Прошло 15 лет с захвата школы №1 в Беслане. Три дня террористы удерживали около 1100 человек, большая часть заложников — дети.
Последствия теракта не ограничиваются сотнями погибших и пострадавших. Беслан всё еще живет в тени трагедии, о которой, кажется, за пределами города вспоминают лишь раз в год.
Анастасия Дзуццати приехала в Беслан, чтобы рассказать о людях: пострадавших и потерявших родных, покинувших город и остающихся в нем, отчаявшихся и верящих в будущее.
Первые дни сентября в Беслане похожи на одну большую формальность: город заполняют официальные лица, журналисты и туристы. В остальное время бесланцы переживают горе сами.
В конце каждого лета 24-летний Камболат Баев и 22-летний Хетаг Хутиев приезжают в школу №1 на генеральную уборку. Они, как и многие выжившие заложники, хоть как-то пытаются сохранить целостность постепенно разрушающегося здания.
«Ощущение, что всё, что делается тут — показуха. Мы сюда приходим не потому что – О! – мы так страдаем. Мы же тут шутим, мы тут такие, потому что нам тут спокойно, нам тут комфортно, — делится Хетаг. — Это не какое-то особенное место для нас в плане того, что тут погибло столько людей, нет. У нас, у меня лично — это не то. Это место, где мне спокойно, и я знаю, что тут произошло. Я тут сидел».
«А больше всего я хочу, когда я буду старенький уже, чтобы я сюда приходил и не было вот этих показух: что администрация приезжает, правительство, какие-то корреспонденты, – подхватывает Камболат, сидя на лавочке под золотым куполом, который накрывает спортзал. – Я хочу, чтобы мы пришли сюда сами, и чтобы сюда приходили только те, кто этого хочет. А не так, что госслужащих заставляют с работы приходить: "Вот вы должны, по-любому!" Сотрудников полиции, этих, тех… Их заставляют, они надевают форму парадную, их привозят сюда автобусами. Студентов привозят автобусами. Зачем? Кому? Для кого? Уже не надо».
Камболат часто возвращается в Беслан, хотя уже не первый год учится в медицинской академии во Владикавказе. В Беслане у него родственники. А еще школа, где погибли шесть его одноклассников — «пять пацанов и девочка».
Когда начался захват школы, Камболат был на линейке совсем один, без родителей — в отличие от многих одноклассников.
«Я оказался в первых рядах и уже никуда не смог убежать. Нас собрали в спортзале, телефоны отобрали, а потом начали минировать зал. Это все заняло минут 30-40», — вспоминает Камболат. В зале о нем заботилась завуч первой школы Елена Сулидиновна.
«Она нам пить не разрешала, говорила: "В рот наберите, прополоскайте, но не проглатывайте, потому что потом жажда еще сильнее будет". Это было первого [сентября]. Второго начали выводить в туалет нас, в раздевалки. И мы там проводили махинации, пока террористов не было, как-то у крана умудрялись воды попить. Потом они это узнали и перестали нас пускать. В итоге мы ходили в здание школы, просто в разные кабинеты: в один мальчики, в другой — девочки. А третьего сентября уже всё, уже никто воду не давал — цветы ели».
Друг Камболата, Хетаг Хутиев приехал в Беслан на каникулы. В заложники он попал совсем маленьким: ему вот-вот должно было исполниться восемь лет. Звуки выстрелов Хетаг принял за лопающиеся шарики, и, не успев испугаться, оказался внутри школы.
«Меня мама дома поругает, если я приду домой без туфли», — повторял он, потеряв в давке свой ботинок. Три дня слились для него в один. Во время штурма Хетагу повезло: из здания он выбежал без особых ранений. На следующий день пошел гулять во двор, как ни в чем не бывало.
Когда я спрашиваю у него, как происходила реабилитация после трагедии, он качает головой — «Никак».
«К нам часто приезжали психологи, которые с тобой поработают часик, побеседуют. Не знаю, у меня ощущение, что они для себя приезжали, а не для нас, — объясняет Хетаг. — Ну, может… Нет, помыслы может быть были и хорошие, хотели помочь! Но они прекрасно и сами, я думаю, понимали, что от одной встречи ничего не меняется. И вот их было очень много. Но работа с психологом – это не одна встреча. И я думаю, чего мне не хватало — это выхода этих неких эмоций, которые застряли у меня внутри». Сейчас Хетаг учится в московской Бауманке на факультете радиоэлектроники. Он объясняет, почему не хотел бы возвращаться в город после учебы в Москве.
«Это не связано именно с Бесланом, это даже скорее связано со всей Осетией, что — это уже давно так — если у тебя нет связей и денег, то ты не сможешь устроиться на какую-то нормальную работу», — рассуждает Хетаг.
В Беслане работы нет, да и делать нечего, продолжает Хетаг. Хотя за 15 лет город и изменился — «появились какие-то новые здания, рестораны и всё такое» — с крупными проектами в Беслан никто не спешит.
На выходе из школы нас останавливает охранник: «Снимать можно! Заходить нельзя! Там падает всё, со сводов падает», — предупреждает он нас. А потом, чуть тише, уже скорее себе: «Если бы они хоть рамы оставили», – и запирает ветхую дверь школы наглухо.
«Помню, как ехали в скорой помощи. Помню, как видела себя со стороны, что со мной делают. Уже потом объяснили, что это была клиническая смерть, потому что у меня сердце не билось. Думали, что я умерла: привезли в больницу и оставили в коридоре, просто простыней накрыли. Бабушка нашла меня и говорит: "Вы что не видите, она живая?"»
Четвертого сентября 2004 года десятилетняя Анна Кадалаева очнулась в больнице Владикавказа в окружении врачей и родственников. Все вокруг плакали — а она не могла понять, что происходит. За день до этого девочка перенесла тяжелую операцию. Никто не хотел давать ей зеркало — боялись ее реакции. Анна потеряла левый глаз.
После теракта в глазу и левой височной доле мозга Анны остались осколки. Пострадавшую отправляли на лечение в Москву, а после — в Америку, но врачи ничего не могли сделать. Осколок, оставшийся в височной доле, трогать было слишком опасно. Так она и живет с ним уже 15 лет — и с коралловым протезом вместо глаза.
Все детство Анне приходилось терпеть сплетни и разговоры о своей внешности. Соседки и знакомые обсуждали: как она выйдет замуж? Кто ее возьмет?
«Говорили: "Как ты с этим вообще живешь? Как тебе там без глаза? Пальцем показывают?" А я не умерла, чтобы на себе крест ставить. Есть люди, кому хуже», — рассказывает Анна.
Мама и сестра Анны тоже оказались заложниками в школе. Когда начался штурм, мама Анны, Ирина, погибла после первых взрывов.
«Говорят, ей на спину что-то упало, и она уже не смогла встать. Не знаю, я всех подробностей не знаю», — делится Анна. Девушка так и не нашла в себе сил прочесть заключение судмедэкспертов. Младшая сестра, Алена, попала в больницу с раздробленной костью ноги после огнестрельного ранения и перелома, но восстановилась быстрее Анны.
Замуж Анна вышла в 18 лет — как и многие ее сверстницы. Несколько раз она пыталась переехать во Владикавказ, но вновь возвращалась в Беслан — то из-за учебы, то по старой памяти. Только после замужества ей удалось окончательно перебраться «в город».
«Ту квартиру, которую папа мне купил — когда я вышла замуж, он подарил однокомнатную квартиру, — мы ее продали, и купили там, в Беслане, небольшой домик. Но я долго там не смогла жить, два года только. Я думала, что всё — я только в Беслан хочу и всё! Но я не смогла, ну как-то всё равно тяжеловато».
Анна живет в центре Владикавказа со своей семьей. Муж Заур только что привез ее из роддома, где она лежала на сохранении. В небольшой гостиной накрыт стол. «Будем обедать», — улыбается мне Анна. Гостей в Осетии принято встречать на широкую ногу. Я мысленно ругаю себя, что пришла с пустым руками. На диване лежит маленький наряд джигита — муж Анны хочет, чтобы новорожденного сына забрали из роддома в национальном осетинском костюме.
Анна и Заур воспитывают двоих детей — девочку Иру и мальчика Сашу, а в сентября у них должен родиться второй сын. В мечтах у Анны забрать четвертого ребенка из детского дома. «Просто без мамы тяжело, хочется хотя бы одному… — Анна не договаривает, из глаз начинают катиться слезы. — Я знаю, что это большая ответственность, но я готова».
Они мечтают переехать за границу, но для начала планируют «встать на ноги». Владикавказ и тот предпочтительнее Беслана, считает Анна: рядом с их домом есть и школы, и садики, а в столице Осетии лучше с медицинским обслуживанием. В Беслане, по словам Анны, ужасные условия, особенно для детей — даже детской реанимации нет. Говорит, что из города уезжают, потому что в Беслане «ловить нечего».
«Он изменился — в нем уже нет того, что было раньше. Не те ощущения, что ли, — размышляет Анна. — Люди изменились. Грубее стали. Не все, но большая часть. Одни бьют себя в грудь, что были в теракте, и им всё и везде положено без очереди. Другие думают, что все, кто там был, ведут себя по-хамски».
«Тогда было много погибших детей. Мы не знали еще точно обо всех — кто на лечении, кто где. В общем, тяжелым был первый год, и класс постоянно менялся составом. И вот Боречки класс, его параллель. Я иду по коридору и меня увидела Боречкина одноклассница, Мадиночка. Она бежит ко мне навстречу, руки раскинула: "Надежда Ильинична, как хорошо, что вы пришли! А Борик тоже?" Они еще — сами дети — не знали тогда, кого нет. Наш первый урок мы просто плакали вместе. Вспоминали, плакали, потом сопли вытерли — надо работать».
Учительница истории Надежда Гуриева с трудом переступает порог спортзала. Она не может спокойно говорить о том, как выходила из него в сентябре 2004-го — ей до сих пор кажется, что она идет по телам. В школе были трое ее детей. Боря и Вера, ученики восьмого и шестого класса, погибли.
Надежда была классной руководительницей выпускного класса, и никак не могла пропустить то первое сентября. Всё произошло очень быстро: осознание и страх пришли к ней только в стенах заминированного спортзала.
После теракта учительница вернулась к работе, как только смогла ходить. В ногах у нее были осколки, она получила закрытую черепно-мозговую травму и баротравму. Многие ее коллеги начали преподавать еще раньше, даже не дождавшись снятия швов — в Беслане не хватало тех, кто мог бы работать с пострадавшими детьми и дома, и в школе.
Сейчас Надежда руководит Музеем Памяти в новой школе, который был создан по инициативе пострадавших. Кажется, всё в Беслане держится на людях и пожертвованиях — и мемориал, и музей, и новая церковь рядом со школой. Надежда говорит, что «государственные участия» в жизни города были, но они незначительны.
За 15 лет бесланцы так и не решили, что делать с проектом мемориала школы. В Осетии очень долго вырабатывается единое мнение: «Тех мы боимся обидеть, этих мы стесняемся. И в результате вот это всё рушится», — возмущается Надежда.
«Решительно взять на себя ответственность и окончательно сказать "Вот будет так!" никто не хочет. А в такой ситуации по-другому невозможно: вы же понимаете — сколько людей, столько и мнений. И угодить каждому невозможно, все равно кто-то будет недоволен, – объясняет Надежда. – И, к сожалению, очень часто меньшинство начинает диктовать, а когда им говорят: "Ну простите, вас же меньше, большее количество считает…" — "А вот это недемократично!" И вот мы с этой своей демократичностью и сидим 15 лет вот непонятно в чем».
Первые семь лет после теракта школа стояла без крыши и сильно обветшала. Чтобы здание не разрушилось окончательно, на скорую руку сделали, как говорят местные жители, «евроремонт»: законсервировали фундамент, установили новую крышу, поставили бетонные перекрытия, укрепили руины. Но это не помогло. Здание продолжает разрушаться.
Выжившая в теракте дочь Надежды Ира окончила университет в Москве. Там и осталась. А на Надежде дома лежала ответственность вернуть детей в школу. Она не смогла — и не захотела — покинуть Беслан.
«А как может быть по-другому? Во-первых, от себя никуда не убежишь. Какой смысл? Как страус, голову в землю, и всем кричать, что ничего не было? Оно было, — объясняет Надежда поставленным учительским голосом. — Потом, это моя земля родная. Почему я со своей родной земли должна куда-то уходить? Нет. Мне предлагали тогда, после теракта. Многие говорили: "Просите убежища!" Я говорю: какого убежища? И от кого? И от чего? От террористов? Куда мне ехать от террористов?»
Утром первого сентября Анжела Цомартова помогала расставлять аппаратуру к праздничной линейке в школе-интернате на улице Коминтерна. На другой стороне улицы к празднику готовилась школа №1. Поднялся столб пыли, послышались хлопки.
Анжела переглянулась со своими коллегами: «Ну первая школа дает! Фейерверки запускает уже!»
«Машина подъехала, и вот как террористы выскакивали, шахидки, эти одеяния черные, вся эта масса. Далековато, но было видно, — вспоминает женщина, наблюдавшая за захватом с порога интерната. — И стрельба — Бах! Бух! — что-то такое, непонятное. У половины коллектива дети тоже там были, и мы бегом, конечно, туда».
Три дня жители Беслана метались вокруг оцепленной школы или ждали новостей в Доме Культуры. Анжеле казалось, что ее 12-летняя дочь Сабина обязательно выживет — «она всегда смотрела боевики, она не боялась этого всего».
Анжела никогда не думала, что будет работать с детьми. Она закончила швейное училище, но после серьезной операции врачи запретили ей любые физические нагрузки. Женщина устроилась нянечкой в школу-интернат. Ночью приходилось подрабатывать в продуктовом магазине, чтобы хоть как-то обеспечивать дочь.
«Наш директор, Санакоев, он мне всё время говорил: "Ты не должна работать няней, ты должна работать воспитателем, учителем! Давай, давай!" Вот он мне каждый год говорил: "Я тебе помогу — поступи! Я тебе помогу — поступи!» А я: да нет, мне некогда — мне надо работать, мне надо Сабину поднимать. Как-то я всё время отнекивалась», — вспоминает Анжела.
Высокая, с длинными волосами, вымахала за то лето в Тамийском санатории так, что ножка выросла до 41-го размера — Анжела рассказывает о дочери и не может сдержать слез.
Именно по стопам брат Анжелы Сергей смог опознать Сабину в морге. Тело девочки привезли пятого сентября, после обеда. Анжела запомнила свою дочь живой — Сергей не разрешил сестре открывать гроб. Уже 15 лет они не разговаривают о теракте.
«А потом, когда Сабины не стало, и выучилась я, и квартира есть, а ее — нет. Все есть, все могу себе позволить — работа, дом, ребенок — а ее нет со мной. Она всегда мечтала, чтобы у нее была своя комната, что мы вдвоем, что мы вот туда поедем, мы сюда поедем — а ее нету. Всё есть, а ее нету».
После теракта Анжела уехала в Москву на полгода, чтобы отвлечься. Вернуться её заставила тоска по дому и желание быть поближе к дочери.
«Я люблю свой город, Беслан, — говорит Анжела. — Я даже не представляю свою жизнь где-то в другом месте. Изменился ли он? Я бы не сказала. Как был, так и остался тихим уголком».
Анжела собирает в школу сразу двоих. Для сына, 11-летнего Геора — одежда и канцелярские принадлежности. Для дочери Сабины — цветы, вазы, ангелочков и фонарики на могилку в Городе Ангелов.
Родственники погибших до сих пор собираются на кладбище, чтобы успокоить друг друга и вспомнить детей. Это очень помогает Анжеле справляться с горем. Второй муж оставил ее через пару лет после рождения сына.
Гибель Сабины переживали тихо, внутри семьи, помощь со стороны принимать не хотели. Когда в дом Цомартовых привозили гуманитарку — хлебцы, воду Кармадон и маленькое детское платье — бабушка Сабины отказалась: «Куда-нибудь в садик отвезите, каким-нибудь бедным детям отдайте».
Анжела никогда не пыталась выяснить, почему в школе погибло так много заложников и добиваться справедливости. «А в наше время что-то докажешь?» — говорит она мне.
«Как-то может даже у меня времени не было на это. Я все таки старалась вернуться к жизни. Мне надо было выйти замуж, мне надо было родить ребенка, чтобы жить ради чего-то, чтобы что-то было. И, может быть, я этим всем как-то свои мысли отгоняла в сторону, – объясняет Анжела. – Конечно, когда одна остаешься со своими мыслями и начинаешь думать: может быть надо было вот так сделать, может надо было вот так … может быть».
Пока мы осматривали заброшенную школу, спортзал заполнили туристы. Камболат Баев понимающе улыбается — ему к этому не привыкать.
Хетаг Хутиев начинает рассказывать приезжим о том, как был заложником, уводя их в дальний угол зала, под баскетбольное кольцо — чтобы не шумели.
«Мы просто с ним в этом плане чуть-чуть разные — я не люблю много болтать. Ему надо бывает раскрыться, какие-то моменты обсудить», — вспоминаю я слова Камболата о Хетаге.
Вскоре экскурсия заканчивается, и Хетаг возвращается. Я задаю последний вопрос — о будущем.
У Хетага нет четких планов на жизнь. Большинство бауманцев — 80% — работают не по специальности, предупредила студентов преподавательница по социологии. А ему бы хотелось.
«Я не буду стремиться уезжать куда-то, но если будет возможность, обязательно уеду. Но в такой России, в которой никто никому не нужен, я бы не хотел работать».
Камболат, в свою очередь, начинает отшучиваться, но продолжает серьезно.
«Надо закончить мед, потом уехать куда-нибудь в большой город, продолжать учебу. Короче, главная цель — это стать достойным врачом. И при этом быть хорошим человеком. Да? Или наоборот надо сказать?»
«Достойным человеком и хорошим врачом», — поправляет его Хетаг.
