Иван Толстой: Бостонское издательство Academic Studies Press совместно с петербургской "Библиороссикой" выпустило долгожданную книгу Ирины Винокуровой "Нина Берберова: известная и неизвестная".
Мало кого из мемуаристов 20-го века можно назвать, кто сравнился бы с Берберовой по числу хвалителей и хулителей. Берберова ярка, энергична и спорна. Она столь же местами проницательна, сколь порой и недостоверна. Равнодушных после чтения ее книг не бывает.
Но кто брался разобрать ее автобиографию по косточкам, кто провел сравнительный анализ сказанного и случившегося, кто подверг мемуаристку пристрастному историческому и биографическому допросу?
Никто.
Первый биограф Нины Берберовой – Ирина Винокурова, 30 лет посвятившая изучению архивов Нины Николаевны. Отдельные главы винокуровской книги публиковались в российских журналах, теперь перед нами полный вариант, законченная книга, выпущенная – сразу скажу – каким-то неоправданным тиражом: 300 экземпляров. Неудивительно, что от тиража уже ничего не осталось и издатель допечатывает экземпляры.
Ирина Винокурова открывает свое повествование с того, что Берберовой всегда было что утаивать. С этого я и предложил биографу начать наш разговор.
Жизнь свою Макеев закончит в полной нищете и в полной безвестности
Ирина Винокурова: Берберова умалчивала о многих вещах, я скажу о наиболее важных. Во-первых, Берберова, в сущности, пыталась умолчать о своем втором муже Николае Васильевиче Макееве. Рассказ о нем занимает в "Курсиве" меньше одной страницы. И это, конечно, вполне объяснимо. В сознании современников Берберова явно хотела остаться женой Ходасевича. Макеев, начинавший в России как многообещающий политик (он был одним из самых младших делегатов в Учредительное собрание в 1917 году), в эмиграции сначала стал успешным журналистом, затем не менее успешным бизнесменом, а затем и художником, который выставлялся в престижных салонах. Но при этом в итоге он не остался ни на одном из этих поприщ. Жизнь свою Макеев закончит в полной нищете и, главное, в полной безвестности в так называемом старческом доме на юге Франции.
Берберова рассталась с Макеевым за несколько лет до своего отъезда в Америку и с тех пор не виделась пятнадцать лет, вплоть до 1965 года, когда, после его настойчивых просьб, она согласилась встретиться с ним в Тулоне, недалеко от того места, где он обитал. Она, к счастью, оставила об этом свидании дневниковую запись, из которой я выяснила, что с этих самых пор Берберова стала посылать Макееву деньги и посылала вплоть до его кончины в 1973 году. Собственно, она узнала о его смерти, когда к ней вернулась очередная порция денег с соответствующим уведомлением. Берберова в тот же момент, это опять же следует из дневника, уничтожила все его письма, для потомства оставила краткую запись, где указала годы его жизни – 1889–1973. Однако при публикации "Курсива" на русском год смерти ненароком перепутала, видимо, это как-то вытеснилось из ее памяти и ей не хотелось справляться в дневнике.
Иван Толстой: А какой год она указала?
Ирина Винокурова: Она сначала указала 1974, потом указывала 1975, потом снова 1974, все время шла такая чехарда, только не 1973.
Иван Толстой: А можно ли понять, если она вообще упоминает о Макееве в "Курсиве", даже пусть и одну страницу, почему нельзя было поподробнее о нем рассказать? Она стыдилась чего-то? Это какой-то комплекс был?
Это была страшная неприязнь к Макееву
Ирина Винокурова: Это был безусловный комплекс, даже не комплекс, а страшная неприязнь к Макееву. Посылая ему деньги, она категорически отказывалась снова с ним увидеться и была очень рассержена на дочь Зайцевых, которая несколько позднее тайно от нее устроила им встречу в Париже. Самое главное, что она хотела остаться в сознании современников женой Ходасевича, а не какого-то безвестного Макеева, так жалко закончившего свои дни в богадельне, как она говорила. Поэтому ей было достаточно безразлично и не хотелось справляться в дневнике о дате его смерти. Когда вышло первое издание "Курсива", англоязычное, он был ещё жив, это был 1969 год, там еще даты смерти не было, как не было и даты рождения, и вообще никакой информации не было и он был зашифрован под одним единственным инициалом "Н". Это вызвало ироническую реакцию ряда рецензентов, в частности Глеба Струве, и уже в русском издании Берберова постаралась рассказать о Макееве несколько больше, но все равно очень мало. И понятно, что я должна была постараться эту лакуну как-то заполнить.
К счастью, в архиве Берберовой сохранились несколько страниц ее дневника, относящиеся к весне 1932 года и по декабрь 1933-го. И, несмотря на лаконичность этих записей, из них можно было извлечь интересую информацию о самом начале их отношений, которые развивались достаточно драматично, так как у Макеева имелась жена, хотя и гражданская. Эта ситуация позднее нашла отражение в романе Берберовой "Книга о счастье", написанном и вышедшем в "Современных записках" в 1936 году. Потом она несколько переделала эту вещь, издавая ее уже в виде книги и под другим названием – "Без заката".
Важные сведения о Макееве, в частности о начальном периоде его отношений с Берберовой, я нашла в переписке с его тогдашней женой Рахилью Григорьевной Осоргиной, которая писала о Макееве своим близким друзьям, в частности Вере Николаевне Буниной и некоторым другим. Какие-то сведения содержались в письмах Берберовой Вере Алексеевне Зайцевой, в письмах Керенскому, их общему другу, в ряде других материалов. Например, мне попалась книга американского профессора, который в молодости, в 1950-х годах, жил в Париже и снимал комнату в квартире Макеева. Таким образом я смогла узнать, что происходило с Макеевым в первой половине 50-х, когда он еще был относительно на плаву.
Этим таинственным третьим человеком была молодая француженка Нина Журно
Берберова и Макеев прожили вместе 10 лет, и прожили исключительно счастливо. Но начиная с 1944 года отношения стали стремительно портиться и окончились разрывом. В "Курсиве" Берберова объясняет их разрыв борьбой за некоего третьего человека, упоминая только, что победившей оказалась она. Этим таинственным третьим человеком была молодая француженка Нина Журно, но этот факт Берберова скрывает от читателя особенно тщательно. Письма Журно Берберова впоследствии уничтожит, причем уничтожит буквально перед самой своей смертью, и сильно проредит дневники, убрав практически все связанное с Журно. Осталась, в сущности, единственная запись о нескольких неделях, проведенных в Италии и во Франции летом 1960 года, представляющая собой сплошные филиппики в адрес Журно. Заполнить эту лакуну оказалось для меня существенно труднее, чем предыдущую, связанную в с Макеевым. Тем не менее, сильным подспорьем оказалась опубликованная переписка Берберовой с Галиной Кузнецовой, с которой Берберова была особенно откровенна в разговорах на эту тему, потому что она сама оказалась в ситуации, практически идентичной ситуации Кузнецовой, которая, как известно, оставила Бунина ради Маргариты Степун. Таким образом из переписки Кузнецовой я смогла узнать, как выглядела Журно, чем она занималась, насколько она была образованна, какие-то действительно важные вещи, и как они поначалу сильно любили друг друга, но со временем им стало трудно жить вместе, они разъехались, но тем не менее продолжали видеться чуть ли не каждый день. Какие-то сведения о Журно было можно было найти в дневниках Веры Зайцевой, кстати, опубликованных, в неопубликованной переписке с Керенским, которому Берберова, уже будучи в Америке, поручала предать какие-то посылки Журно, которая оставалась в Париже.
На всем пространстве своей автобиографии Берберова старательно умалчивает о собственной бисексуальности
Нежелание рассказывать читателю о Журно объяснить не трудно. На всем пространстве своей автобиографии Берберова старательно умалчивает о собственной бисексуальности, хотя сообщает об этом достаточно подробно и откровенно в сохранившихся в архиве записях. В момент написания "Курсива", да и гораздо позднее бисексуальность обладала мощной социальной стигмой, причем даже на Западе, а в некоторых странах, как мы знаем, обладает по сей день. В сильно сглаженном виде ситуацию с Макеевым и Журно Берберова позднее положит в основу сюжета своей пьесы "Маленькая девочка", которую она писала и переделывала на протяжении десяти лет и закончила только к середине 60-х. Кстати, эта пьеса была поставлена в России в начале 90-х, по-моему, в Театре Ленсовета.
Хотя заполнить эту лакуну мне было существенно труднее, чем предыдущую, поскольку я не знала очень многих подробностей о Журно, включая ее возраст. Теперь я знаю, что ей было в момент встречи с Берберовой примерно 30 лет. Но до сих пор я не знаю, когда и где она умерла, хотя она умерла, безусловно, задолго до самой Берберовой. Я знаю, что Журно занимала очень большое место в жизни Берберовой, сравнимое с местом в ее жизни Макеева и даже Ходасевича.
Иван Толстой: Берберова обладала живым характером, независимой натурой, и конечно, вокруг нее ходили всевозможные разговоры, сплетни, всякие колкости в ее адрес. Ее поведение страшно помогало такой недоброй ее славе. В чем же старая эмиграция упрекала Берберову до появления книги "Курсив мой", а затем после уже?
Ирина Винокурова: После освобождения Парижа, в середине 40-х, определенная часть русской эмиграции, главным образом просоветски настроенная, стала предъявлять Берберовой и Макееву определенные претензии по поводу их прогитлеровских симпатий, даже обвиняла их в коллаборантстве. Весной 1945 года в нью-йоркской газете "Новое русское слово" появилась статья под названием "Сотрудники Гитлера", где Берберова и Макеев упоминались в числе видных эмигрантских деятелей, чье сотрудничество с немцами было стопроцентно доказано. Подобное обвинение Берберова, естественно, не оставила без ответа, она написала письмо ряду общих знакомых из числа наиболее уважаемых в эмиграции людей в надежде на понимание и поддержку. Берберова категорически отрицала обвинения в коллаборантстве, хотя признавала наличие определенных иллюзий, к тому же быстро испарившихся. Другое дело, что иллюзии испарились далеко не так быстро, как утверждала Берберова, но оснований для обвинений в сотрудничестве с нацистами, безусловно, не было.
Она не напечатала во время оккупации ни строчки, не участвовала ни в одном из пронацистских изданий, хотя ее туда зазывали. Что же касается Макеева, который в годы оккупации сделал вполне успешную карьеру арт-дилера или торговца картинами, то ему, в свою очередь, не было ничего подобного инкриминировано, в отличие от других его коллег, и он продолжал работать арт-дилером при Лувре и после освобождения Франции. Замечу, что у Берберовой нашлись и активные защитники среди заметных в эмиграции лиц, которые готовы были и устно, и письменно опровергнуть возводимые против нее обвинения. Вот в чем обвиняла старая эмиграции Берберову до появления "Курсива". Потом возникли новые претензии.
Иван Толстой: Когда появился "Курсив", какой список злодеяний Берберовой выдвигался?
Ирина Винокурова: "Курсив" был издан сначала на английском, и когда появилась эта книга, то главные претензии, которые высказали все рецензенты из русской эмиграции, а именно Глеб Струве, Марк Слоним и Роман Гуль, все они считали, что Берберова в этой книге сводит счеты с былыми обидчиками, с теми, кто когда-то обвинял ее в гитлеризме и коллаборационизме. Я не спорю, что книга Берберовой давала основания для подобных обвинений. Конечно, определенные счеты она со своими обидчиками сводила.
Особое возмущение и, видимо, справедливое, вызвали у рецензентов страницы, посвященные Бунину
Особое возмущение, и видимо, справедливое, вызвали у рецензентов страницы, посвященные Бунину, представленному Берберовой в крайней непрезентабельном виде. Это объяснялось ее обидой на Бунина, так как он косвенно оказался причастным к ее обвинениям в коллаборантстве. А потому еще в конце 40-х Берберова решила себе позволить перестать проявлять политес в отношении Бунина. Она позволила себе впервые критически отозваться об одном из его рассказов. Бунин, разъяренный, отреагировал оскорбительной эпиграммой на Берберову, широко ходившей в эмигрантских кругах. Таким образом, к концу 40-х они стали, по сути, врагами.
Я ее, может быть, немножко перевру, она ходила в разных вариантах.
В "Русской мысли" слышу стервы вой,
Защити меня Бог от Берберовой.
Кстати, потом эта эпиграмма стала известна в Америке, ее привез Владимир Варшавский и сообщил общественности. Досталось от Берберовой и жене Бунина Вере Николаевне, которую Берберова называла не просто глупой, а "исключительно глупой" женщиной. Эту фразу ей будут ставить в вину все рецензенты, и для меня не совсем понятно, почему, несмотря на уговоры тех, кто читал книгу еще в рукописи, Берберова не согласилась это смягчить или убрать, хотя это ничего бы не изменило в книге. Но она стояла на своем, ее сдвинуть было невозможно. Видимо, ей было известно от Веры Алексеевны Зайцевой, дружившей какое-то время с женой Бунина, что Вера Николаевна отзывалась о Берберовой тоже очень зло, она назвала ее "стоеросовой дурой", прохаживалась насчет ее армянского происхождения, называла ее "сплошной армянский анекдот". Возможно, Берберова именно поэтому не хотела упустить возможность ответить Буниной.
Самой уязвимой частью "Курсива" явился биографический указатель
И все же самой уязвимой частью "Курсива" явился биографический указатель, в котором Берберова применила свой любимый метод сведения счетов. А именно – умолчание об объективных заслугах: книгах, успехах, добрых делах неугодных ей людей. Например, Адланова, который после всех разговоров о гитлеризме Берберовой (он не утверждал, что она сотрудничала с немцами) предпочел порвать с ней отношения.
Собственно, из всех эмигрантов первой волны книгу одобрила только горстка людей, среди них был давний знакомый Берберовой Владимир Вейдле, Роман Якобсон и его брат Сергей Осипович, работавший в Библиотеке Конгресса, Всеволод Сечкарев, известный литературовед, преподававший в Гарварде, Виктор Эрлих, профессор Йеля. Но все эти люди, кроме Вейдле, жили вне Франции, поэтому не могли наблюдать всех этих конфликтов, которые происходили в среде русской эмиграции в Париже после войны. Поэтому сведение счетов их мало трогало, они отдавали должное питательности книги Берберовой как таковой. Якобсон даже написал Берберовой: "А если зоилы злятся и зудят, этого, говоря по-формалистски, от них аллитерация требует".
Иван Толстой: Ирина, можно вас попросить коснуться взаимоотношений Нины Николаевны и Владимира Владимировича. Берберова и Набоков. Был у них роман или нет?
Ирина Винокурова: Точно сказать я не могу, но мне кажется, что есть основания предполагать, что короткий роман имел место. А если он имел место, то, скорее всего, это произошло во время приезда Набокова в Париж осенью 1932 года. К этому времени Берберова уже несколько месяцев как ушла от Ходасевича, жила одна. Сохранилась, как я уже говорила, часть дневников Берберовой за 1932 год, и выдержки из них она приводит в "Курсиве". И из этих выдержек непреложно следует, что в тот приезд в Париж Набоков, несмотря на обилие других дел, виделся с Берберовой на удивление часто, в том числе наедине и в достаточно романтической обстановке. Например, в ресторане "Медведь", куда Набоков пригласил Берберову на ужин, причем, как свидетельствует оригинал дневника, именно на ужин, а не на завтрак, то есть на ланч, как писала Берберова в "Курсиве". Не случайно сама Берберова в "Курсиве", рассказывая об этом эпизоде в "Медведе", дает сноску, в которой исподволь намекает, что в их отношениях была явственная эротическая составляющая. Есть и другие свидетельства на этот счет, а потому мне казалось логичным предположить, что именно Берберова была главным прототипом знаменитого набоковского рассказа "Весна в Фиальте", написанном в 1936 году. В своей книге я пытаюсь это доказать.
Героиня рассказа внешне напоминает Берберову, и зовут ее, кстати, тоже Нина. По закону жанра, однако, подобные вещи как раз должны отвести от Берберовой подозрение, и именно так и получилось. В качестве прототипа Нины называли первую возлюбленную Набокова Валентину Шульгину, еще более настойчиво – его будущую возлюбленную Ирину Гуаданини. Действительно, пара связанных с Шульгиной и Гуаданини деталей у Набокова присутствует. Однако для сюжета они имеют чисто периферическое значение. Тогда как его ядро – роман уже женатого рассказчика с уже замужней Ниной – строится на совсем других подробностях. Эти подробности не имеют ни малейшего отношения ни к Шульгиной, ни к Гуаданини, зато они имеют прямое отношение к Берберовой.
Одна из этих подробностей – наличие у героини мужа-писателя. К тому же в этом писателе, носящем в рассказе имя Фердинанд, на мой взгляд, отчетливо различим Ходасевич. Аргументы в пользу этого рассуждения я перечисляю в книге на нескольких страницах. И также обращаю внимание читателя на несомненное сходство между отношениями Фердинанда с Ниной и Берберовой с Ходасевичем, насколько мы можем судить по "Курсиву" и по другим источникам. А затем я позволяю себе сделать вывод, что связь Нины с рассказчиком, не тождественным, но безусловно близким к автору персонажем, не была исключительно плодом вымысла, как это рутинно считается в набоковедении, а она имеет определенную укорененность в реальности. Насколько убедительна эта моя догадка, будет, естественно, судить читатель.
Иван Толстой: Ирина, расскажите, пожалуйста, о взаимоотношениях Нины Берберовой со следующей, третьей волной эмиграции. Насколько я понимаю, все-таки там ее приветили с гораздо более теплыми чувствами. И если я прав, то какие имена прежде всего нужно назвать, литературные или артистические, которые стремились к общению с Ниной Николаевной?
Третья эмиграция встретила Берберову просто восторженно
Ирина Винокурова: Вы совершенно правы, третья эмиграция встретила Берберову просто восторженно. Практически все известные ее представители были ее горячими почитателями. Если идти в хронологическом порядке, то первым надо назвать Бродского, который возник на горизонте Берберовой осенью 1972 года практически сразу после прибытия в Америку. Как Бродский расскажет позднее журналистке Джоан Джулиет Бак, он услышал о Берберовой еще в ранней молодости, когда ему показали фотографию литераторов, сделанную в Берлине в начале 1920-х. Среди семи мужчин, включая Ходасевича, Белого, Ремизова и четырех остальных, Берберова была единственной женщиной. "Все наше поколение влюбилось в нее на этой фотографии", – сказал Бродский. Что же касается "Курсива", то Бродский прочитал его уже в Америке и высоко оценил. В том же интервью он сказал, что считает "Курсив" замечательным трудом, не уступающим мемуарам Надежды Яковлевны Мандельштам. А выше этой похвалы трудно себе представить, потому что известно, как высоко ценил Бродский мемуары Надежды Яковлевны и об этом писал.
Несколько позднее, летом 1973 года, Берберова познакомится, сначала эпистолярно, с Андреем Синявским. К этому времени он вышел из лагеря и ему разрешили уехать в Париж. Как только Берберова об этом узнала, она немедленно ему написала, предлагая любую помощь, послала "Курсив", прочитав который Синявский отреагировал совершенно восторженным письмом. Через пару лет они встретились в Париже и в общем общались достаточно сердечно.
В тот же приезд в Париж Берберова познакомилась с другим недавним эмигрантом из Советского Союза, известным литературоведом и переводчиком Ефимом Григорьевичем Эткиндом. Он, в свою очередь, исключительно высоко оценил главную книгу Берберовой, завязалась дружба.
Среди поклонников Берберовой был и Владимир Войнович, он написал об этом в своей книге "Автопортрет", Василий Аксенов написал об этом в "В поисках грустного бэби". Не менее высоко ценили Берберову эмигранты младшего поколения, поколения Бродского – Геннадий Шмаков, филолог широкого профиля, переводчик, искусствовед, Саша Соколов, Сергей Довлатов особенно восторженно о ней отзывался, Лев Лосев, Александр Жолковской, который, кстати, посвятил Берберовой одну из своих виньеток.
Среди почитателей таланта Берберовой были, разумеется, не только литераторы. Назову Михаила Барышникова, для Берберовой он был Миша, Мстислава Ростроповича, сделавшего с Берберовой большую беседу для рождественского номер журнала Vogues за 1989 год, и, кстати, Ростропович приезжал именно к Берберовой советоваться, ехать ли ему в Советский Союз, это было после ее возвращения из России. И Берберова сказала, что надо обязательно ехать ради людей. Ростропович какое-то время колебался, но, как мы знаем, все же поехал.
Под большим впечатлением от "Курсива" был и художник, а также известный остроумец Вагрич Бахчанян, известный адвокат и защитница диссидентов Дина Каминская и ее муж правовед Симис, и вообще этот список можно продолжать и продолжать.
Гораздо проще назвать видных людей из третьей волны эмиграции, которые не проявили интереса к Берберовой и не выразили желание с ней общаться. Среди таковых была, в частности, Наталья Горбаневская, хотя Берберова написала ей письмо, в котором сообщила, что очень ценит ее стихи, что хотела бы встретиться в Париже, куда она часто наезжала, но Горбаневская по какой-то причине ей не ответила и не сделала не малейших попыток с ней связаться. К чести Берберовой, своего высокого мнения о стихах Горбаневской Берберова не изменила, об этом говорят записи в ее дневниках.
Не выражал желания встретиться с Берберовой и Дмитрий Бобышев, хотя он достаточно долго жил в Нью-Йорке недалеко от Принстона. Правда, узнав о кончине Берберовой в сентябре 1993 года, Бобышев написал стихотворение, которое он назвал "Владислав и Нина", это стихотворение в большей части написано от лица Ходасевича, осыпающего упреками новопреставленную Берберову. Очевидно, что Бобышеву Берберова была антипатична именно своим отношением к Ходасевичу, и не только этим. Как человеку верующему, ему мог быть крайне неприятен воинственный атеизм Берберовой, который очень заметен в "Курсиве". Возможно, Бобышеву не нравилось и отношение Берберовой к Бродскому, его давнему сопернику и врагу, которого Берберова не уставала назвать гениальным поэтом.
Не проявил интереса к Берберовой и Солженицын, хотя она послала ему письмо с предложением переиздать книгу о процессе невозвращенца Виктора Кравченко, изданную в Париже почти 30 лет назад. Эта книга была составлена из репортажей, которые Берберова, присутствующая на процессе в качестве корреспондента "Русской мысли", печатала в этой газете. Берберова полагала, что давно ставшая раритетом книга для Солженицына, да и для многих других представляет интерес. Но Солженицын ответил довольно вежливым, но холодным письмом, что у него самого издательства нет, что все идет через YMCA-PRESS, но им нужны сейчас материалы о сегодняшних лагерях, а не о тех лагерях, о которых рассказывал Кравченко.
Иван Толстой: Вот отрывок из главы "Кого выбрать примером? У кого мне учиться?.."
"Берберова, как известно, была недовольна, когда "Курсив мой"
называли мемуарами. Она настаивала на том, что ее книга –
автобиография, и не просто настаивала, но делала все от нее зависящее, чтобы закрепить в читательском сознании именно это жанровое определение. Слово "автобиография" выносится в подзаголовок "Курсива", в первой же фразе первой главы еще раз говорится, что "эта книга – не воспоминания", подробно объясняется, в чем состоит разница между двумя жанрами. К разговору об автобиографиях, и чужих, и собственной, Берберова будет еще не раз возвращаться в "Курсиве". Она обсуждает, в частности, ряд "русских автобиографий", написанных такими непохожими друг на друга авторами, как Н. А. Бердяев, П. Д. Боборыкин, А. Белый, Ф. А. Степун, "фрейлина царицы", В. В. Набоков, а также другими, поименно не названными писателями-эмигрантами. Каждый из этих трудов Берберова сопровождает язвительным комментарием, а потом восклицает как бы в затруднении от избытка: "Выбор велик. Кого выбрать примером? У кого мне учиться? И вот я отвожу всех, прежде меня писавших, никого не помню, никого не приглашаю стоять за моим плечом...".
Действительно, никто из перечисленных не был выбран Берберовой в качестве "примера", хотя это, разумеется, не означает, что никакие примеры были ей в принципе не нужны. Но критика, похоже, именно так и расценила эти слова, а главное, приняла их на веру и дальнейших разысканий на этот счет не проводила.
Между тем пример у Берберовой, безусловно, имелся, но был выбран ею не среди русских, а среди французских автобиографий, хотя на первых же страницах "Курсива" она дает отвод и всем французам скопом: "Освобождать себя от последствий буржуазного воспитания (тяжелая задача, которой занимаются вот уже пятьдесят лет во Франции Луи Арагон и Жан-Поль Сартр) мне было не нужно...".
Однако, упоминая Арагона и Сартра, Берберова почему-то умалчивает о еще одном авторе знаменитой автобиографической прозы – Симоне де Бовуар, о которой, казалось бы, ей естественно вспомнить здесь в первую очередь. И потому, что в период работы над "Курсивом" (1960–1966) автобиографические книги де Бовуар – "Воспоминания благовоспитанной девицы" (1958), "Зрелость" (1960) и "Сила обстоятельств" (1963) – были у всех на слуху, причем не только в Европе, но и в Америке. И потому, что опыт де Бовуар прямо пересекался с ее собственным опытом: они обе были профессиональными писательницами, обе были связаны с крупнейшими литераторами своего времени, обе находились в Париже в одни и те же годы, включая годы немецкой оккупации.
Но этими самоочевидными фактами дело не ограничивается.
Налицо напряженный диалог с Симоной де Бовуар, идущий на всем пространстве "Курсива"
Сопоставление "Курсива" с автобиографической прозой де Бовуар обнаруживает множество других пересечений, большинство из которых не может быть списано на простую случайность. Налицо напряженный диалог с де Бовуар, идущий на всем пространстве "Курсива", хотя афишировать этот диалог Берберова отнюдь не стремится. Впрочем, иной реакции ждать было бы наивно. Ведь один из главных лейтмотивов "Курсива" как раз в том и состоит, что за всю жизнь не нашлось никого, на кого она "смогла бы опереться". Это утверждение включает в себя и ответ на вопрос о литературных предшественниках".
Продолжаем беседу с биографом.
Ирина Винокурова: Я познакомилась с Берберовой, вернее, я лично встретилась с Берберовой, когда она появилась в Москве в сентябре 1989 года, и тогда меня поразила ясность ее памяти, острота ее ума, живость реакции, равно как подтянутость и легкость походки, которые для меня было неожиданно обнаружить в женщине, которой 88 лет. К моменту приезда Берберовой в Москву между мной и ней уже шла переписка, которая возникла на деловой почве. Я работала в то время в журнале "Октябрь", была редактором первой публикации "Курсива" в России, и моя задача была весьма деликатной. Я должна была выбрать такие фрагменты книги, которые были особенно интересны для наших читателей, почти ничего не знавших о самых знаменитых литераторах-эмигрантах, и сделать из этих фрагментов так называемый журнальный вариант. Эти публикации, включившие больше сотни страниц их первых глав "Курсива", появились в 1988 году в трех номерах "Октября".
Берберова, к моей радости, осталась этой публикацией очень довольна, и это определило тональность наших дальнейших отношений. Берберова прилетела в Россию на две недели, и как только самолет приземлился в Шереметьеве, ее сразу окружила толпа почитателей. А потому наша первая настоящая встреча произошла через несколько часов в гостинице "Украина", где Берберова остановилась в Москве. Московское расписание Берберовой было исключительно напряженным – ежедневные выступления перед малыми и большими аудиториями, многочисленные интервью и встречи, но мы, по ее настоянию, виделись каждое утро, решали, какие отрывки "Курсива" она будет читать на своих выступлениях, пытались предугадать, о чем ее могут спросить из зала.
Надо сказать, что эти часы, проведенные с Берберовой, я вспоминаю с большим удовольствием – было интересно и было легко. Легкое напряжение возникало только тогда, когда я, воспользовавшись паузой, задавала ей вопросы, на которые ей, очевидно, не очень хотелось отвечать. Так, движимая девичьим любопытством, я ее спросила про того третьего человека, из-за которого она рассталась с Макеевым. Берберова на это мне ответила, что этот человек не играл никакой роли ни в ее жизни, ни в жизни Макеева, что это была маленькая интрижка, на самом деле они расстались из-за того, что Макеев сильно пил, и она долго рассказывала, что она его отвозила в лечебницу, где его лечили красным вином, затем рвотным, чем-то еще. В общем, ушла от ответа на этот вопрос.
Берберова старалась держаться ласково, но отвечала не только уклончиво, но и не совсем правдиво, хотя я поняла это много позднее, когда стала ею профессионально заниматься. Отношение к Берберовой я старалась выразить в своей книге. Я старалась, видя все ее недостатки, выступить ее адвокатом, ничего не скрывая, не скрывая самых неприятных черт ее личности и неприятных обстоятельств, попробовать понять ее мотивы и, во всяком случае, не забыть сказать о несомненных достоинствах Берберовой. Мне кажется, мне удалось сохранить относительно объективный тон.
Иван Толстой: И еще один отрывок из книги Ирины Винокуровой. Раздел "Люди, о которых говорить еще не время...". Глава "Роберт Оппенгеймер".
"Когда Берберова переехала в Принстон, она, безусловно, знала, что там работает Роберт Оппенгеймер, основатель и директор Института перспективных исследований, ставшего под его руководством одним из крупнейших центров теоретической физики. Но, разумеется, Оппенгеймер был прежде всего знаменит не как администратор и даже не как выдающийся физик, а как создатель ядерного оружия. Он стал известен в этом качестве после бомбардировки Японии в августе 1945 года, когда публика узнала о работе над атомной бомбой в рамках так называемого Манхэттенского проекта. Успешное завершение этого проекта принесло Оппенгеймеру всемирную славу, а также обусловило триумфальный взлет в карьере. Вскоре после войны он занял важную государственную должность – главного советника Комиссии США по атомной энергии.
Однако в начале 1950-х годов у Оппенгеймера начались неприятности, в результате которых он стал также известен как одна из "жертв маккартизма". В 1954 году его тянувшиеся с довоенных времен коммунистические связи дали повод к началу судебных слушаний, закончившихся крайне неблагоприятным для Оппенгеймера образом: он был признан недостаточно благонадежным и лишен допуска к секретной работе.
И хотя Оппенгеймер продолжал оставаться на посту директора Института перспективных исследований, его тут же отстранили от гораздо более престижной и влиятельной должности в Комиссии по атомной энергии. Правда, по прошествии девяти с лишним лет американское правительство в лице Джона Кеннеди сочло нужным как бы извиниться и наградить Оппенгеймера премией Ферми, одной из самых престижных премий в области ядерной физики. Эту премию он получил (уже из рук Линдона Джонсона) в декабре 1963 года – к бурному ликованию в интеллектуальных, левонастроенных кругах. И все же имевшая широкое хождение, хотя и не доказанная версия об участии Оппенгеймера в шпионаже в пользу Советского Союза не была по-прежнему списана в архив.
Понятно, что фигура Оппенгеймера не могла не вызывать любопытства Берберовой, но на личное знакомство она не рассчитывала. Однако уже через год с небольшим такая возможность перестала казаться заведомо нереальной, так как Луи Фишер был дружен с Оппенгеймером и часто с ним виделся. Оппенгеймер ценил опыт и знания Фишера, а потому обсуждал с ним особенно важные темы, которые касались Советского Союза, и был склонен принимать его советы к сведению. В частности, Оппенгеймер попросил Фишера посмотреть его лекцию о Нильсе Боре и сказать, что он думает по поводу высказанной во время войны идеи Бора о необходимости вести ядерный проект совместно с СССР. Фишер ответил, что надежда Бора на возможность найти общий язык со Сталиным показалась ему наивной. Ему, видимо, удалось убедить Оппенгеймера, о чем говорил его доклад на близкую тему, сделанный в сентябре 1964 года на Конгрессе за свободу культуры.
На этом обеде Берберова познакомилась с Оппенгеймером
Оппенгеймер в свою очередь внимательно следил за публикациями Фишера, читал его книги, а на вышедшую в 1964 году биографию Ленина отозвался крайне комплиментарным письмом. Неудивительно, что Оппенгеймер присутствовал на праздничном обеде по случаю получения Фишером Национальной книжной премии за книгу о Ленине. На этом обеде, как уже говорилось, Берберова познакомилась с Оппенгеймером.
До этого, очевидно, она ни разу не видела Оппенгеймера вблизи, а потому ее поразил его вид – чрезвычайно болезненный и усталый, а особенно глаза – невеселые, блекло-голубые, слезящиеся. Берберова знала, что Оппенгеймеру всего шестьдесят один (год назад отмечалось его шестидесятилетие), но он выглядел на все семьдесят.
От неожиданности Берберова несколько оторопела, но постаралась не подать вида и поддержать разговор. Она запомнила, что Оппенгеймер говорил очень эмоционально, но темы их тогдашних бесед в памяти не отложились, возможно потому, что следить за логикой его рассуждений Берберовой было с непривычки трудно. Хотя народу, по ее подсчетам, собралось не менее двадцати пяти человек, Оппенгеймер, к удивлению Берберовой, каким-то образом все время оказывался рядом, и они проговорили чуть ли не весь вечер. Она даже подумала, что Оппенгеймеру расхвалил ее Фишер, хотя подобная любезность была не в его натуре.
Как покажет дальнейшее, интерес Оппенгеймера к ее персоне Берберовой не померещился, но возник ли он действительно с подачи Фишера, остается неясным, да это, в сущности, и не важно. Скорее всего, Оппенгеймеру было более чем достаточно собственных впечатлений.
В свои шестьдесят три года (а именно столько Берберовой было в апреле 1965-го) она, как уже упоминалось, выглядела на удивление молодо и привлекательно. Да и близкие отношения с Фишером, объяснявшие присутствие Берберовой на празднике, придавали ей добавочный интерес. Репутация Фишера как знаменитого сердцееда была Оппенгеймеру прекрасно известна и вызывала, похоже, даже нечто вроде зависти.
Однако Оппенгеймера привлекло к Берберовой не только ее женское очарование и не только подсознательное (или сознательное) соперничество с Фишером. Оппенгеймер, как свидетельствуют его биографы, всегда испытывал особую тягу к "людям искусства", а принадлежность Берберовой к этому цеху должна была выясниться в первом же разговоре. Да и русское происхождение, в свою очередь, работало в пользу Берберовой – и в силу общего интереса Оппенгеймера к русской культуре, и – особенно – в силу его личных отношений с рядом представителей первой русской эмиграции. Николай Набоков был его ближайшим другом, а прославленный хореограф Джордж Баланчин – близким знакомым. А потому человек со сходным "бэкграундом" был ему заведомо любопытен.
Оппенгеймер сказал, что надеется на новую встречу
Когда Берберова уходила, Оппенгеймер сказал, что надеется на новую встречу. Правда, предлог для встречи был им выбран не особенно удачно. Оппенгеймер сообщил, что его дочь Тони изучает в колледже русский, и когда она приедет на каникулы в Принстон, он хотел бы их познакомить. У Берберовой такая перспектива не вызвала никакого энтузиазма (ей хватало собственных студентов), но пришлось согласиться. Этот разговор, разумеется, мог остаться просто разговором, но Оппенгеймер о нем не забыл. Через несколько месяцев он позвонил с сообщением, что Тони в Принстоне, и попросил их принять.
Звонка Оппенгеймера Берберова, видимо, не ожидала и не сразу поняла, кто такая Тони, а когда поняла, то несколько приуныла, однако придумывать предлог для отказа не стала. В своих воспоминаниях Берберова подробно описывает, как Тони и Оппенгеймер появились в назначенное время, как он с нескрываемым любопытством осмотрел ее скромное жилище: книжные полки, письменный стол, бумаги, русскую пишущую машинку... В этот раз Оппенгеймер выглядел существенно лучше и держался гораздо веселее, было заметно, что ему у Берберовой очень понравилось.
Правда, он пробыл у нее совсем недолго: с удовольствием послушав, как Тони беседует с Берберовой по-русски, Оппенгеймер сказал, что должен уехать, а дочь на какое-то время оставит. Он попросил Берберову отвезти ее домой и заодно остаться на ужин. Приглашение на ужин Берберова твердо отклонила, сославшись на занятость, но Тони привезти обещала. О том, что представляла собой двадцатилетняя дочь Оппенгеймера, как она выглядела и как держалась, Берберова не пишет ни слова, давая понять, что не нашла в ней ничего примечательного. Но она методично перечисляет темы их разговора, ибо в этом разговоре промелькнула одна любопытная для Берберовой
деталь. Рассказывая о своем каникулярном времяпрепровождении, Тони простодушно упомянула, что вчера у них были гости и "мама упала посередине гостиной". На это Берберова любезно осведомилась, "не больна ли мама", и услышала в ответ, что нет, не больна, но "иногда ей трудно держаться на ногах".
Этот эпизод Берберова оставляет без комментариев, хотя, естественно, могла бы его прокомментировать: в Принстоне было широко известно, что жена Оппенгеймера сильно пила. Неудивительно, что, доставив Тони домой, Берберова, несмотря на возобновившиеся уговоры, зайти отказалась: желания познакомиться с хозяйкой дома у нее, очевидно, не было.
Он не жаловался на жизнь, он просто рассказывал, как обстоят дела
Судя по записям Берберовой, через несколько дней Оппенгеймер позвонил снова и попросил разрешения приехать, на этот раз без Тони. Он хотел приехать в ближайший понедельник, но Берберова в понедельник была занята, а потому – не без нажима с его стороны – договорились на среду. Когда Оппенгеймер появился, то выглядел опять усталым и больным. Берберову удивил синий цвет его губ, какой раньше она замечала лишь у покойников, но еще больше, надо думать, ее удивил начавшийся разговор. Он не жаловался на жизнь, он просто рассказывал, как обстоят дела. У него практически нет дома, нет места, где он мог бы расслабиться, думать ("я люблю думать, а Вы?"), побыть одному. – Нет, я не прав, на самом деле я не люблю быть один. Я люблю быть с тем человеком, который мне нужен. Пожалуйста, не поймите меня превратно: в настоящий момент мне ужасно нужны именно Вы. Детали не важны, детали наших отношений, но Вы не можете себе даже представить, как мне здесь хорошо, как мне сразу понравилась эта комната. Неудивительно, что мне так хотелось прийти сюда снова...
Чтобы как-то разрядить обстановку, Берберова сказала: "Эта комната ваша, стоит только попросить...", и они оба засмеялись. Эта шутка звучала особенно комично в контексте "жилищной ситуации" Оппенгеймера, который обитал в предоставленном Институтом настоящем поместье – огромном доме, окруженном парком, где были даже стойла для лошадей. Другое дело, что вся эта роскошь не делала его жизнь веселее. И хотя, по свидетельству друзей, коллег и родственников Оппенгеймера, он не любил говорить о своих домашних проблемах и никогда не признавал, что они хоть сколько-нибудь серьезны, с Берберовой, как видим, он был предельно откровенен".
Это был отрывок из книги Ирины Винокуровой "Нина Берберова: известная и неизвестная". Книгу выпустило Бостонское издательство Academic Studies Press совместно с петербургской "Библиороссикой". От первого тиража в 300 экземпляров не осталось и следа. Публика требует допечатки.
А пока что хочу поздравить Ирину Винокурову с интереснейшим трудом.
