Автор знаменитого портрета Владимира Путина, лауреат World Press Photo и многих других профессиональных премий, Сергей Максимишин, ведущий фоторепортёр России, покинул страну после 24.02.22, работает в Израиле. Разговор записан в Риге для канала "Страна и мир", после мастер-класса Максимишина. Он говорит о себе: "я не военный фотограф". О войне в Украине, теракте Хамас в Израиле, карточках из тюрьмы Абу-Грейб и из Вьетнама, фото Максимишина из Грозного и Багдада. Путешествия с Петром Вайлем. Украина и Израиль. Как работает фоторепортёр в эпохи войн и катастроф? Как рассказывать истории?
– Когда случилось вторжение России в Украину, режиссер документального кино Виталий Манский сказал, что невозможно больше снимать, как раньше, потому что все увидели документальные записи российских военных: невозможно было представить такого объема варварства. Профессиональная фотография сталкивается с вызовом: селфи, после которых человек может умереть, как 7 октября в Израиле. Не говорю о военной фотографии. Как цивилизации, обществу, профессиональному фотографу с этим обращаться?
– Принять к сведению. Вторжение мобильного телефона, который есть уже у каждого, радикальным образом изменило подходы. Перед нами теперь стоят другие задачи. Мы не можем снять, например, казнь Саддама Хусейна или засунутого в холодильник Каддафи, это снимают люди, у которых в руках мобильный телефон. Профессиональный фотограф не успевает. Но человек с мобильным телефоном никогда не снимет, скажем, последствия этого события. Он может снять, как падает дом при землетрясении, но не снимет историю, которая будет после. И теперь роль профессионального фотографа – скорее, оценивать последствия, чем ловить момент, потому что за блогером мы никогда не успеем. Скорее мы уже аналитики, чем ловцы событий.
Профессиональная фотография сталкивается с вызовом
– Это создает для профессионального фотографа другие отношения со временем. Кажется, что само событие ускользает, даже если блогер успел его снять. Для кого-то селфи может оказаться последним, как бывает на линии фронта, в местах катастроф. Куда девается время между событием и его последствиями? Мы же не видим самого образа.
– Ну, это известная история, когда фотограф (и не только он, наверное) работает на воображении зрителя. Помните, была страшная история, как в Германии один человек съел другого? Меня потрясло, как журнал Stern отреагировал на эту историю. Фотограф пришел в этот дом и внимательнейшим образом снял интерьеры: "Вот здесь они съели это, а здесь это", – и показывает. Это помимо воли включает твою фантазию, и от этого жуть.
Или была громкая история о сексуальном насилии. Человек снял пары фотографий: слева – юноша или девушка, подвергшиеся насилию, а справа – фотография места, где это произошло. И ты невольно начинаешь представлять, как и где, сам становишься со-создателем картинки.
– Вы когда-то сказали, что карточки американских солдат из тюрьмы Абу-Грейб или карточки чеченских боевиков говорят порой больше, чем профессиональная фотография.
– Начну издалека. Откуда человек в XVIII веке, скажем, живший в Европе, знал, как выглядит жираф? Он знал это по гравюрам. Единственным тиражным средством массовой информации была гравюра, и в том была её ценность. Путешественник ездил в Африку, брал с собой коробку с акварельными красками, потом отдавал гравёру, тот делал клише – и тысячи экземпляров гравюр расходились по миру.
Скорее мы уже аналитики, чем ловцы событий
Критерием профессионализма художника было – похож жираф или не похож. Недаром у каждого народа есть рассказ: был художник, который так нарисовал ягоды, что птицы прилетали их клевать. И так продолжалось ровно до изобретения фотографии, когда люди поняли, что даже средне сфотографированный жираф больше похож на настоящего, чем хорошо нарисованный. И не случайно появление "-измов" совпало с изобретением фотографии.
– Импрессионизм, кубизм и так далее?
– Да. Люди поняли, что похоже уже не надо, а надо, чтобы торкало. А мы, фотографы, стали очень важными людьми. Во-первых, мы были свидетелями. Первая война, которая была сфотографирована, – это Крымская война. Один человек снимал. А Гражданскую войну в США снимало немыслимое количество людей. Есть замечательный 12-серийный фильм, построенный только на фотографиях. И люди видели, как выглядит королева Виктория или Черчилль, или кто-то еще, по фотографиям.
На нас лежала огромная ответственность, потому что фотограф был ещё и нотариусом. И если вы нашли на острове Суматра неведомую зверушку, то будьте любезны карточку. А если нет карточки, то ещё вопрос, что вы там нашли. Мы были дико важными, без нас мир не работал, потому что новости – это базовая потребность.
На нас лежала огромная ответственность
А потом появилось телевидение, интернет, а потом, самое важное, появились спутники, которые позволили видео вещать из любой точки мира в режиме реального времени. Тогда в этом универмаге нас переложили с полки "новости" на полку "развлечения", и мы перестали быть важными. Мы не можем снять практически ничего такого, чего вчера не показали бы по "ящику". Из создателей журналов мы превратились, скажем, в украшателей журналов. И если завтра какой-нибудь безумный человек скажет запретить чеканщиков, рисовальщиков по батику и фотожурналистов, ничего не изменится: ну, будут пишущие журналисты ходить и фотографировать.
передача ощущений на расстоянии – Лев Толстой так определил искусство
Что нам осталось? Что мы можем делать такого, чего не может, скажем, потоковое видео? Мы можем передавать ощущения, потому что у нас картинка для рассматривания. А передача ощущений на расстоянии – это Лев Толстой так определил искусство. С нами случилось ровно то, что с художниками: похоже уже не надо, а надо, чтобы торкало.
Раньше были детские книжки-раскраски: нарисован контур, и нужно было раскрашивать. Так вот, контур уже нарисован не нами, он нарисован телевидением, интернетом. А наше дело – положить решающий мазок, который заставил бы по-иному взглянуть на эту проблему. Вот наше предназначение. То есть мы сейчас должны придавать всему этому какой-то очень тонкий и нежный оттенок. Наверное, это максимум, что мы можем.
– Недавно я делала интервью с Евгением Малолеткой – это молодой украинский фотограф, соавтор фильма "20 дней в Мариуполе", они "Оскара" получили.
– Чудесный фотограф.
– Вспомнила его фотокарточку раненой беременной в Мариуполе. Это работает вне зависимости от того, журналистика или фотография...
– Потому что уже нет разницы между доком и артом. Если ты не художник, то ты не документальный фотограф, и наоборот. Вот когда с нами случилось это изменение, "выстреливают" и становятся артефактом массового сознания те фотографии, которые не были сняты на видео. Как выяснилось, самое ценное в документальной фотографии – это информация.
самое ценное в документальной фотографии - это информация
Когда Ирина Меглинская, важный человек в нашей профессии, попросила меня помочь делать номер журнала "Афиша", посвященный документальной фотографии, я разослал коллегам, западным и российским, один вопрос: вспомните за десять лет фотографию, которая поменяла мир. Удивительно, но я получил один и тот же ответ – фотографии из Абу-Грейб. Потому в этих фотографиях была новость, которой не было нигде.
Но так бывает всё реже, нас опережают блогеры. Нас всё время немножко отодвигают от этого. Фотографии Малолетки – он показал то, чего никто не видел.
– И у них внутри фильма люди говорят: "Ребята, это важная информация, вы поменяете ход войны".
– Знаете, какая фотография поменяла ход войны? Помните, голая девочка, бегущая из горящей деревни во Вьетнаме? Тогда фотография ещё меняла мир. Она шибанула по сознанию простого американца.
– Вы считаете, что мир уже никакая фотокарточка не поменяет?
– Конечно. Произошла абсолютная девальвация изображений вообще. Сейчас человек за день видит больше изображений, чем какой-нибудь русский крестьянин за всю жизнь.
– И происходит девальвация страдания.
– Про отрезанное ухо забудут завтра.
– Когда вам задают вопросы про военную фотографию, вы говорите: "Я не военный фотограф". Это так?
– Это так и есть.
– Но у вас есть фото: Чечня "нулевого" года.
– Я ехал по Чечне. Был такой генерал Фоменко, комендант Грозного. Нас не пускали, и он громко кричал: "Я генерал!". А ему говорили: "Товарищ генерал, вы, конечно, генерал, но из кирпичной "пятиэтажки" снайпер бьет". Вдруг выезжает танк и начинает прямой наводкой сносить дом. Причем ни у кого не было уверенности в том, что там не было жильцов в подвале, скорее, было обратное понимание. Эта фотография обошла много всяких изданий, потому что к работе такой тяжелой техники журналистов не допускали, простите за каламбур, на пушечный выстрел. А здесь я оказался ровно на расстоянии этого выстрела. Но это всё были пацанские дела. Я тогда только начал снимать, мне было интересно себя проверить, я проверил и понял, что это не моя фотография.
– Вы были в нескольких "горячих точках". Были в Афганистане, в Ираке. Снимок с золотыми рыбками на рынке – это откуда?
– Из Багдада. Но это не военная фотография. Война началась в 2002-м, а это сентябрь 2001-го. Все уже понимали, что война неизбежна, и был огромный спрос в мире на фотографии из Ирака. Я снимал для Newsweek. Не всякая американская домохозяйка знает, чем отличается Иран от Ирака, поэтому нужен был портрет страны. И я снимал об Ираке, искал сюжет и пошел на рынок.
– Как вы относитесь к тому, что в разговоре с вами всегда вспоминают две ваши фотографии: одна – это портрет Путина, который абсолютно амбивалентен. Его, как вы сами уже говорили, ценят и противники Путина, и его сторонники. И вторая – это зверосовхоз под Питером: ободранные тушки норок. Это иконическая для экологов фотокарточка.
– Для меня по-настоящему хорошая фотография – это та фотография, которая выходит за узкий круг коллег, ценителей, любителей фотографии, кураторов. Классический пример – портрет Че Гевары. И самый лучший комплимент для фотографа – это когда тебе говорят: "А, так это твоя фотография!". И если меня спросить, сколько хороших фотографий в жизни я снял, я не думаю, что больше десяти.
– А как же альбом "100 лучших фотографий Максимишина"?
– Это 100 лучших фотографий Максимишина. Сколько из них вышло вот за этот круг? Я думаю, не больше десяти. И вот эти две фотографии – как раз те. Скажем, с норками – действительно, стараниями экологов она стала широко известна. Я вижу по телевизору, как во Франции экологи ходят с ней, в Голландии стоят какие-то экологические посты с этой фотографией, в Финляндии гигантские билборды с ней.
Я чуть не помер, пока ждали Путина
С ней вообще приключилась совершенно фантастическая история, даже две. Одна случилась недавно. Я ем хлеб в том числе с продажи отпечатков, то есть коллекционеры покупают мои отпечатки. И вот эту фотографию за очень приличные деньги купила женщина и повесила у себя в ванной. Она с гордостью прислала мне фотографию. И потом мне объяснили, что эта женщина – очень знаменитый французский пластический хирург.
А вторая история была такая. Мне написали буквально паническое письмо. Есть очень известная фирма Canada Goose – она делает лучшую в мире одежду для полярников, для Севера: пуховики и так далее. Кто-то написал, что эта фотография – их производство, и люди стали бойкотировать эту одежду. Они обратились ко мне, чтобы я сделал специальное заявление, что это не так.
– А вы говорите, фотокарточка не может менять мир...
– А с Путиным... Ну да, она всем нравится. "Запутинцам" нравится твердая рука. "Противопутинцы" находят какие-то демонические черты. Но эта фотография осталась случайно. Дело было так. В Петербург приезжал Шредер, у них была какая-то тусовка "Российско-германский диалог", и то "наше счастье" туда ездило, то их приезжало. "Игра была равна, играли два говна". И Путин всегда опаздывает.
– То есть это не легенда, что он всегда опаздывает?
– Я чуть не помер, пока его ждали... Кстати, знаете, как на фотографическом жаргоне называется процесс возложения венков? "Возлагалище". Так вот, на Пискаревском кладбище два с половиной часа при минус 28 ждали, а девочки в тонких колготках, причём уже досмотренные, то есть в загоне, из которого не пускают даже пописать.
Срочно нужна фотография "грустный Путин, веселый Шредер"
А встреча была в Мариинском дворце, и он опаздывал. Я тогда работал в "Известиях", мне каждые десять минут звонили из Москвы, потому что было два дедлайна: один в два часа дня для региональных выпусков, а второй в девять вечера для московско-петербуржских. Мне звонят: "Срочно нужна фотография "грустный Путин, веселый Шредер". А я говорю: "Вы с этими договоритесь. Как только они приедут, я немедленно сниму и отправлю".
Это было очень нервно: те звонят, тут давка… Наконец они приехали. А дальше – как обычно, 250 журналистов устремляются в один зал через узкую дверь в надежде занять лучшее место. Дело было в круглой аудитории, амфитеатре, и все рванули. И я, отдавливая кому-то ноги, ввалился и встал по центру. Коллеги обещали меня убить, побить, и прочее.
А потом они вошли и сели, но очень далеко друг от друга, за длинный стол, фотография разваливалась. Надо же снимать вдвоем, а получаешь: два человека по краю кадра. А это весы, таких композиций не бывает. И я понял, что зря сюда залез, надо было с угла снимать, чтобы их, как Маркса, Ленина и Энгельса, наложить друг на друга.
выкопал негативы, отсканировал, и сам, честно говоря, офигел
Сзади нас окна по кругу, и в щель между занавесками ударил луч света, как прожектор, точно на Владимира Владимировича. И все перестали снимать, так как освещенность была настолько разной, что это не влезало в динамический диапазон: либо один, либо второй. А я смотрю: "наше счастье" одно такое красивое сидит. И я нажал... Еще сбоку слышал чей-то щелчок. Прибежал домой, быстро проявил пленки, отослал "грустного Путина и веселого Шредера", а остальное сбросил. Негативы, которые уже отсканированы, я бросал в угол, на столе был такой сугроб. А потом человек, который щелкнул сбоку, выложил свою фотографию, снятую с угла. Я понял: у меня же лучше где-то. Я выкопал негативы, отсканировал, и сам, честно говоря, офигел, когда увидел.
– Впечатляющий портрет – можно сейчас сказать "диктатора" (на тот момент, возможно, так не было). Потенциал и драматизм – это есть.
– Я вечером отправил фотографию Андрею Поликанову, редактору. А утром уже снимал в "Крестах", в тюрьме. Там было удивительное событие – выставка поделок из жеваного хлеба.
– Самое время перейти к вашей авторской манере, про которую вы как-то говорили, что когда снимаете русскую жизнь, то это абсурдистский подход, отчасти гоголевский.
Я впервые узнала о фотографе Сергее Максимишине из статьи Петра Вайля, из ваших материалов в журнале "GEO". Это был рассказ о городе Львове. Потом встречала упоминание: вы считали, что Петр вам много дал в смысле взгляда на фотографию.
Вайль был блестящим рассказчиком историй
– Не на фотографию, а на рассказывание истории. С опытом начинаешь понимать, что и у пишущего, и у снимающего, и у фотографирующего журналиста в работе больше общего, чем некоторые думают. Мы все рассказываем истории, у всех нас есть то, чему учат в школе: экспозиция, завязка, кульминация, развязка и финал. Законы драматургии для всех жанров одни и те же.
Петя был блестящим рассказчиком историй. Мы с ним душа в душу путешествовали. Были на Камчатке, чуть не погибли, слетев на огромной скорости с вездехода. Это было очень смешно: лечу параллельно земле и краем глаза успеваю заметить, что слева летит Вайль. Мы ездили на крыше вездехода, а вездеходчик на склоне поддал газку, не зная, что внизу лежит камень. Вездеход налетел на камень, и мы, наверное, летели с высоты метра три. Если бы там были камни, а не трава, то мы бы там и полегли. У нас было много приключений. Много ездили по Армении, по Украине.
– А в Украине были где?
– Львов и Закарпатье.
– Именно этот регион интересовал?
– У нас было задание от журнала "ГЕО". И нам помогал там замечательный историк, журналист, издатель Тарас Возняк. Он умница, огромный эрудит. Тарас и Эльвира, жена Петра, ездили в одной машине. А ещё было смешно, что с Вайлем каждая экспедиция превращалась в заготовительную, каждый раз ему давали какие-то продукты, и у нас была машина...
– Это миф про "Русскую кухню в изгнании", про Петра как кулинара и повара?
– Почему миф? Моя жена до сих пор варит щи "из Вайля". В Армении он вставал рано, а я поздно. И когда ты просыпаешься, а Вайль шепчет тебе на ухо: "Вставай, сволочь, я рыбку в белом вине приготовил", – это дорогого стоило.
– Спрошу про ваши украинские корни и про вашу identity, как сейчас говорится. У вас еврейско-украинская семья. Можете рассказать про родителей?
– Мама украинка. "Максимишин", "Данилишин", "Адамишин" – это западноукраинские фамилии. Тарас Возняк, когда Володя Потапов, главный редактор "ГЕО", написал ему, что приедут Вайль и Максимишин, сказал: "За Максимишина отдельное спасибо". Он имел в виду, что это как раз галицийские фамилии. Когда-то куст Максимишиных попал в местечко под названием Кодыма.
Я из этих Максимишиных
Это север Одесской области, стык Винницкой области, Одесской и Приднестровья. И в этом поселке были Местечко и Слободка. Местечко – еврейское. Кодыму называли "малой Одессой". А Слободка была, как и везде. И вот на Слободке жило несколько украинских семей, и там были Гили, Паламарсюки и Максимишины. Вот я из этих Максимишиных. Папина мама, моя бабушка Роза, и дед Лева, они из Брацлава (это Винницкая область). Это знаменитые брацлавские хасиды. Нахман Брацлавский – один из самых знаменитых хасидских деятелей.
Дед мало поддерживал связи с семьёй, ушел в комсомольцы, ушел из религии. А у бабули практически не было семьи, потому что ее семью уничтожили в петлюровские погромы. Дед был военным. Перед самой войной его отправили в Омск, и тем самым семья выжила, потому что все керченские жили в Керчи, и все керченские евреи полегли в Багеровском рву, восемь с половиной тысяч человек. И если бы дед не увез бабку в Омск за месяц до начала войны, то все лежали бы там.
Семья была еврейско-украинская. Но еврейства в семье не было. Дед с бабкой боялись говорить на идише, потому что деда поперли из армии. Когда началась "борьба с космополитизмом", деда, капитана советской армии, прошедшего войну, орденоносца, выкинули из армии, и он в 45 лет оказался без профессии, без работы, без пенсии, без всего. И при этом (вот это удивительно), бабка была абсолютно уверена во "врачах-вредителях", которые изувечили её сына, дядю Изю. У дяди Изи был порок сердца, и она считала, что это "врачи-вредители".
Единственное, что помню, – дед с бабкой ругались на идише, чтобы не понимали дети. Отец не знал вообще ничего. Он приехал служить в армии в Кодыму, был участником художественной самодеятельности. И мама была участницей художественной самодеятельности от консервного завода, на котором работала, не поступив первый год в университет. Отец разворачивал гармонь и читал "Теркина". Мама в него влюбилась.
мы в семье говорили на двух языках
Потом мама поехала и поступила на украинский язык и литературу в Одесский университет, а папе было все равно, куда идти, лишь бы с мамой. Папа выбрал английский, окончил иняз. И мы в семье говорили на двух языках. Я с мамой и со старшей сестрой говорил по-украински, а с младшей – так сложилось – говорил по-русски, и с папой тоже. Моя жена сходила с ума, потому что тяжело понять украинскую бытовую лексику.
Но если говорить про самоопределение... Я футбольный болельщик, и для меня была пытка, когда играли Россия и Украина, у меня раздвоение. Я придумал модель, примиряющую себя с собой: я болел за того, кто проигрывает. И когда началась война, я ни секунды не сомневался, что больше не могу здесь оставаться. Решение было принято мгновенно, и мы уехали.
– У вас остались в Украине родственники, связи?
– Моя сестра в Киеве. Она актриса, и муж её очень известный актер. Когда в Израиле случилось 7 октября, мне позвонила Ольга и сказала: "Ребята, езжайте к нам". Тогда как-то не очень бомбили Киев.
– Вы свою южную часть как понимаете , как профессионал? Есть злой юмор, а у вас теплый, это очень чувственные работы. Это ваша часть, связанная с происхождением, с юностью?
– Чтоб я так знал… Откуда я знаю?
– Тяга к рассказыванию историй – это очень заметно. Серия Вам ближе, чем одиночная фотография?
– Конечно. У меня есть большой виртуальный флаг, которым я размахиваю, на нем написано: "Я не занимаюсь искусством". Отдельная фотография для меня не самоценна.
цель адвоката - защищать клиента
Мне нравится параллель: должен ли адвокат говорить красиво? Конечно, должен. Это вопрос профпригодности. Но если адвокат идет в присутствие исключительно с целью произвести красноречием впечатление на зрителей и сорвать аплодисменты, – это плохой адвокат. Потому что цель адвоката – защищать клиента. И если для защиты клиента нужно петь соловьем, то он обязан это делать. А если нужно 11 часов нудным голосом читать справку, он должен это делать. Вопрос целеполагания.
Так вот, у художника карточка – цель. А для меня карточка – средство. Если будут скучные карточки, мою историю никто не будет слушать.
– Я вспомнила ещё одну параллель между вами и Петром Вайлем – "Карта родины". Это книга, для которой вы делали фотографии?
– Я их не делал специально, у меня просто попросили эти фотографии.
– Считаю, что эта книга, в отличие от "Гения места", недооценена.
– Я заставляю своих студентов ее читать, потому что это просто учебник travel-фотографии. Он ищет ровно то, что должны искать мы.
– И одновременно учебник современной политической истории. "Карта родины" – в том числе, это карта окраин, в которых были и военные конфликты, и разные последствия распада этой родины, большой карты.
– Я сейчас делаю в какой-то степени итоговую книжку. Хочу подвести итог своей работы в России, потому что не знаю, вернусь ли когда-нибудь в страну, а если вернусь, буду ли еще в состоянии ее снимать. Будут два тома. Один – фотографии из моей коллекции. Я собираю старую фотографию. Это фотографии из семейных альбомов, непрофессиональная фотография (сейчас это называют "вернакулярная фотография"). Это как бы родина во времени. А родина в пространстве – это мои фотографии: от Камчатки до Запада.
Было совещание с моим издателем, редактором и дизайнером, обсуждали название. Я сказал, что самое точное название этой книжки – конечно, "Родина", но я боюсь, что оно очень пафосное. На что эти трое мне сказали: "Заткнись! Эта книжка будет называться "Родина".
– Мне кажется, что ваша книжка "Последняя империя" связана по контексту с "Картой родины" Вайля.
– Да. Петр ещё и предисловие писал к этой книжке.
– Вопрос по поводу этой работы. Она ценна, говоря современным языком, с точки зрения постколониальной оптики. Вы рассматриваете окраинные места и людей окраин, входивших когда-то в Советский Союз, в разной степени их антропологического поведения и травматизма. Вам не кажется, что эта глубокая, серьезная работа сейчас никому не нужна? Я имею в виду вторжение России в Украину. Рухнуло всё, и все представления о возможности анализа постсоветской истории, которой вы, в том числе, занимались.
– В которой не всё было плохо.
– Мне нравится разговор про человека. Вы – про человека. Вайль – про человека. А сейчас – про не-человека.
– Это вопрос: есть ли Бог после Холокоста?
– Адорно же спрашивал: можно ли писать стихи после Освенцима? Есть ли Бог после Холокоста? Как работать сейчас?
Снимать хорошо там, где ты всё понимаешь
– Есть большие шансы, что этот мир вообще кончится. А если он не кончится… Ну, время лечит, и всё будет хорошо. И русские с украинцами помирятся, я абсолютно в этом уверен. Через 20 лет после войны немцы были самыми близкими нашими друзьями. Если какой-нибудь сумасшедший не нажмет на кнопку... Я физик по образованию.
– Кроме того, вы ядерный физик.
– Да. В мире все процессы колебательные. Ну, пошел всплеск. Рано или поздно энтропия его задавит, если это не фатально. Но вероятность того, что это фатально, конечно, есть.
– Очень не хотелось бы.
– Мы ничего не можем изменить. Политики, как русские, так и не русские, – такое ощущение, что им галстук замотало в валки. Они уже себе не принадлежат. Как в свое время случилось с Горбачевым: его тащило, он уже не мог поступать иначе. И здесь то же самое. Вот если "вверху" нет планов это завершить, то рано или поздно всё это победит энтропия.
– Значит, усилия должны быть направлены на то, чтобы "жизнь победила смерть неизвестным науке способом"?
– Мне приходит на ум чудесная история моего студента Роберта Арутяна из Екатеринбурга, про борьбу сил света и сил тьмы. Метафизическая история. Ночью выходят из тьмы слуги тьмы – наркоторговцы – и пишут объявления на стенках, а утром выходят работники ЖКХ – силы света – и закрашивают их разными цветами. И получается, что весь город в абсолютно модернистском искусстве, чистый Ротко, на стыке борьбы сил света и сил тьмы.
– Про Израиль и про чувство дома. Вы сказали, что снимается вам хорошо только дома.
– Снимать хорошо там, где ты всё понимаешь. Когда я снимал в России, я понимал какие-то глубокие вещи. И мне сейчас жалко того времени, которое я потратил на фотографии в путешествиях. Потому что, по большому счету, это туризм. Это много ярких изображений, часто существенно более ярких, чем фотографии, снятые в России. Но это напоминает пьяного, который искал часы под фонарем, потому что там светло.
Когда я снимал в России, я понимал какие-то глубокие вещи
Мне в какой-то степени жалко лет, которые я потратил на travel-фотографии. Если бы я остался и снимал в России, то я бы сделал много больше. Конечно, я очень люблю Россию, мне очень нравится фотографировать там. И дом – это для меня моя петербуржская квартира, в которой все осталось, я надеюсь: книжки, коллекции...
Я очень люблю Израиль, и я очень благодарен ему. Тот прием, который оказали нам, тем, кто уехал в марте-апреле, был совершенно фантастический. Но дом – это все-таки то место, где я прожил 40 лет. Мне снится полка с книжками, я могу наизусть взять любую из них. Мне снится Таврический сад и Смольный сад, где мы гуляли и с собаками, и прочее. Конечно, дом там. И я все-таки очень надеюсь, что когда-нибудь смогу туда вернуться.
Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.
