, что обилие праздников может сказаться на экономике, по-моему, на ней все, что можно, уже сказалось. А все-таки, чем больше праздников, тем лучше. С Новым Годом!
Иван Толстой: Спасибо, Андрей. А я должен сказать, что я сегодня нашел и подарил нашему продюсеру, разделил с ним радость, большой календарь, который назван мультирелигиозным. Там на каждую неделю обозначены праздники, которые отмечают люди, верующие в разных богов. Андрей, скажите честно, где вы провели новогодние праздники?
Андрей Гаврилов: 1 января или 13 января?
Иван Толстой: Расскажите о самых интересных.
Андрей Гаврилов: Впервые в жизни, наверное, я встретил 1 января, не бой часов, а 1 января утром я был просто на горнолыжной трассе. Роскошное солнце, прекрасный снег, свежий воздух и полное отсутствие привкуса оливье во рту. Замечательно! Всем рекомендую.
Иван Толстой: Я подозреваю, что эта лыжная трасса пролегала где-то в Куршавеле?
Андрей Гаврилов: Нет, она не пролегала в Куршавеле, но она действительно пролегала во французских Альпах. Куршавель - это особая песня и, наверное, особое культурное событие современной советско-русско-французской жизни. Об этом можно поговорить в другой раз. Но я был недалеко оттуда.
Иван Толстой: А что вы там делали?
Андрей Гаврилов: Катался на лыжах.
Иван Толстой: Но почему рядом с Куршавелем?
Андрей Гаврилов: Потому что курорт, на котором чуть-чуть другие цены, раза в два, чуть-чуть меньше народу, чуть-чуть, может быть, человечнее. Он находится просто-напросто за перевалом от Куршавеля, называется он Мерибель. Замечательная маленькая деревушка в Альпах.
Иван Толстой: Мерибель это почти мирабель, то есть почти дикая слива.
Андрей Гаврилов: Почти веселая красавица, если переводить это с разных языков.
Иван Толстой: Хорошо, Андрей, давайте прейдем к последним интересным новостям. У меня есть новость о том, что Винни-Пух вернется к читателям в виде продолжения сказки, и это продолжение напишет Дэвид Бенедиктус, и это будет авторизованное продолжение, то есть авторизованное компанией «Пух пропертиз». Многие авторы в течение последних лет предлагали продолжение сказки, но каждый раз эти предложения отклонялись. И вот, наконец-то, они утверждены, и осенью многих детей, а также взрослых, которые с детства любят приключения этого медвежонка, ждет продолжение. Если говорить также о литературе, то интернет рассказывает очень интересную вещь. Американцы стали больше читать беллетристику. Вообще, как русские журналисты интересуются чужой безграмотностью или чужой серостью, всегда меня забавляло, еще с советских времен. Оказывается, американцы стали больше читать. Вот интересно, стали ли больше читать русские? Правда, в этом сообщении, а это сообщение из «Нью-Йорк Таймс», отмечается, что исследование не показывает различий между теми, кто за год прочел один любительский рассказик в сети, и теми, кто осилил собрание сочинений Диккенса или Пруста. И это примечание запоминает мне некоторые комментарии к научным достижениям, к фармакологическим новостям, когда выясняется, что аспирин вреден, а потом из комментария узнаешь, что если крысе дать три мешка аспирина за неделю, то она, конечно же, ляжет на спину брюхом кверху и откинет свои маленькие копытца.
Андрей Гаврилов: Я считаю, что совершенно правильно, нет различия между теми, кто читает собрание сочинений Диккенса или, в наших реалиях, Льва Николаевича Толстого, и теми, кто читает рассказ в сети. А нечего читать Диккенса с Прустом. Ну что ты умный такой, вот ты схватил и прочел все «Поиски утерянного времени», что это такое, в конце концов. Таких все равно единицы. Прочел какой-нибудь полупорнографический рассказ и ставишь галочку: я - читатель. И все правильно, все довольны.
Иван Толстой: В таком случае, поделитесь вашими новостями, Андрей.
Андрей Гаврилов: Я тоже не мог не отметить, конечно, вероятность продолжения «Винни-Пуха». Вы тактично не поделились своим мнением по этому поводу. Меня оно привело в ужас. Я помню продолжение «Унесенных ветром». Я честно прочел страниц 50, прежде чем выкинул эту книгу раз и навсегда из собственного дома. Кроме того, меня всегда поражало, почему наследники или какая-то компания, владелица прав, должна решать, что годится в качестве продолжения и что нет. Все-таки, если в этом есть какая-то юридическая правота, то это эстетическая бессмыслица. Я даже не говорю про то, что на детях гениев природа отдыхает, это общие слова, но почему люди, которые сами не смогли написать, должны решать, кто может написать. Я не знаю, как вы к этому относитесь, Иван, я понимаю, что есть, конечно, владельцы торговой марки, образа, но, в общем, это приводит к каким-то чудовищным вещам. Я почему так уцепился за это? Потому что незадолго до Нового Года я имел несчастье ознакомиться с мультфильмом про Винни-Пуха диснеевским, который у нас издан на ДВД, замечательная графика, знакомая с детства, все как полагается. Я не оцениваю, кто прав, кто виноват, но из-за каких-то конфликтов, нерешенных проблем с авторским правом, Пятачок превратился в Хрюню, ослик Иа-Иа еще в кого-то. Все знакомые имена, все знакомые, придуманные Заходером блистательные ходы, они все оказались развеяны и потеряны. И, представляете себе, собирается семья, новый Винни-Пух, собираются родители и дети, и видят эту свинку, которую одни представители семьи называют Хрюней, а другие - Пятачком. Вот и все, вот и потеряна связь. Честно говоря, я примерно такого же жду от продолжения.
Иван Толстой: Возможно, Андрей, вы и правы. Я помню, что в детстве у меня была книжка «Побежденный Карбас», написанная, кажется, Еленой Данько. Это было продолжение «Золотого ключика». Я тоже полистал и отбросил. Что-то там такое было совсем пионерологическое, что совершенно не интересовало ребенка.
А вот давайте перейдем от литературных новостей к новостям кинематографическим. На этой неделе, видите, какие важные совершаются всякие события. На церемонии вручения наград премии «Золотой глобус» в Лос-Анджелесе завершилось объявление лауреатов. Победителем в главной номинации, в разделе кино, стал фильм «Миллионер из трущоб», признанный фильмом года. Всего фильм был удостоен 4-х наград – и за режиссуру, и за сценарий, и за музыку. В номинации «лучший фильм» с ним соперничали «Чтец», «Загадочная история Бенджамина Баттона», «Фрост против Никсона» и «Дорога перемен».
А наш нью-йоркский автор Борис Парамонов в своем эссе, которое он прислал специально для нашей программы, рассказывает об оскаровской лихорадке следующее.
Борис Парамонов: Начинается лихорадка оскаровских премий в Америке – главное событие киногода. Я видел два фильма оскаровского калибра: «Подмененный» Клинта Иствуда и «Валькирия» - о заговоре генералов против Гитлера в июле 1944 года. Привлекли темы обоих фильмов: Клинт Иствуд экранизировал какую-то уж совсем советскую историю, случившуюся в Лос-Анджелесе в 1928 году. У женщины пропал сын-школьник, и через несколько месяцев полиция его нашла и предъявила матери. Но смысл истории в том, что мать его не признала, это был другой ребенок. Она стала протестовать, писать жалобы, попросту скандалить, и тогда ее по какой-то крючкотворской статье какого-то закона посадили в психушку. Как я понимаю, этот фильм с особенным удовольствием покажут в нынешней России, где разоблачение Америки стало новым национальным увлечением и утешением. Удовольствие от этого сюжета будет, однако, подпорчено его финалом: правду обнаружили, общественность одержала победу над коррумпированным полицейским управлением. Ребенка, правда, не нашли.
«Валькирию» я пошел смотреть по двум причинам. Во-первых, очень много было шума еще до того, как фильм начали снимать. Снимали его в Германии, и немцы вели себя не очень дружественно. У них вызывал протест Том Круз – исполнитель главной роли Клауса фон Штауфенберга. Круз – член религиозной организации сайентологии, а таковая считается в Германии тоталитарной сектой. Немцы же к таким сюжетам относятся с повышенной осторожностью. И вторая причина – хотелось сравнить нынешний фильм с тем, что был сделан в Советском Союзе в начале семидесятых годов: сюжет о заговоре против Гитлера был одной из серий киноэпопеи «Освобождение», актеры были немцы из ГДР, фильм шел по-немецки, с закадровым голосом переводчика, и оставил, в общем, благоприятное впечатление. Нынешний американский – не хуже, но и не лучше, хотя Том Круз куда больше похож на красавца Штауфенберга, чем тогдашний гедеэровский актер.
Я понимаю, конечно, что не могу считаться барометром зрительского суждения, когда речь идет о голливудских фильмах. В них главное – сюжет, «стори», цель - рассказать историю, хорошо построенную и завладевающую вниманием. Оба мной виденных фильма вполне отвечают этому требованию. Это профессиональная работа, хорошее коммерческое кино. Но искусством там и не пахнет. Это как Шерлок Холмс: интересно, читается взахлеб, но ведь не сравнить не то что с Достоевским, но даже с Честертоном.
Я люблю в кино не сюжет, а символическую систему зрительных образов. Какая история рассказана в фильме Тарковского «Ностальгия»? Да никакой. Это не история, не рассказ, а притча о России и Западе, о судьбе русского художника и русского человека. Подытожена, гениально представлена извечная русская культурфилософская тема, даже бытийная тема. Такие фильмы или книги – которые не понять с первого раза, - следует смотреть и смотреть, читать и читать. А кому захочется пойти вторично на «Подмененного» и на «Валькирию»? Это, повторяю, профессиональная работа, но фильмы идут, как сказал бы Шкловский, вдоль темы. И ничего в них нет, кроме этого параллельного движения, и нигде, ни в каком воодушевляющем катарсисе эти параллели не сходятся.
Как следовало бы делать фильм о Штауфенберге? Есть интереснейшая деталь: он был вхож в круг Стефана Георге, великого немецкого поэта (годы его жизни 1868-1933). Это фигура такого же масштаба, как Рильке или Маларме во Франции, или Томас Элиот в Англии. Его круг был чем-то средним между эстетическим салоном и культовым орденом, сам Георге имел склонность позиционировать себя в качестве чуть ли не религиозного лидера; собрания его кружка обставлялись на манер неких квазибогослужений. Несколько справочных слов из англоязычной Википедии:
Диктор: «Для поэзии Георге характерна этическая установка аристократической отъединенности; стихи его формально изысканны, тональность их лирична, а язык часто таинствен и темен. В его восстании против современной реалистической литературы Георге вдохновлялся греческой классикой. Убежденный в том, что цель поэзии – дистанцирование от мира, он выступал активным защитником искусства для искусства. Вдохновителями Георге были, с одной стороны, Фридрих Ницше, а с другой – французские модернисты Стефан Маларме и Поль Верлен. Несомненная гомосексуальность Георге нашла выражение в таких сочинениях, как «Альгабал» и в цикле любовных стихов, посвященных одаренному подростку – сыну его знакомых Максимилиану Кронбергеру, которого он звал Максин и вокруг которого построил квазирелигиозный культ, представляя его манифестацией некоего божества».
Борис Парамонов: В общем, что-то вроде Антиноя – любимца императора Адриана, возведшего его после смерти в сан бога. Но дело не в гомосексуальных импликациях, а в самой культурной установке, каковая была намеренно архаической, несмотря на то, что сам Георге – модернист. Это сочетание – архаичности и модернизма – как раз и характерно для Германии того времени. И вот в такой предельно высший культурный круг вхож немецкий офицер, и смотрится в нем естественно. Это и интересно в первую очередь: не нравы поэтических салонов, а общая культурная атмосфера, в которой понятие офицера не исключает понятия культурности. Вспомним, например, что философ Эдуард фон Гартман был артиллерийским офицером.
Старое, дофашистское немецкое офицерство – кстати, как и судейское сословие – было особым миром, который сейчас трудно представить. Многое объяснил Шпенглер, особенно в работе «Пруссачество и социализм»: кастовые системы Германии объединяло понятие долга, служения, чести, жертвенности. Это был несомненный реликт древнего рыцарства. В Германии даже до нового времени, когда появились некоторые демократические институты (еще во второй половине 19 века), невозможна была служебная корысть, использование привилегированного положения, какая-либо коррумпированность служилого сословия. Герцен приводит немецкую поговорку: «Есть судья в Берлине». А пословицы и поговорки – древнего происхождения. Служение закону, исполнение долга – неотъемлемые черты старой немецкой кастовой системы. Это был, повторяю, реликт старого рыцарства, но будем, однако, помнить, что рыцарь отнюдь не означает святой. Он очень даже может быть кровопийцей, но ворюгой он быть не способен. Вот в чем суть.
В общем, правильный фильм о Клаусе фон Штауфенберге мог бы сделать какой-нибудь немецкий Тарковский. А правильную книгу написать – Томас Манн. Этого, повторяю, нельзя требовать от сценаристов Голливуда. Остается примириться с необходимостью и помнить, что живой пес лучше мертвого льва.
Иван Толстой: Я знаю, Андрей, что вы большой дока в киноискусстве, и поэтому не могу не задать вам вопрос: есть ли у вас какие-то новости, связанные с кино?
Андрей Гаврилов: Во-первых, «Мосфильм» впервые выпустил сборник литературных сценариев. В издательстве «Художественная литература» в Москве вышел первый сборник литературных сценариев кинокартин, снятых на студии «Мосфильм». В него вошли сценарии фильмов «Летят журавли», «Девять дней одного года», «Я шагаю по Москве», «Берегись автомобиля», «Зеркало» и других. Это безумно интересно, потому что, честно говоря, я не мог предположить, что подобное издание – первое. С литературными сценариями всегда интересно познакомиться, потому что зачастую они очень отличаются от режиссерских сценариев или уже от готовых лент.
А второе событие, которое, на мой взгляд, имеет крайне большое значение для развития кинематографа, - это то, что выпущен огромный том «Архив Ингмара Бергмана». В 2006 году, незадолго до смерти, Бергман предоставил международному издательству « Taschen » и шведскому издательству « Max Strom » полный доступ к своему архиву и разрешение на публикацию любых там хранящихся текстов. В интернете уже есть переводы некоторых этих текстов. На мой взгляд, наиболее интересные из того, что я нашел, это две статьи – «Каждый мой фильм - последний» и «Самоанализ кинорежиссера». Бергман пишет:
«Кинорежиссура это часть меня, это движущая сила, подобная голоду и жажде. Есть люди, которые выражают себя тем, что пишут книги, пишут картины, взбираются на горы, бьют своих детей или танцуют самбу. Я выражаю себя, создавая фильмы».
Я здесь не могу не вспомнить схожую фразу великого Дюка Эллингтона, который говорил, что «мой инструмент – оркестр». Что-то есть похожее в этом отношении к своему искусству.
В этом году начинаются съемки первого фильма из трилогии о Тентене. Это большой совместный проект таких гигантов современной режиссуры развлекательного кино как Стивен Спилберг и Питер Джексон. Спилберга представлять не нужно, а Джексон, напомню, это режиссер, сделавший себе мировое имя на трилогии по произведениям Толкиена. Вдвойне забавно, потому что 10 января комиксам о Тентене исполнилось 80 лет. Первый комикс был как раз посвящен приключениям Тентена в Советском Союзе. Он вышел в качестве приложения к брюссельской газете «20-й век». Всего художник Эрже нарисовал 24 книжки приключений о Тентене, которые впоследствии были переведены на 50 языков и изданы общим тиражом более 200 миллионов экземпляров. И завтра, 14 января, начинаются официальные празднования юбилея Тентена. Они откроются с того, что на железнодорожном вокзале Брюссель-Люксембург будет открыта фреска, посвященная герою Эрже - репортеру и путешественнику Тентену.
Кстати, если уж говорить о комиксах, то совершенно неожиданная новость пришла из Штатов. Компания « Marvel Comic », ставшая знаменитой после того, как многие ее комиксы были экранизированы в последние годы, подготовила к инаугурации избранного президента США Барака Обамы комикс, в котором Человек-Паук спасает политика от самозванца-двойника. По сюжету Питер Паркер замечает двойника Обамы. Он решает, что будущий президент не может без Спайдермена справиться, и начинает действовать. В итоге, зло, конечно, наказано, президент благодарит своего партнера за помощь. Я бы не стал останавливаться на этой новости, я не большой поклонник комиксов, но я в ней нашел какое-то настроение, какой-то элемент, который у меня в памяти вызвало совершенно другое сообщение. Сейчас я попробую объяснить, что именно меня так задело. Легендарный грузинский режиссер, художественный руководитель Театра имени Шота Руставели Роберт Стуруа приглашен поставить «Отелло» в Москву. Его пригласил Константин Райкин. Дело все в том, что, несмотря на полное охлаждение отношений между нашими странами, все-таки культурные связи, к счастью, не прерываются. Хотя, когда в Москве ждали спектакль Стуруа «Солдат, любовь, охранник и… президент», посвященный неназванному, но все-таки легко узнаваемому образу Михаила Саакашвили, этот спектакль в Москву так и не доехал. Он был показан в Ницце, в рамках только что завершившегося Европейского театрального форума.
Вот почему-то мне показалось, что эти два сообщения, как ни странно, про великого Стуруа и про комикс о Спайдермене и новом президенте США, они связаны одной ниточкой, они связаны тем, что можно не бояться показывать сильных мира сего в любом свете – ироничном, добром, жестоком, каком угодно. Я не думаю, что если завтра кто-нибудь из московских режиссеров решит поставить спектакль о нашем президенте, то лично президент или кто-нибудь из его помощников вмешается и запретит. Я не думаю, что цензура зашла так далеко. Но самое ужасное, может быть, даже более ужасное, я думаю, что никто и не поставит, потому что у всех включена внутренняя самоцензура. Кому-то нужно спокойно дожить до пенсии, кому-то нужно получить деньги на ремонт театра, кому-то нужно получить заслуженную прибавку для великолепных актеров, которые в этом театре работают. И так получается, что вполне возможно из-за того, что включен внутренний редактор, внутренний стопор, мы чего-то интересного лишаемся. Это безумно грустно, я вдруг впервые подумал, что внутренняя цензура это, наверное, намного страшнее, чем цензура внешняя. Вот такие странные мысли у меня появились после сообщения о новом комиксе про Человека-Паука. Я просто думаю о том, что когда Дарио Фо поставил свой уличный спектакль о Берлускони и Путине, в Москве не нашлось никого, кто бы согласился его привезти и показать нам, когда это было еще актуально. Грустно.
Иван Толстой: Хорошо знакомый нашим слушателям писатель и историк Владимир Батшев, живущий во Франкфурте-на-Майне, автор документального 4-х томника о генерале Андрее Власове, выпустил роман «Франкфуртский поток». За повесть «Хайнц Альвенхаузер», входящую в роман, автору в 2007 году присуждена литературная премия имени Марка Алданова, учрежденная нью-йоркским «Новым журналом». Я спросил писателя, каково соотношение вымысла и жизненной правды в его новом романе?
Владимир Батшев: У любого писателя, как я понимаю, любой вымысел, конечно, базируется на каких-то определенных фактах, я не говорю, что на мифе, но, может быть, и на мифе. Разумеется, у меня главных 4 персонажа, это 4 различные судьбы, 4 различных человека. Немец Альвенхаузер это, разумеется, обобщенный образ. И Шавхаузер, и Джеральд Брук, и Антон Пейве, и другие борцы за русскую свободу, которые в 60-70-е годы хотели помочь России выбраться из того маразма, в котором она пребывала. Они, как вы помните, приезжали в Россию, приковывали себя цепями где-то в людных местах, в каком-нибудь ЦУМе, где двое молодых голландцев приковали себя цепями и раскидывали листовки с требованием свободы Галанскому, генералу Григоренко, и другие, которые тоже боролись тем или иным способом. И общий такой сложился у меня образ, и вот вылилось в этого немца Хайнца Альвенхаузера, который вообще персонаж, я думаю, новый в российской литературе, по типу. Потом другие персонажи, конечно. Женщины, они выдуманные. Вообще, женские персонажи в российской литературе они все идеализированные. Не знаю, насколько женщинам-писателям, но мужчинам они, в основном, не удаются. Но вот даже у Аксенова женщины все… Я его вспомнил, потому что я Аксенова очень люблю, как писателя. У него с женщинами всегда провал. Я не знаю, с чем их сравнить. Вот с тем мифическим образом, который был у солдата во время Второй мировой войны, и советский кинематограф вот такой придуманный, мифический образ создавал. Почему у меня такое большое отступление, и почему я говорю об Аксенове? Потому что я старался, чтобы у меня не было такого мифа придуманного, а был какой-то человек более земной. Поэтому обе женщины, две подруги, они очень разные, более приземленные. Мне хотелось именно приземлить, не возвышать их, и, несмотря на всю изломанность судеб, я думаю, что все это мне удалось. А образ Хинберга - это реальный человек, мой друг, мосфильмовский кинооператор, я немного изменил ему фамилию, а в остальном все реально - и его детство, и работа на студии, и эмиграция, и деятельность в портах, среди моряков. Вот вам соотношение вымысла и реальности в романе.
Иван Толстой: Владимир Семенович, вы пишете о реальных исторических событиях и, в то же время, вы выдумываете какую-то историю. Почему? Вам тесно, ваш замысел нуждается в больших просторах? Позвольте напомнить вам известную формулу Юрия Тынянова «Там, где кончается документ, там я начинаю».
Владимир Батшев: Я отвечу вам цитатой из Гете: «Если факт расходится с моим вымыслом, то тем хуже для факта». Меня действительно иногда история, как таковая, сдерживает, но я стараюсь выбраться тем или иным способом за эти рамки, иногда мне хочется ее как-то изменить под моих героев. Современный читатель отравлен документальными произведениями - мемуарами, исследованиями популярными, поэтому, если вы напишите, что в 1961 году он шел по улице и говорил по сотовому телефону, это будет просто неправдой, не потому что не было сотовых телефонов, а потому что сам подход. Грубо говоря, только герой фантастического произведения может идти и в 60-м году говорить по сотовому телефону. А у меня не фантастическое произведение, у меня произведение, не знаю, как это называется - критический реализм или постреализм. При всем при том, я очень стараюсь сохранить колорит времени через какие-то детали, через детали быта, через обиход, через то, как говорят и о чем говорят люди. Это очень важно, но я думаю, что каждый писатель, у которого действие происходит не сегодня, а хотя бы на несколько лет назад или вперед, обязан это делать, и все писатели, я думаю, этим занимаются. Не занимаются, наверное, какие-то авангардисты и суперавангардисты современные.
Иван Толстой: Вы явно выбираете из всей истории ХХ век, очень часто не радостно выбираете, а с какой-то мукой. А в ХХ веке какой его части, какой стороне, какому окрасу ХХ века вы отдаете предпочтение?
Владимир Батшев: ХХ век, я считаю, был очень трагический и, особенно, это трагедия России. Вот этот окрас трагедийный, я думаю, наложил отпечаток на всю русскую литературу. Если мы берем за основу трагедию, и век мы весь будем рассматривать как трагедийный, то неизбежно он оказывает влияние на то или иное изображение - так или так мы это изображаем, в том ли ином ключе. Но мы же понимаем прекрасно, что не может быть одних мрачных тонов. Даже в самые тяжелые времена, во время всех войн люди любили, сеяли хлеб, пасли скот, писали книги, несмотря ни на что, несмотря ни на какие трагедии. И именно противостояние человека вот этому трагедийному времени, трагедийному веку, будем так говорить, и есть, наверное, основополагающий момент в литературе. По крайней мере, я как-то пытаюсь это показать в своих произведениях в той или иной форме.
Иван Толстой: Россия ваших книгах, в общем, безнадежная страна. Она действительно безнадежна?
Владимир Батшев: На мой взгляд - да.
Иван Толстой: В чем причина, корень этого?
Владимир Батшев: Я думаю, что это божье наказание.
Иван Толстой: За?
Владимир Батшев: За 17-й год. Народ отрекся от бога, от веры, и поэтому это неизбежно. Я считаю, что это абсолютно справедливо.
Иван Толстой: Повесть «Хайнц Альвенхаузер» была отмечена премией. Теперь она вошла в роман. Каково ее место там? Как она драматургически соотносится с другими сюжетными линиями?
Владимир Батшев: Понимаете, я могу вычленить любую линию и превратить ее в повесть. Не имело значения. Сначала я просто задумал писать весь роман по отдельным судьбам, четыре отдельные повести, потом переплести их, но это не получилось уже в самом начале, потом появились прологи и эпилоги. Когда я начал писать, Хайнц Альвенхаузер не был главным героем, он выплыл потом в основные герои. Хотя там все, я считаю, герои главные, там нет основного. И когда я стал писать, у меня стали перемешиваться уже по сюжету герои. Вот первый замысел написать четыре отдельные повести у меня стал рассыпаться. Но потом, когда уже вчерне был готов роман и поступило предложение о том, чтобы на конкурс послать повесть, я стал думать, кого бы вычленить из этих персонажей в отдельное произведение, я увидел, что я могу вычленить любого их них. Я бы дописал 10-20 страниц. Но мне показалось, что Альвенхаузер именно как нестандартная фигура, немец, иностранец, который страдает за русскую свободу, это будет интересно. Поэтому я его вынул из романа, приписал 10-20 страниц, какие-то кусочки, и послал в журнал.
Иван Толстой: Растолкуйте образ «франкфуртского потока» в вашем заглавии.
Владимир Батшев: Поток - это движение. Понимаете, движение всего, движение не только как само движение, но движение судеб, всей этой движущей массы, времен и событий. Поэтому мне было так необходимо показывать этот поток документальными вставками. Ведь, как вы заметили, там присутствует определенный процент документальных материалов, там очерки какие-то, документы, цитаты - это необходимо, чтобы читатель отдохнул от общего движения, передохнул. Тем более, что, как вы помните, там даже есть главка, где едет герой по автобану ночью, все время перед ним мелькают указатели скорости. Это очень важно для меня было - не сбиться с ритма, все время его показывать. И поскольку город Франкфурт весь проложен такими скверами и зелеными парками, чтобы населению было легче дышать, так и для читателей романа мне было необходимо этот мощный поток иногда останавливать, чтобы они смогли в этом потоке остановиться, отдышаться, перенастроиться, а потом опять мчаться дальше. Я пишу, что у меня не психоложеский роман Достоевского с его придуманной загадочной русской душой, а это современный роман, это вызов, конечно, но в этом потоке, в каждом отдельно взятом эпизоде жизнь всех героев как раз исследуется не как ничто взятое отдельно, а лишь как производное вот этого движения, вот этого потомка.
Иван Толстой: Есть ли в романе вы сами, в чьем портрете вы скрыты?
Владимир Батшев: Нет. Здесь нет автора, там есть автор иногда, там же есть такие отступления, что автор посмотрел на то, как делается то-то, герой поселится на том берегу, где живу я, автор… Там именно специально автор, хоть и водится, но он дистанцируется от героев. Мне не хотелось здесь что-то делать с собой, мне хотелось быть в стороне от них. А, с другой стороны, конечно, вслед за Флобером можно сказать: «Эмма - это я».
Иван Толстой: Оцените, пожалуйста, сегодняшний литературный процесс. К чему повернуты Ваши симпатии?
Владимир Батшев: Мои симпатии повернуты только к русской зарубежной литературе. Мы с вами об этом говорили уже, и вы меня обвиняли во всех смертных грехах, но я продолжаю повторять, что мне абсолютно чужда та литература, которая существует в России, потому что я ее считаю очень вторичной, она серая, тамошние произведения похожи друг на друга, там желание следовать за модой, это тот же соцреализм - отображать действительность без прикрас. Но все это скучно, неинтересно. Это вне того, что меня интересует в литературе. Это совсем не то, что мне хочется видеть. Другое дело, что я и в русской зарубежной современной литературе не так часто это вижу, но я вижу желание людей вырваться от тех стандартов и стереотипов, которые идут с Востока, простите за такой термин, именно оттуда, из России которые идут. И это меня очень радует.
Иван Толстой: Если Россия снова повернется к богу, вы признаете за ней возможность будущего?
Владимир Батшев: Я сомневаюсь, что это будет на моем веку.
Иван Толстой: А если?
Владимир Батшев: Нет, этого не будет на моем веку. Я думаю, что и на вашем, Иван Никитич.
Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время для вашей персональной рубрики, расскажите, пожалуйста, поподробнее о музыке, которую мы слушали.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушали фрагменты музыкальных пьес в исполнении Алексея Чижика. Сейчас мы послушаем его пьесу «Увертюра». Я надеюсь, что мы успеем ее послушать целиком. Алексей Чижик - единственный в мире виброфонист, работающий пятью палочками одновременно. Напомню, что большинство работает четырьмя, может быть, кто-то работает тремя или двумя, но, в общем, это считается уже практически несерьезно. Он родился в Ленинграде в 1971 году и, в общем-то, виброфоном он увлекся с самого начала. В 1997 году он закончил Санкт-петербургскую консерваторию и стал выступать как джазовый и классический музыкант. В России он известен как оригинальный интерпретатор классических произведений и экспериментатор в области соединения различных темпов. Его необычные концерты и записи в сочетании со скрипкой, виолончелью, органом, клавесином и фаготом пользуются очень большой популярностью. Также он выступает и в составе филармонических оркестров. Он работал с Пласидо Доминго, Мстиславом Ростроповичем, Уинстоном Марсалисом. Сольные выступления проходили в самых разных залах Петербурга, от Большого зала Консерватории до различных джазовых клубов. Его пьеса «Увертюра» была выбрана еще и потому, что, как я уже сказал, мы прощаемся с новогодними праздниками, а она помещена на очень интересном диске, который был выпущен как раз перед Новым Годом. Диск называется « Jazz for Christmas ». Здесь есть игра слов конечно. Если мы возьмем первые буквы этих трех слов, получится JFC – это название знаменитого петербургского джазового клуба. Участники этого клуба и предоставили свои фонограммы для того, чтобы этот диск был издан. К сожалению, на диске не указано, с кем именно играет Алексей Чижик, так что придется ограничиться просто общим объявлением. Алексей Чижик - виброфон. Пьеса «Увертюра», диск « Jazz for Christmas ».
